Глава II

 

"Шла война, и сразу стали поступать сообщения: нашими войсками оставлен такой-то город, такой-то населенный пункт... Немцы не шли, а просто катились с запада на восток.

Каждый раз мы со страхом вслушивались в ставший уже знакомым голос Левитана: "Говорит Москва..." А в июне было знаменитое выступление Сталина. Сто лет он уже не выступал публично. А тут выступил, да как! "Братья и сестры!"

Я слушала это выступление на работе. Вокруг меня чувствительная аудитория шмыгала носом - ах, как трогательно! Меня это обращение просто разозлило - так явственно отдает духовной семинарией. Должно быть с перепугу вспомнил свою молодость. И, очевидно, был оскорблен в своих "лучших чувствах" - кто его обманул? Гитлер, которому он так верил, как никому из родных, друзей, никому на свете. А Гитлеру верил - очевидно, чувствовал родственную душу. А тот так "внезапно" напал! О какой "внезапности" могла идти речь, когда Сталина со всех сторон предупреждали о готовящемся нападении. Предупреждали наши разведчики (говорят, Зорге даже день наступления указал), предупреждал Черчилль, уже воевавший в это время с немцами. Предупреждали наши пограничники о скоплении войск на западной границе. Этих просто не слушали, а некоторых расстреливали за то, что "сеяли панику".

Война уже шла, а в лагере сидели люди, обвинявшиеся в том, что они эту войну предвидели.

По аналогии вспоминаю, как сидела со мной женщина-ЧСИР (член семьи изменника Родины). Ее муж, из-за которого она сидела, работал в "шарашке", что-то изобрел, освободился и даже получил Сталинскую премию. Видимо, освобождаясь, этот чин не оговорил освобождение жены, и она продолжала сидеть за мужа, который был уже на воле и даже носил значок лауреата.

 

Предупреждал о войне даже ни кто иной, как немецкий посол граф Шулленбург. Случай, неслыханный в истории дипломатии: посол страны, готовящей нападение, предупреждает посла страны, на которую нападение готовится. Но это факт - незадолго до начала войны Шулленбург предупредил о ней нашего посла в Германии Деканозова. Шулленбург был опытным дипломатом бисмарковского толка, и, очевидно, понимал, что эта война грозит гибелью Германии. Как показал ход истории - он был прав.

Шулленбурга повесили, Деканозова расстреляли, но был еще переводчик - Павлов. Он уцелел, и он-то и рассказал обо всем.

А какие выводы сделал Сталин из всех предупреждений? Он уничтожил все высшее командование Советской Армии, всю ее квалифицированную верхушку. Уцелевших вытаскивали из лагерей уже после начала войны: Рокоссовский, Мерецков и другие.

Шла война, и вместе с общими тревогами и горестями меня одолевали мои личные - мысли о детях.

Я была очень одинока. Все мои лагерные друзья были на трассе. Мои новые друзья - Юлия Михайловна и Вера Михайловна - хоть и очень хорошо ко мне относились, все же были людьми другого круга. И вышло так, что единственный человек, который беспокоился обо мне и о моем ребенке, близко к сердцу принимал мои беды - был Гончарук. И я согласилась выйти за него замуж. Скорей всего - от одиночества, от усталости. А потом, я понимала, что если я когда-нибудь смогу выбраться из этой ямы, то именно при помощи такого, как он - в политическом смысле "не был, не состоял, не привлекался." И к тому же обладал исключительной пробивной силой в жизненных вопросах.

Мы сходили в ЗАГС и поселились вместе. Вместо своей "каютки" он получил большую благоустроенную комнату- Я ждала ребенка.

 

Он сказал, что если я что-нибудь сделаю - он просто убьет меня. Он действительно очень хотел ребенка и к тому же рассчитывал, что это привяжет меня.

Моя четвертая дочка, видимо, очень торопилась на свет, родилась 7-месячной, очень слабенькой, и нас с ней дольше обычного держали в больнице. Тут я впервые столкнулась с вольнонаемными врачами в качестве вольнонаемной. До сих пор я сталкивалась с ними только как заключенная.

