Глава I

 

Вот я и на свободе. В лагере кажется - только бы освободиться, и ничего больше не надо. Оказывается - надо. Надо где-то жить, где-то работать.

Знакомств никаких у меня нет. Из одежды - лагерная юбка и бумажный джемпер, купленный перед освобождением за 15 рублей.

Но самое главное - я на воле. Не надо падать духом, надо устраиваться. И устраиваться как можно скорее, чтобы взять Леру из деткомбината. А там я уеду на "материк" - не вековать же на этой проклятой Колыме.

Получаю справку об освобождении, на основании которой будет выдан паспорт. Справка у меня такая: имя, отчество, фамилия, год рождения, национальность, место рождения - Берлин, подданство - не установлено, ранее судима, за что - неизвестно. С такой справкой и паспорт получать страшно. Подходит какой-то тип в тулупе, сразу видно, из бытовиков, скорей всего шофер или экспедитор. "Освободились, девушка? Обменяемся мнениями, может, поладим. Обеспечить могу полностью, не сомневайтесь." Отвечаю, что у меня муж на Колыме, буду его искать. Обмен мнениями не состоялся, но эту фразу насчет мужа приходится повторять, как заклинание, еще не один раз. Хотя мне известно несколько случаев, когда такой вот "обмен мнениями" заканчивался настоящим и довольно крепким браком.

Ночую я пока в лагере, на тех же нарах, рядом с теми же людьми. "Надя, принеси колбаски, хоть немного". "Надя, принеси пирожных, хоть парочку, сто лет пирожных не видела". Разве я могу отказать? И хожу через вахту, увешанная пакетами, как

 

рождественская елка, - меня же теперь не обыскивают, я - вольная.

В общем, в первую очередь, надо решать с жильем. В городе есть общежитие гостиничного типа, там отдельные номера, и общие - на 5-10 коек. Советуют обратиться туда. Прихожу. Комендант, явно из бывших зеков - бытовик. Объясняю - мне бы койку, в общей комнате, потом найду работу, тогда устроюсь. - "Зачем же такой симпатичной дамочке - и койку. Я вам номерок устрою, по вечерам буду в гости ходить, договорились?"

— "Да нет, знаете, у меня муж на Колыме, мне бы коечку."

— "Нет свободных коек. До свидания."

Иду в так называемую транзитку - это бараки на окраине Магадана. Там живут, в основном, вольнонаемные, приехавшие с "материка" и отправляющиеся на трассу или прибывшие с трассы и едущие на "материк".

Там тоже комендант. Вроде бы поинтеллигентнее, в очках. - "Мне бы койку". - "Ну, что ж, можно койку". Просто не верю своему счастью. - "И как же это оформить? Сейчас?" - "Ну, что уж вы так торопитесь. Приходите вечером, чайку попьем, обменяемся мнением." - "Да, знаете, у меня муж на Колыме..." -"Нету свободных коек."

На улице встречаю знакомого - бывший начальник лагпункта на Оле. Он семейный - жена и две девочки. Старшей дочке лет 15 - большая была поклонница нашей самодеятельности. Бедняжка, ничего лучшего не видела, меня считала за "всамделишную" актрису. Жена у него больная. У них всегда была домработница из зеков и он всегда к этой домработнице приставал.

Поздравил с освобождением. - "Где живете, как устроились?" Рассказываю, что вот никак не устроюсь с жильем. - "А вы приходите ко мне. Я теперь работаю в Магадане, квартира большая, приходите." - "А, -думаю, - черт с тобой. Целый день меня дома нет,

 

ночевать попрошусь с его дочкой, не полезет же он при девочке." - "Ладно, - говорю, - приду." -"Вот и хорошо. А я семью на материк отправил, живу один, квартира большая." Ну вот, опять ничего не получилось.

А на вахте мне уже комендант сказал, что вольным жить в зоне не положено: "Тем более, вы продукты таскаете, полбарака кормите, думаете, я не вижу. Через три дня чтобы вас в зоне не было."

Соображаю, что надо сначала на работу устроиться, тогда, наверное, и с жильем помогут. Очень советуют устроиться на фабрику-кухню. "Там будешь сыта, а на зарплату оденешься." В этом есть, конечно, резон. Тем более, что все колымские перспективы я рассматриваю как временные, пока не удастся уехать на "материк".

