- 216 -

Глава V

 

Выпустили нас из пересылки в день Победы - 9 Мая. Город был украшен флагами, где-то играла музыка. В тюремном дворе устроили перекличку.

 

- 217 -

каждого вызывали по фамилии, вручали ему кусок соленой рыбы и полбуханки черного хлеба. Это был последний дар партии и правительства. В дальнейшем мы были предоставлены сами себе. По поговорке -"спасение утопающих - дело рук самих утопающих". Я стояла, держа в руках рыбу и хлеб. Девочки - Алла и Лена - затерялись где-то в толпе. А ко мне подошел мужчина - высокий, худой - и спросил: "Это Вы -Иоффе?" У меня не было настроения заводить знакомство, и я довольно сердито ответила: "Ну, допустим, я - Иоффе, в Москве по телефонной книге Иоффе две с половиной страницы."

Борис Аркадьевич Лившиц - мой близкий друг на протяжении последующих 20 с лишним лет - часто вспоминал, как я его отшила при первой встрече.

Вечером нас отправили поездом до Канска. Всю ночь мы проговорили с Борисом. Оказывается, когда он спросил - Иоффе ли я, он имел в виду именно меня, а не кого-либо другого из двух с половиной страниц телефонной книги. Мы были с ним знакомы в студенческие времена, правда, не очень близко, поэтому я его не узнала, но встречались в одной компании. У нас оказалось множество общих знакомых, любимых обоими книг и стихов. Он закончил экономическое отделение ФОНа, потом РОНИОН - это отдел института Красной профессуры, там же защитил кандидатскую. В 36-м защитился, а в марте 37-го его взяли. Связи его были, в основном, с "правыми": Астров - редактор журнала "Под знаком марксизма", бухаринская школа ИКП. Так что к оппозиции мы подходили с противоположных сторон - он "справа", а я "слева".

Он родился в сентябре 1901 г., а в партии был с июля 1917-го года, когда ему не было еще полных 16 лет.

Когда его взяли, на него не было никаких показаний, может быть, поэтому ему дали всего 5 лет, выбив, предварительно, все зубы на допросах. Он ничего не подписал.

 

- 218 -

Может быть, сыграли роль необычные условия, при которых мы встретились, но потребовалось очень немного времени, чтобы понять, что мы должны быть вместе.

В Канске нас посадили на машины и повезли в районный центр Тасеево - 150 км от Канска. Поместили нас всех в актовом зале местной школы. Этап (это, естественно, не был этап, поскольку мы уже не были заключенными - просто я пользуюсь привычной терминологией) был очень большой. В помещении, куда нас завезли, не было ни стульев, ни скамеек - сидеть можно было только на полу.

Стемнело, электричества тоже не было, ни одной керосиновой лампы, ни свечки, ни даже мангалки. В полной темноте все побросали на "пол пальто, чемоданы, узлы, мешки. Устроились, кто как мог. Примерно каждые полчаса открывалась дверь, на пороге возникал человек с фонарем в руке и выкликал несколько фамилий. Те, кого он называл, поднимались и, стараясь по возможности не наступать на руки, ноги или головы, шли к дверям. Возвращаясь, они рассказывали, что там идет распределение людей на работы.

Меня выкрикнули раньше, чем Бориса. В комнате, освещенной двумя керосиновыми лампами (я даже зажмурилась от такой' иллюминации) сидели за столом несколько человек. В центре - капитан НКВД, по сторонам, как выяснилось, - директор леспромхоза, директор совхоза и другие хозяйственники районного масштаба. Потом мы называли эту ночь "Хижиной дяди Тома", по сути своей это и был настоящий невольничий рынок. Только этим "покупателям" не повезло - контингент был не тот. Каждый из вызванных садился к столу, и ему задавали основной вопрос: "Специальность?" Тут были инженеры, экономисты, научные работники, врачи, несколько актеров, пара академиков - один белорусской, другой - армянской Академии наук. Такая интеллектуальная этика!

 

- 219 -

Передо мной к столу подошел рослый немолодой мужчина, и на вопрос "специальность?" ответил веско: "Лесоруб". Кто-то даже присвиснул от восхищения: "Ну, силен." Он не был лесорубом, этот человек, он был биолог с ученой степенью, но он правильно рассчитал - кому он нужен в этом качестве. А записавшись лесорубом, можно было рассчитывать хотя бы на привиллегированную должность бригадира.