Я помню первого врача в деткомбинате - мрачного мужчину, по целым дням сидевшего в своем кабинете. Дети умирали как мухи, но его это, очевидно, не беспокоило. А если кто-нибудь пытался обратить его внимание на больного ребенка, он обычно говорил: "А зачем такого рожали?" Наконец, его убрали, и пришла Розалия Борисовна. О ней я уже писала. Я до сих пор уверена, что Лера осталась жива, главным образом, благодаря ей. И не только Лера.

У Розалии Борисовны были две дочки. Если материнская благодарность и материнские благословения имеют для судьбы какой-нибудь вес - эти девочки должны быть очень счастливы.

С добрым чувством вспоминаю еще одного человека - Татьяну Алексеевну, старшую медсестру в детском отделении Магаданской больницы.

Лера до года болела три раза воспалением легких и примерно столько же раз - диспепсией, и так как специального детского отделения для зеков в больнице не было, то мы с Лерой каждый раз попадали в отделение к Татьяне Алексеевне.

Она очень хорошо ко мне относилась, и если делала какое-нибудь различие между мной и вольнонаемными мамашами, то только в мою пользу - всегда ставила меня в пример - в смысле выдержки, культурного (как она говорила) поведения и т.н.

Впрочем, ее муж был какой-то большой начальник, может быть, поэтому она могла себе позволить такой "либерализм".

 

Во время одного, особенно тяжелого воспаления легких, когда Лера и без того была в плохом состоянии, у нее случился абсцесс - большой нарыв за ухом, немногим меньше ее головы. Татьяна Алексеевна вызвала дежурного хирурга. Тот сказал, что нарыв надо вскрыть и что он сделает это сейчас же. Он беспрерывно курил, причем не папиросы, а самокрутки, из которых все время сыпался табак. Под ногтями у него была грязь, и, по-моему, он был не трезв.

Я прижала к себе ребенка. Я так вопила, что не дам делать операцию, так просила, чтобы позвали главного хирурга. Я, кажется, даже плакала.

Тот врач плюнул и ушел, а Татьяна Алексеевна привела главного хирурга. Он пришел - большой, толстый, рыжий и очень сердитый. Он посмотрел Лерин абсцесс, выругался матом и начал мыть руки. Он мыл их долго - огромные, поросшие рыжим пухом. И все время матерился, невзирая на присутствие Татьяны Алексеевны. Меня он вообще в упор не видел. Потом, также не глядя на меня, он сказал Татьяне Алексеевне, чтобы я ушла из комнаты - "а то эти мамочки вечно устраивают истерики". Татьяна Алексеевна сказала, что ничего, эта "мамочка" истерики устраивать не будет. Он еще раз выругался и в одну секунду вскрыл Лерин абсцесс. Оттуда выдавили уйму гноя и забинтовали эту несчастную, крохотную головку.

И тут главный хирург впервые посмотрел на меня. "А ты молодец, - сказал он, - жалко, что не медик, а то бы взял работать к себе."

Когда он ушел, Татьяна Алексеевна сказала, что он известен как ужасный грубиян и матершинник, но великолепный хирург, притом (как добавила Татьяна Алексеевна), не делающий никакой разницы между больными вольными и зеками. До сих пор жалею, что не помню его фамилии.

Была еще врач, вольнонаемная, - Фаина Эммануиловна - фамилию тоже не запомнила. Она была терапевтом

 

и имела дело с самими заключенными. Говорили, что она делала для них все, что могла, она даже подкармливала за свой счет некоторых "доходяг" -приносила из дома еду в, дополнение к скудному больничному питанию. Она, вероятно, спасла не одного заключенного, но она не могла бороться с лагерной системой. Волей-неволей ей приходилось выписывать на работу человека, заведомо зная, что работать он не в состоянии. Ей приходилось участвовать в медкомиссии по определению категории труда. А категорию устанавливали не по состоянию здоровья, а по статье. КРТД давали ТФТ (тяжелый физический труд) за несколько дней до смерти в самом буквальном смысле слова.

Вот и получалось, что такие, как Фаина Эммануиловна, могли спасти несколько человек, и по их же невольной вине погибали тысячи.

А Фаина Эммануиловна, проработав на Колыме свои договорные три года, немедленно уволилась и уехала в Москву.