Прихожу на фабрику-кухню. Заведующая - толстая, раскормленная бабища - живая реклама своему заведению - из договорников. - "Фамилия как? Иоффе. По национальности - из евреев будете?" - "Да, из евреев. И есть, и буду." Надо сказать, что на Колыме антисемитизма не чувствуется. Там разделение идет по другому признаку: заключенные и вольнонаемные, национальностью никто особенно не интересуется. Но эта, видимо, "приятное" исключение. - "Нет у меня для вас ничего подходящего. В подавальщицы вы не пойдете, там одни заключенные работают, на кухне - тем более. А в конторе свободных мест нет."

Ну, и черт с тобой! Иду в зал, хоть пообедаю с горя. Я, когда освободилась, дала телеграмму бабушке в Баку. Там сейчас мои девочки. Получила оттуда денежный перевод 300 рублей, так что деньги на первое время у меня есть. Подавальщицы на фабрике-кухне, действительно, все зеки, в основном бытовички (для 58-й это слишком хорошая работа). Среди них много знакомых. -"Садись, Надя, это столик для обслуги. Мы тут тебя без очереди быстренько накормим." Это Шура (фамилии не помню), была в лагере "придурком", сейчас работает здесь. Сажусь,

 

осматриваюсь. Огромный зал гудит, как пчелиный улей. Столько народу, а поговорить не с кем. Дифа в больнице, для лагерных друзей я уже отрезанный ломоть. Они уверены, что раз человек на воле, значит, все хорошо. Еще недавно я сама так думала.

Занятая грустными мыслями, почти не обратила внимания на то, что к столику подошел какой-то человек, вежливо спросил: "Разрешите?" Я кивнула, он сел. Мельком взглянула - толстый; добродушный дядя, похож на мистера Пикквика. В это время Шура приносит мне обед. Он обращается к ней: "Шура, познакомила бы". Шура, как горохом рассыпалась: "А. как же, Надечка, познакомься, Надечка, - это Василий Константинович Гончарук, он у нас бухгалтером работает. Такой человек хороший, Надечка, ты обрати внимание, очень хороший человек. А это, Василий Константинович, - Надя. Она у нас женщина культурная, образованная, ее все уважают."

В это время ее кто-то окликает, и Шура торопливо шепчет мне на ухо: "Он на тебя глаз положил. Смотри, не будь дурой, он же тебя оденет, как куклу." Вспоминаю, в лагере поговаривали, что Шура на воле была чем-то вроде неофициальной бандерши. Очень похоже, что так. Шура отходит, а у нас завязывается разговор. Конечно, о том, что вот я освободилась, надо устраиваться. На всякий случай упомянула, что у меня на Колыме есть муж и я наделось его найти. В действительности я уже ни на что не надеюсь. В первый же день после освобождения я пошла в УСВИТЛаг и лично навела справки. Ответ получила тот же: 10 лет без права переписки. Но правду-то я уже знала.

О себе мой собеседник сообщает, что он украинец, родился и вырос в Румынии, несколько лет жил в Австрии, в Вене, в Советский Союз попал как перебежчик. За какое-то должностное преступление получил 3 года, отбыл их на Колыме. В прошлом году освободился, да тут и остался, ехать некуда и не к кому. Вот так.

 

Когда я, пообедав, поднялась, чтобы уходить, он сказал, что уже свободен, и, если я не возражаю, он пойдет меня проводить. Выходим. Провожать меня, в общем-то, некуда, поскольку дома у меня нет. Мой спутник предлагает: "Может быть, зайдем ко мне, я живу тут рядом."

Комнатенка маленькая - чуть больше вагонного купе. Очень чисто, на столе книжка - "Одноэтажная Америка", Ильф и Петров.

Посидели немножко, я поднимаюсь уходить. "Знаете что, - говорит Василий Константинович, - вот ключ от этой комнаты, возьмите его себе, и, пожалуйста, живите здесь, пока не устроитесь". -"А вы?" -"А я поживу это время у приятеля. У меня есть друзья, которые охотно меня примут."

Удивительно! Оказывается человек не хочет "обмениваться мнением", а хочет чем-то помочь. -"Если вы не возражаете, я зайду вечерком?" Лучше бы, конечно, не заходил, так хорошо побыть одной. Но ведь не скажешь хозяину комнаты "не приходите".

Я осталась одна. Я позволила себе такую роскошь - никуда не ходить, просто побыть одной. Часов в 9 вечера пришел Василий Константинович, принес жареную утку, пирожные. В 11 часов поднялся, поцеловал руку и ушел. Я заперлась на ключ - впервые за последние пять лет.