Самым оптовым покупателем живого товара был директор леспромхоза - ему нужны были люди, и если он не мог иметь качество, то получил, по крайней мере, количество.

Я попала на лесосплавной участок Мурма, а Борис, когда его вызвали, сказал, что он желает именно туда - на этот лесосплавной участок.

Мурма - поселок, самая что ни на есть глубинка. Штук тридцать домиков понатыканы вдоль реки, лесопилка, почта, магазин. Штабеля бревен но обоим сторонам реки. Местные жители живут каждый в своем домике, имеют подсобное хозяйство, летом заняты сплавом, зимой работают на лесопилке.

Из нашей группы ссыльных сюда попало примерно 20 человек. Женщин - семь, их поместили в одном из домиков, мужчин - на лесопилке, которая летом не работает. Ни в домике, ни тем более на лесопилке не было -кроватей, ни топчанов, ни даже двойных нар.

Работа - обрубать сучья, готовить баланы к сплаву (сплав, в основном, молевой), штабелевать, подпиливать верхушки, убирать территорию. Все виды работ нормированы, выполнить нормы нашему контингенту невозможно, даже на 50 %. За каждый кусок хлеба, купленный в магазине, надо платить наличными деньгами.

Все бывшие зеки вспоминают лагерь - там, но крайней мере, была крыша над головой, каждый день пайка хлеба и горячая баланда- Оказывается, лучше хоть как-то жить в лагере, чем умирать с голоду на такой вот свободе. Все кидаются на почту посылать телеграммы родным и близким: "Помогите! Выручайте!"

 

- 220 -

Мне обращаться не к кому: мама и дети сами ждут помощи от меня. Не знаю, что было бы со мной, если бы не Борис. У него после ареста осталась значительная сумма денег на сберкнижке, он перевел ее сюда. Я служу предметом зависти для остальных женщин: во-первых, у человека явно есть деньги; во-вторых, несомненно, он очень хорошо ко мне относится, и наконец, как говорила жена моего покойного дяди Вити "высокий, бритый и брюнет - что еще нужно от мужчины". Борису тоже завидуют - здесь, как и на Колыме, "спрос превышает предложение".

Кто не растерялся - это бригадир. Ему лет под 60. Он инженер-кораблестроитель дореволюционной формации, окончил два института, знает три европейских языка, в лагере сидел за "вредительство". Очень энергичный человек. Он заявил про одну из женщин, что это его двоюродная сестра, и они хотят жить по-родственному, вместе. Его примеру последовали многие не только на Мурме, но и в других местах. В противоположность лагерю - здесь всяческие связи, родственные и супружеские, всемерно поощряются. Люди сосланы, в основном навечно - желательно, чтобы они пустили корни, а наш бригадир заслужил прозвище "родоначальник славной плеяды двоюродных братьев."

Приезжал в Мурму главный инженер леспромхоза, тоже ссыльный. Он провоевал всю войну, имел целый "иконостас" орденов и медалей, а под конец войны, раненный, попал в плен. В плену пробыл совсем недолго, но это перечеркнуло все его заслуги - он получил лагерь, который потом заменили ссылкой "до особого распоряжения". Славный парень и понимает все, как надо. Он посоветовал нам подать заявление о переводе в райцентр Тасеево, ссылаясь на то, что я хочу выписать сюда дочку-школьницу, а здесь негде учиться. Обещал нам в этом помочь. Не знаю, действительно ли он помог, или достаточно было нашего заявления, но нас вскоре перевели в Тасеево.

 

- 221 -

Все познается в сравнении: после Мурмы Тасеево просто столица. Школа-десятилетка, больница, кинотеатр, столовая, несколько магазинов. Мы сняли полдома. Звучит очень роскошно, но это две маленькие комнаты и утепленные сени. При этом небольшой огород.