Но и в Москве она долго не прожила, - вскоре погибла, попав под машину. Некоторые люди, встречавшиеся с ней в Москве, считали, что это был не несчастный случай, а самоубийство.

Кто знает...

В конце 42-го года мы переехали на Олу, на ту самую Олу, на которой я отбывала часть своего лагерного срока, работая сначала маляром в строительной бригаде, а потом засольщицей в Рыбпромкомбинате.

Теперь я приехала туда начальником планового отдела этого самого Промкомбината.

Статистиком у меня работала Татьяна Петровна Сергеенко, жена начальника Ольского райотдела НКВД. Надо сказать, что работала она добросовестно, ко мне относилась уважительно, может быть, потому, что я была по своим рабочим качествам на очень хорошем счету у большого начальства в Управлении рыбопромыслового хозяйства.

 

А домработницей у нее была Элла Егорова, моя давнишняя лагерная подружка и по Магадану, и по Оле, и по Веселой. У Эллы не было буквы "Т" - у нее было просто КРД, и, устав от общих работ, она пошла в домработницы. Элла очень добросовестная и прекрасная хозяйка, как домработница - просто клад. Она была страшно довольна, что я оказалась начальством для ее хозяйки. "Надя, ты ей спуску не давай, этой змее, ты ее жми - как следует." Оказывается, мой статистик - такая исполнительная, дисциплинированная, была сущей "змеей" для бедной Эллы.

Я сказала Татьяне Петровне, что ее домработница - моя большая приятельница. "Вы, вероятно, знаете, что Элла в прошлом - педагог, очень культурный человек. Если уж ей пришлось стать домработницей, то я очень рада, - сказала я, - что она попала именно к вам. Вы - интеллигентный человек, и, я уверена, что работая у вас, Элла имеет возможность и отдохнуть, и почитать."

То ли Татьяна Петровна (которая с горем пополам окончила какой-то техникум, а книги подбирала, чтобы корешки были под цвет обоев) была польщена тем, что ее причислили к интеллигенции, то ли не хотела портить со мной отношения, но Элла, действительно, получила возможность "и отдохнуть, и почитать."

Когда я только еще приступила к работе, эта самая Татьяна Петровна водила меня по Промкомбинату, показывая производство.

"Вот это коптильня, - говорила она, - вот это разделочный цех, это - моечный, это - засольный." В моечном я обратила внимание на девочку лет 15. Потом я познакомилась с ней, звали ее Валя, и вот какая у нее была история. Сама она из какого-то поселка Московской области, а работала, как многие подростки, на одном из московских заводов.

У нее тяжело заболела мать, и родные сообщили, что нужно срочно приехать, если хочет застать мать

 

живой. Она получила разрешение отлучиться на трое суток. Мать, действительно, была в тяжелом состоянии, но умерла не через три дня, а через пять или шесть. После похорон Валя вернулась в Москву, опоздав на работу на трое суток. Ее судили по "Указу военного времени" и дали два года. Когда объявили приговор, она громко сказала: "Ну что ж, спасибо товарищу Сталину за счастливое детство." Суд тут же переквалифицировал статью на 58-ю, на пять лет. А потом ее отправили на Колыму.

Я смотрела на эту девочку - худенькую, с жидкими, торчащими косичками, угловатую, немногим старше моей Наташи. В этапе и на пересылках она была с уголовницами. Я хорошо представляла себе эти "университеты". И еще я думала -* какое сердце должно быть у женщины (Валя сказала, что судьей была женщина), чтобы осудить на пять лет колымской каторги несчастного ребенка, только что потерявшего мать. Вот уж подлинно, сталинские судьи!

Но я отвлеклась. Когда мы с Татьяной Петровной дошли до моего "родного" засольного . цеха, я задержалась. Те же огромные чаны. И так же стоят в них женщины. И так же перевязаны у них пальцы. Я вспомнила, как вечно царапались руки от рыбьих жабр, царапины кровоточили, в них попадала соль. Руки постоянно болели и нарывали. Татьяна Петровна, видимо, обратила внимание на мой интерес к засольному цеху. "Это не тяжелая работа", - сказала она. Я посмотрела на нее - такую благополучную - тебя бы, голубушка, на эту "нетяжелую".

В чанах стояли другие женщины, я их не знала, но они были свои - зеки.