В последующие дней десять так и было. Днем я запирала комнату, ходила по делам. Вечером возвращалась. В 9 часов приходил Гончарук, приносил что-нибудь вкусное. В 11 поднимался, целовал руку и уходил. Но однажды он не ушел. За это время я успела убедиться, что человек он неглупый, наблюдательный, но культурный уровень его очень низкий, и имеет глубокое убеждение: все люди - сволочи, и, если человек делает что-то хорошее, то только потому, что ему это выгодно. А принципов вообще никаких не существует, они ни к чему.

В эти дни я встретила знакомого по ГКО. У него статья СОЭ (социально опасный элемент) - это что-

 

то среднее между бытовой и 58-1, и он работает в бухгалтерии ГКО, не на лагпункте, а в настоящем городском коммунальном отделе. Он сказал, что начальник планового отдела ГКО - Юлия Михайловна Покрасова - очень милый, добрый человек, и, хотя ее муж большой начальник в УСВИТЛаге, она прекрасно относится к заключенным, особенно к 58-й. "Поговорите с ней насчет работы". И я пошла. Оказалось, что Юлия Михайловна больна, но ее зам. - Вера Михайловна Хмелина - сказала, что им нужен экономист на должность плановика транспортного отдела и что, конечно, и она, и Юлия Михайловна будут рады получить дипломированного специалиста. Мы с ней явно прониклись к друг другу симпатией, и расстались на том, что я приду через несколько дней - к этому времени Юлия Михайловна должна выйти на работу.

Через несколько дней я пришла. Я познакомилась с Юлией Ивановной, она оказалась такой же симпатичной, как и ее заместительница. Меня тут же оформили экономистом транспортного отдела, а когда я сказала, что мне негде жить, они устроили мне бумажку за подписью начальника ГКО к коменданту транзитки с указанием выделить мне отдельную комнату. Транзитка подчиняется Горкоммунотделу. Комендант - мой старый "знакомый", тот самый, который предлагал не торопиться и выпить с ним чайку, сейчас был очень строг и официален, выделил мне вполне приличную комнатенку, в которой стояла кровать, стол, шкаф и пара стульев и было еще много места для детской кроватки.

К этому времени я уже получила паспорт. Надо сказать, что Гончарук сделал еще одно большое дело: он два дня поил водкой того типа, который выдает справки об освобождении, и справку мне заменили. Так что та, на основании которой я получила паспорт, выглядела вполне пристойно: подданство - советское, ранее - не судима. Теперь у меня был паспорт, работа по специальности и собственная жилплощадь.

 

Я довольно дружелюбно распрощалась с Гончаруком, который спросил, можно ли приходить ко мне в гости.

— "Почему бы и нет? Я никогда не забываю, если человек сделал мне что-нибудь хорошее."

Но я была уверена, что этот эпизод в моей жизни уже закончен.

Однако судьба распорядилась иначе. Но об этом потом.

И вот настал, наконец, тот день, о котором я так мечтала: я забрала Леру из деткомбината. Я хотела это сделать как-нибудь незаметно, чтобы не травмировать других детей. Но из этого ничего не вышло. Собрались няни и сестры со всего комбината. Ребятишки из Лериной группы окружили нас тесным кольцом и, притихшие, не сводя глаз смотрели, как я снимаю с нее казенный комбинезон и надеваю хорошенькое домашнее платьице. Я никогда не забуду шестилетнюю Лидочку, самую старшую из всех деткомбинатовских детей. Невозможно забыть это выражение глубокой недетской печали на детском лице...

Мы ушли с Лерой к себе домой. Девушки дали нам кроватку с матрасиком, объяснив заведующей, что кроватка сломалась и ее выбросили.

Лере было три с половиной года, она стала ходить в детсад для детей вольнонаемных, а после работы я забирала ее домой.

Когда я работала в деткомбинате, мне частенько приходилось бегать на кухню, и я слышала, как одна из наших бытовичек - Катя - работая няней в детсаду и выдавая вольнонаемным родителям детей, неизменно говорила с умильной- улыбкой: "Какая у вас славненькая девочка" или "Какой у вас умненький мальчик". А когда матери уходили, она злобно ворчала: "У, наказанный ребенок, пропасти на него нету".

Теперь эта Катя работала в том садике, куда ходила Лера. В первый же день, выдавая мне дочку, она сказала: "Надя, какая у тебя миленькая девочка."