Тасеево - районный центр, но возможностей работы здесь немногим больше, чем на Мурме. Мы с Борисом работаем на кирпичном заводе- Когда-то, еще на Колыме, мне пришлось поработать на кирпичном заводе. Никакой механизации там не было, глину для формовки кирпичей месила лошадь. Называлось это "механизм мощностью в одну лошадиную силу". На тасеевском кирпичном заводе нет ни одной лошадиной силы. Глину месят ногами люди. Они же лепят кирпичи и обжигают их на примитивной печке, обжигаясь при этом сами. У меня все это в какой-то степени получается, у Бориса - никак. У него прекрасная голова, но никуда не годные руки.

Состав ссыльных в Тасеево сугубо смешанный, совсем не то, что было в первой моей ссылке, в Красноярске. Там ссыльная колония была группой политических единомышленников. Люди могли расходиться во взглядах по разным внутрипартийным вопросам, но это была в общем "одна футбольная команда".

Здесь амплитуда колебания непомерено велика: от старых большевиков с дореволюционным стажем, до полубандитов-бендеровцев. Очень интересный человек Николай Николаевич Реске, в прошлом крупный театрально-административный деятель, был женат на дочери известного драматурга и режиссера Малого театра Южина. Часто бывал за границей. Рассказывал, как он по просьбе Собинова сумел провезти от него кольцо с бриллиантом балерине Вере Корали, которая была в эмиграции, танцевать уже не могла и очень нуждалась.

Когда его арестовали, жена от него отказалась и

 

- 222 -

поспешно вышла замуж. Она не отдала ему даже его собственные носильные вещи. Николай Николаевич с горьким юмором говорил: "Ничего,, мои вещи носит ее теперешний муж, они ему как раз впору, не напрасно же он женился." Здесь он живет с женой, тоже ссыльной, очень милой женщиной Зоей Сергеевной.

На кирпичном заводе с нами работает Наташа Бернак, в прошлом жена бывшего председателя правления Госбанка Марьясина, расстрелянного в 37-м. Она дружит с Анатолием Дарманом, моим старым товарищем по комсомольской работе. Мы не виделись с ним лет двадцать с лишним. Тогда у него была необыкновенная шевелюра - целая копна жестких курчавых волос. Когда он снимал кепку, она поднималась дыбом. Сейчас у него голова, как куриное яйцо - ни одного волоска. Анатолий здесь с матерью. Его мать - Дальняя, вступила в партию в тот год, когда я родилась. Случайно уцелела при разгроме старых большевиков и вот теперь здесь.

Большой набор 45-го года, примерно такие, как главный инженер леспромхоза - люди, прошедшие войну. Благодарное отечество наградило их ссылкой.

Если в Красноярской тюрьме я встретилась с новой категорией заключенных - родственниками, то здесь я встретилась с еще одной категорией ссыльных. Их отправили в ссылку не по одиночке, как нас, и даже не семьями, их отправили целыми народностями: дагестанцы, чечены, ингуши - старики, дети, южные народы, привыкшие к солнцу, к теплу, как тяжело им выносить сибирские морозы. И какая среди них страшная была смертность.

Я получила за это время письма из дома. Наташа учится в институте, здесь ей делать нечего, а Леру нужно выписать. Что касается мамы, то я ей примерно обрисовала здешние условия, пусть решает сама.

Между тем, положение с работой ухудшилось. Кирпичный завод с осени перестает работать,

 

- 223 -

варианты очень ограничены, многих из Тасеево направляют в глубинку. Нас не трогают потому, что я заявила, что жду дочь-школьницу, а школа есть только в Тасеево.

И вот в августе приехали мама и Лера. Мы обсудили положение и решили, что надо куда-то перебираться. Некоторым это удавалось. Мы написали заявление в Краевое управление НКВД с просьбой перевести нас в такое место, где мы были бы обеспечены нормальной работой. У нас старая мать, 12-летняя дочь, в условиях Тасеево нам просто не прокормиться. С этим заявлением мама поехала в Красноярск.

И нас перевели в г. Уяр, который расположен на самой железнодорожной магистрали - ст. Клюквино - В Уяре имеется железнодорожная станция - вокзал, буфет - везде нужны люди, есть райпромкомбинат, артель (вроде той, в которой я работала в Шамхоре), слюдяная фабрика. Имеются больница, поликлиника, две школы, два кинотеатра, библиотека.