— "Катерина, ты, наверное, забыла, с кем разговариваешь? Я-то ведь знаю, что это "наказанный ребенок и

 

пропасти на него нету". Катя смутилась: "Ну, что ты! Это я вольняшкам так говорю, а ты же своя."

В конце июня открылась навигация, с первым пароходом отправили больных и актированных. Вместе с ними уехала Дифа со своей Жанночкой. Больше я ее не видела. Она умерла спустя три года в эвакуации. Я проводила их в Ногаево, а на другой день на работе заговорила о том, что надо, наверное, и мне начинать хлопотать об отъезде.

Надо сказать, что у меня установились самые теплые, дружеские отношения и с Юлией Михайловной, и с Верой Михайловной. Они обе много лет прожили на Колыме и' все понимали. Конечно, какая-то незримая стеночка отделяла меня от них - для того, чтобы понять полностью, надо было пережить, но они обе были добры, и, в меру своих возможностей, старались быть честными.

Муж Юлии Михайловны был ответственным работником УСВИТЛага, муж Веры Михайловны - этнографом, организатором и бессменным директором Колымского краеведческого музея.

Когда я заговорила об отъезде, они переглянулись, и Юлия Михайловна сказала: "Надежда Адольфовна, я давно хотела поговорить, да все не могла решиться. Вам вряд ли удастся уехать, во всяком случае, в ближайшее обозримое время. Имеется негласная установка - не давать разрешения на выезд бывшим КРТД, чтобы они были подальше от центральных городов. А также задерживать людей, имеющих высшее образование, из-за недостатка квалифицированных кадров на Колыме."

Меня - как обухом по голове - ведь я подхожу как раз под обе эти категории...

Вечером пришел Гончарук (он приходил довольно часто). Я рассказала ему об этом. "Вот видишь, а я могу в любое время уехать с Колымы, и в качестве моей жены тебя никто не задержит." Да, об этом стоило подумать... А тут еще вышла такая история, что я едва не получила второй срок.

 

Циля Коган, о которой я уже упоминала, заведовала прачечной на женкомандировке. Это была, в лагерных масштабах, престижная работа, она относила ее к привилегированной категории лагерных "придурков", и давала ей возможность не жить в общем бараке. При прачечной находилась маленькая комнатка для заведующей.

Дифа, когда не лежала в больнице, а жила в лагере, частенько спасалась в Цилиной комнате от барачного шума, духоты и холода. Там было всегда тепло и тихо. Бывала там и Софья Михайловна Антонова. Я почти никогда туда не ходила. Мне не нравилась Циля. Я не люблю подхалимов и не верю энтузиастам.

Пару раз, вернувшись с работы, я заходила за Дифой в прачечную, но никогда там не задерживалась. Работали у Цили, в основном, бытовики-уголовницы. Не знаю, что там у них произошло, но они написали на Цилю заявление, целую "телегу". Они обвинили ее во всех смертных грехах, в частности, в том, что у нее в комнате, якобы, собирались троцкисты и вели антисоветские разговоры. Именно этот пункт больше всего заинтересовал начальство. Когда Цилю начали допрашивать, кто у нее бывал, она назвала меня. Потом она объяснила это так: "Кого-то надо было назвать, я и подумала: Софья Михайловна - старая, Дифа - больная, а Надя как-нибудь выдержит."

И вот однажды мне позвонили на работу, в ГКО, и предложили явиться в НКВД. Я пришла туда в 10 часов утра, а ушла в 8 вечера. В течение 10 часов мне задавали одни и те же вопросы: ходила ли я в прачечную на женкомандировке, кого я там встречала и о чем мы разговаривали. И в течение 10 часов я тупо отвечала одно и то же - я никогда не ходила в прачечную, я никого там не встречала и ни с кем не разговаривала.

Следователи менялись, но каждый спрашивал одно и то же. Один раз пришел какой-то, видимо, большой чин. Он сам не допрашивал, он постоял, послушал,

 

и, уходя, сказал мне: "Ну, в добрый час. Надеюсь, вы все-таки признаетесь."

Но я ни в чем не признавалась, и в 8 вечера меня отпустили. Я была уверена, что мне грозит второй срок.

В это время прошел процесс над несколькими женщинами с женкомандировки, их тоже обвиняли в антисоветской оппозиции. Некоторых из них я знала, одна - Катя Ротмистровская - спала рядом со мной на нарах и работала в деткомбинате в Лериной группе.

Катю потом расстреляли.

Все эти годы меня мучила мысль, что Наташа и Кира растут без отца и без матери. Но все-таки они были с бабушкой, с дядей Витей, среди своих. А что предстоит Лере, если меня посадят?! Всю жизнь скитаться по детским домам, никогда не знать родных. Вряд ли ее кто-нибудь найдет, да и кому ее искать...

Я вспомнила деткомбинатовскую Лидочку, эти грустные недетские глаза на детском лице... И такая судьба ждет Леру! Я была в отчаянии.

Как спасенье - пришел Гончарук. Он поклялся всем, что есть на свете, что если со мной что-нибудь случится, он возьмет Леру и отвезет ее в Баку к дяде Вите, туда, где Наташа и Кира. Я не знала, верить ли ему, но у меня не было другого выхода.

Потом, когда я успокоилась, я поняла, что все это было глупо и бессмысленно. Надо было просто дать телеграмму Вите, что если со мной что-нибудь случится, чтобы ребенка искали в Магаданском деткомбинате, только туда она могла попасть, если бы меня арестовали.

Но, как говорится, "хорошая мысля приходит опосля".

Но ничего этого не понадобилось. Меня больше не вызвали. Отчасти, вероятно, потому, что я ничего не признала, а, главным образом, потому, что сами эти блатные девки, которые написали на Цилю заявление, категорически отрицали мое участие. Когда им в НКВД назвали мою фамилию, они сказали:

 

"Эта, которая актриса из самодеятельности? Нет, актриса там не бывала, что нет, то нет." Так и закончилась эта история. А вскоре вообще все отошло на второй план. Началась война.

Мои одностатейники, арестованные на пару месяцев после меня - остались в лагере "до особого распоряжения", то есть до конца войны. Выезд с Колымы был запрещен даже вольнонаемным. Говорили, что бывших зеков по моей статье будут высылать из Магадана куда-нибудь в глубинку, на трассу.

Я хотела выписать своих девочек сюда, раз уж я сама не могу выехать. У меня даже заявление не приняли - сказали, что война - ни на Колыму, ни с Колымы никто ни приезжать, ни уезжать не будет.

Вот что рассказала мне моя "старшая дочь, когда я встретилась с ней после 10 лет разлуки.

"...Я хорошо помню, как забирали бабушку, -говорила она. - Они пришли ночью, мы с Кирой спали. Они разбудили меня и сказали: "Девочка, отложи вещи, которые понадобятся завтра тебе и твоей сестре." Мама, ты помнишь японский костюм - тьг привезла его когда-то из Японии? Он мне ужасно' нравился, но бабушка не разрешала мне его надевать, говорила, что он маскарадный. А тут я воспользовалась случаем, и отложила его. Вот такая я была глупая.

Бабушку увели. А после этого мы жили у разных родственников, ну, ты же их знаешь - у некоторых было лучше, у некоторых хуже. У дяди Вити, например, было почти совсем хорошо - там была наша прабабушка, она нас очень любила. Потом она умерла. И ее смерть я тоже хорошо помню. А тетя Роза говорила, что ты плохая, что ты занималась политикой, вместо того, чтобы думать о детях, и вот - тебя посадили, и кто-то обязан возится с твоими детьми. Я еще тогда подумала, что вот бабушка никогда политикой не занималась - она даже не работала никогда, а вот ведь ее тоже посадили. И, вообще, мама, мы с Кирой никогда плохо про тебя не думали, ни про тебя, ни про пану

 

А когда началась война, мы жили у дяди Жени, и он нас приписал к какому-то детдому, который отправлялся в эвакуацию. Мы никого там не знали. А когда немцы подходили к этому месту, всех ребят, у которых были родные, позабирали. Осталось нас человек десять, с нами воспитательница.

Я хорошо помню, что в запасе была овсянка, и она каждый день варила нам овсяную кашу. А потом овсянка кончилась, и она сказала, что ничего не может больше для нас сделать, и чтобы мы добирались до Москвы кто как может.

Мы с Кирой пошли на станцию, там стоял воинский состав, который отправлялся в Москву. Какие-то солдатики пожалели нас, посадили не третью полку, и сказали, чтобы мы сидели тихо. Они кормили нас, и с ними мы доехали до Москвы. А так бы мы туда не попали, в это время частным лицам въезд в город был запрещен.

Мы пошли к дяде Жене, на Петровские линии. Он очень расстроился, когда нас увидел, сказал, что просто не знает, что с нами делать - завод, на котором он работал, эвакуируется, и он с семьей тоже.