Поскольку Уяр находится на железной дороге, ссыльных-повторников сюда, как правило, не посылают. Кроме нас здесь еще только один повторник - тоже в прошлом КРТД, колымчанин. Он здесь с женой, но она не ссыльная - относится к вымирающей породе жен декабристов, она просто поехала за мужем в ссылку.

Абрам Михайлович работает бухгалтером в артели, Нина Григорьевна, которой не удалось закончить мединститут - она имеет диплом фельдшера - заведует медпунктом на слюдяной фабрике.

Фабрика здесь самое мощное предприятие. Производственный процесс заключается в том, что куски слюды расщепляют на тонкие пластинки, которые применяются и в промышленности, и в авиации, и в быту.

Борис устроился на работу в райпромкомбинат, сначала счетоводом, потом его перевели на должность плановика.

 

- 224 -

Я какое-то время проработала плановиком в буфете железнодорожного вокзала. Все считали, что мне очень повезло: там никто на питание денег не тратит, все сыты и еще таскают домой. Но я там не прижилась - все пьют, утром, в обед и вечером, даже женщины, а если с ними не пьешь, значит "не уважаешь". Плюнула я на все преимущества этой работы и перешла счетоводом на фабрику.

В Уяре очень много ссыльных немцев из Поволжья. Работают они, в основном, на слюдяной фабрике, а так как производственные мощности этого замечательного предприятия не дают возможности всем работать, то многие работают на дому, работают целыми семьями, включая детей.

Ужасное положение у немецкой молодежи: когда им исполняется 16 лет, то паспорта им не дают, а дают такую же справку, как у нас, то есть они становятся ссыльными и не могут никуда ехать. Им закрыты пути к учебе, к какой бы то ни было квалифицированной работе.

Лере в Уяре исполнилось 16 лет, и мы очень волновались - неужели дадут такую справку? Но нет, какие-то преимущества есть и у нашей категории - ей дали нормальный паспорт.

Кончался 1952 год. Однажды нас вызвали в райотдел НКВД и дали расписаться в прочтении постановления Правительства. Согласно этому постановлению все ссыльные, покинувшие без специального разрешения установленное для них место жительства-ссылки на расстояние более 10 км, будут приговорены к 25 годам лагерей. Этот документ был подписан Молотовым.

Нина Григорьевна, которая не была ссыльной, ездила в отпуск в Москву и, вернувшись, рассказывала, что обстановка там ужасная: антисемитизм на грани погромов. Настойчиво циркулируют слухи (вроде бы из вполне достоверных источников), что всех евреев будут высылать из Москвы в Биробиджан, независимо от пола, возраста, общественного положения и

 

- 225 -

партийной принадлежности. И что в Биробиджане уже готовятся бараки с двойными нарами. Вскоре начался процесс врачей. В Сибири, так же как на Колыме, антисемитизм не чувствовался. Но теперь он приобрел характер государственности. Газеты пользовались терминологией дореволюционных черносотенных листков. В таком популярном журнале, как "Крокодил", появилась статья известного журналиста Василия Ардаматского под названием "Пиня из Жмеринки".

Лера в своем классе была единственной еврейкой и раньше никогда этого не чувствовала. Теперь ей на парту положили рисунок, где очень неумело, но очень откровенно был изображен человек с огромным крючковатым носом и крючковатыми пальцами, с которых (при помощи красного карандаша) капала кровь.

У нас дома было радио - самая примитивная черная тарелка. Мы не часто включали его, иногда, чтобы послушать музыку, если передавали хороший концерт или хорошие песни.

Но однажды черная тарелка сообщила нам замечательную новость: в очень тяжелом состоянии здоровья находится Иосиф Виссарионович Сталин. Теперь мы слушали радио постоянно, мы ждали новостей. Надеялись и боялись надеяться - не дай бог, еще выкрутится. Но нет, не выкрутился - умер.

Во всех учреждениях были траурные митинги, люди плакали, рыдали и спрашивали друг друга: "Что же теперь будет?" Мы же твердо знали - хуже не будет.

К нам пришли наши друзья - Абрам Михайлович и Нина Григорьевна. Мы выпили бутылку вина, помянули тех, которые не дожили.

Летом 1953 года к нам приехала Наташа. Она окончила институт, получила распределение в город Йошкар-Олу, приехала повидаться и отдохнуть перед работой. Нечего говорить, как мы были рады. Она была бледная, худая, я отпаивала ее парным молоком, благо у нашей квартирной хозяйки была корова. У

 

- 226 -

нее был серьезный роман с парнем из ее институтской группы Аполлоном Филимоновым. Она писала мне об этом. Я никогда не была ханжой и понимаю, что романы в этом возрасте - явление нормальное. Вся беда была в том, что отец этого мальчика - полковник НКВД и заместитель начальника краевого управления.

Мальчик был влюблен и хотел жениться, девочка ничего не понимала в сложившейся ситуации. Я знала, что родители парня костьми лягут, чтобы не допустить этого брака: еврейка, дочь репрессированных родителей, отец погиб на Колыме, мать - в ссылке. При таком родстве полковник рисковал и своим положением, и своими погонами, а что он без них будет делать -в прошлом милиционер, нет никакого образования.

Я знала, что если мальчик не отстанет - они ее замучают. Но что я могла сделать за две тысячи километров, зная, что письма перлюстрируются и писать ни о чем нельзя...

И, конечно, они ее замучили. Ее пытались исключить из института, но она очень хорошо училась, для этого не было ни малейших оснований. Они организовали исключение из комсомола, но исключение не подтвердил райком, видимо, нашлись там приличные люди. Конечно, она могла избавиться от всех этих переживаний - ей надо было публично и печатно отказаться от матери, Но этого она не сделала.

Попутно хочу рассказать о Ларисе. Мы расстались, когда ей не было еще 6 лет. От отца она слышала обо мне только плохое. Я писала ей письма, но отвечала она редко и очень формально - жива, здорова, учусь. Когда ей было 13 лет (мы жили в это время в Уяре), я получила письмо от какой-то женщины из Новоселицы. Она писала, что девочке живется очень плохо, она уже однажды убегала из дому от отца и мачехи, но ее вернули."

Я хотела взять ее к себе, и Борис меня очень в этом поддерживал. Но я знала, что Гончарук будет против. Поэтому я написала не только ему, но и

 

- 227 -

директору школы, в которой она училась. Я знала, что в этом райцентре, где все друг у друга на виду, Гончарук пользуется неважной репутацией, и надеялась, что школа мне поможет. Ларису вызвали в учительскую, там были директор, завуч и весь педсовет. Ее спросили, помнит ли она маму. Она сказала, что она не видела маму с шестилетнего возраста и почти не помнит. Ей привели в пример Лермонтова, который потерял мать в этом же возрасте и, однако, ее помнил. Но Лариса до Лермонтова не дотянула. Тогда ей . сообщили, что от ее мамы получено письмо, что ее мама, очевидно, образованная, потому что письмо написано очень грамотно. Даже преподавательница русского языка и литературы не нашла в нем ни одной орфографической ошибки. После этого ей сказали, что, тем не менее, ее мама плохая - она сидела в тюрьме и теперь в ссылке, зачем ей такая мама, лучше бы ей от нее вообще отказаться.

Тогда 13-летняя Лариса, которая, в противоположность Лермонтову, маму не помнила, сказала, что она только что прочла "Молодую гвардию" и уверена в том, что ее мама такая, как молодогвардейцы: она - за правду.

В конечном итоге, дурная репутация Гончарука оказалась все же лучше моей - Ларису ко мне не пустили. Приехала она уже в Москву, после моей реабилитации.

Теперь опять о Наташе. Когда она приехала к нам, я поняла так, что роман с Филимоновым закончен - ей дали распределение в Йошкар-Олу, ему - куда-то на Дальний Восток. "Ну, и слава богу," - думала я. Но "слава ли еще богу" (как сказал народоволец Соловьев, убивая Александра Второго). Ничего не было кончено. Филимонов приехал к Наташе в Йошкар-Олу, они поженились и вместе поехали работать на Урал.

Как я и предвидела - ничего хорошего из этого не получилось. Наташа ушла от мужа, когда их ребенку не была еще года. Впрочем, я не права, говоря, что ничего хорошего не получилось - остался Павлик. Его назвали Павлом, как его деда, он даже внешне на него похож.