Он сказал, чтобы мы сидели дома и ждали, а когда нужно будет ехать на вокзал, он за нами пришлет. Мы ждали два дня, а на третий день пришел какой-то человек с дяди-Жениной работы и сказал, что поезд ушел раньше, чем ожидали, и он не успел заехать за нами. Тогда мы поверили, а сейчас я думаю - он и не собирался нас брать. И еще этот человек передал от дяди Жени, чтобы мы продавали вещи, которые есть в квартире или меняли бы их на хлеб.

Мне ведь тогда только исполнилось двенадцать (а Кире - девять), я не знала, как нужно продавать или менять. Квартира была большая, коммунальная, соседи помогали нам в этих операциях; я думаю, они очень нас обманывали.

Но все-таки как-то мы жили.

А 17 октября, когда немцы были совсем под Москвой, все квартирные соседи выставили в окнах

 

иконы, на передней двери нарисовали большой крест в знак того, что здесь живут православные, а потом позвали нас с Кирой на кухню и сказали, что они не собираются иметь из-за нас неприятности, и что если немцы придут, они не будут скрывать, что мы - евреи, и чтобы мы лучше уходили из дома. Но идти нам было некуда, и мы остались.

Продавать нам было уже нечего, и я нанималась караулить очереди. Москву сильно бомбили и, когда объявляли воздушную тревогу, то очередь, которая стояла за хлебом, разбегалась по бомбоубежищам, а я оставалась и берегла ее, а те, кому ее сберегала, давали нам за это хлеба, но очень мало.

А потом у меня украли хлебные карточки, не только наши с Кирой, но и нашей соседки - бабушки по фамилии Игнатович - я для нее тоже выкупала хлеб, за это нам кое-что перепадало.

Я просто не «знала, как мне идти домой. Кира спросит: "Талочка, хлеба", - а хлеба у меня нет, и завтра не будет, и послезавтра, потому что хлебных карточек нет, а бабушка Игнатович просто убьет меня.

И мне захотелось умереть, чтобы ничего этого не было. И я решила броситься под машину. Я бросилась, только какая-то женщина вытащила меня прямо из-под колес. Она спросила, что у меня случилось, и я ей рассказала. Славная такая женщина. Она отвела меня домой и пригрозила бабушке Игнатович, чтобы та пальцем не смела меня трогать. А когда она ушла, бабушка Игнатович сказала, что она меня пальцем не тронет, но чтобы я ей 700 грамм хлеба ежедневно давала, как положено по ее карточкам - "где хочешь бери, но давай". А где мне было брать? Дня два я еще кое-что продавала и доставала хлеб, а дальше брать было не откуда, нам с Кирой и так ничего не оставалось, и Кира была совсем слабенькая.

Я пошла в школу, а школа у нас была в метро, внизу. Только занятия были нерегулярные - все классы были вместе, и каждый день кто-то приходил, кто-то не приходил.

 

Наверное, у меня был очень плохой вид, учительница спросила меня, что со мной.

Я даже не помню, что я ей ответила, отошла и села в угол.

Потом она подошла ко мне, дала маленький мешочек, где было немного сахара, и другой мешочек, побольше, там были сухари и галеты. Это ребята, вместе с учительницей, собрали между собой.

С этим я пришла домой, бабушка_ Игнатович все у меня отобрала, в счет 700 граммов хлеба, оставив нам несколько галет.

Мы с Кирой ели их и плакали, потому что нам очень хотелось есть, а галеты были твердые и не лезли в горло.

А учительница была очень хорошая - она пришла к нам на другой день, посмотрела, как мы живем, и сказала, что так мы просто умрем с голоду, и определила нас в детдом на Зубовской площади.

Ну, в детдоме есть все-таки давали, только не всегда это до нас доходило: иногда старшие мальчишки отбирали, а иногда порций не хватало, и воспитательница говорила: "Это дети врагов народа, им можно не давать".

Так что в детдоме мы тоже были голодные, а Кира уже даже ходить не могла, только ползала.

Но тут вернулся дядя Витя и взял нас к себе. У него было сытно, еды хватало, но мы с Кирой еще долго прятали куски хлеба или мяса, заворачивали и зарывали куда-нибудь в землю - если опять будет голод, то у нас будет какой-то запас."

Вот, что рассказала мне моя дочка, а я записала.

Не потому, что я боялась забыть - я этого до смерти не забуду, а для того, чтобы другие тоже могли бы прочесть.