Глава VI

 

После смерти Сталина мы жили в ожидании перемен. Но перемены пришли не сразу. Впрочем, сразу ликвидировали дело врачей - те врачи, которые уцелели после "активных допросов", были освобождены. И, конечно, отпали всякие разговоры о переселении евреев в Биробиджан. Но первая амнистия коснулась только уголовников. Были амнистированы воры, бандиты, рецидивисты. Целыми эшелонами они отправились к центру страны. По дороге громили станции, буфеты, оседали в городах, приводя в ужас местное население и милицию.

Следующая амнистия коснулась и политических: но была очень куцей - под эту амнистию попадали только зеки, которые имели не более 5 лет срока, а таких были единицы. Я имела 5 лет, потому что была взята в 1936 году, когда Особое Совещание больше 5 лет не давало. Борис имел 5 лет в 1937 году, но это было редким исключением, а самое-то главное - мы не знали, как будет расцениваться наша ссылка, как еще один срок или ее вообще не будут принимать во внимание. Положение Бориса осложнялось еще тем, что ссылка у него была не "до особого распоряжения", а срочная - на 10 лет. И непонятно, что ему зачтут - 5 лет лагерей, полученные в 37-м, или 10 лет ссылки, полученные в 50-м.

Мы решили командировать в Красноярск 15-летнюю Леру. Мы знали фамилию капитана НКВД, ведавшего нашими делами. И Лера пошла к нему на прием. Наверное, немало было таких, как мы, очередь была огромная. Капитан вышел из кабинета, осмотрел всех ожидающих, посмотрел на Леру с ее косичками, спросил: "Вы ко мне?" - и вызвал ее первую. Он

 

поинтересовался, сколько ей лет, в каком она классе, и какое у нее дело. Она сказала, что живет в Уяре с мамой и дядей Борей. У мамы было 5 лет лагерей и бессрочная ссылка, у дяди Бори - 5 лет лагерей и ссылка сроком на 10 лет. Он сказал: "Передай своей маме, что она подпадает под амнистию, и если хочет, то может уехать из Уяра и вообще из Красноярского края." "А дядя Боря?" - спросила Лера. Он улыбнулся: "В отношении дяди Бори мы выясним."

Действительно, в скором времени в райотделе было получено указание, что мы оба амнистированы и больше не являемся ссыльными. Надо было думать, как жить дальше. Мамы с нами не было, она уехала в Кедабек. У Бориса в Москве была семья, квартира, та самая, из которой его взяли в 1937 году. У меня не было ничего и нигде. Он решил ехать в Москву, и, конечно, я его не отговаривала. Еще до отъезда он помог нам с Лерой переехать в Красноярск, заплатил за год вперед за комнату, которую мы сняли, устроил меня на работу в Краевом управлении местной промышленности - в этой системе он проработал все годы нашего пребывания в Уяре. Его там знали и ценили.

Потом он уехал. Он говорил, что я тоже уеду, что он сделает все, чтобы создать мне какую-то базу в Москве. Но оказалось, это не так-то просто: он сам долгое время не мог устроиться, ездил в Миленки - это городок в Московской области, где он работал, после освобождения из лагеря, когда ему нельзя было жить в Москве. Оттуда его в 1950 году взяли в ссылку. Ему там предложили опять работу и квартиру; он написал мне, что может быть стоит согласиться и нам с Лерой приехать туда. Но на это я не согласилась - если возвращаться, то в Москву. К тому же, нужно было думать о Лере - она училась в 9-м классе, в Красноярске были любые институты, а что ей делать в этих Миленках.

В общем, мы прожили в Красноярске еще два года. Я работала в Крайместиромс сначала экономистом.

 

потом заместителем начальника планового отдела. Зарабатывала я неплохо, посылала маме деньги в Кедабек, но вскоре она сама приехала ко мне.

Борис писал часто, но письма были невеселые, никак не мог устроиться, амнистированных не очень-то брали, перебивался временными работами. Посылал нам с Лерой продуктовые посылки. Деньги я ему, конечно, возвращала. В Красноярске было довольно много таких, как я - бывших ссыльных, которым некуда было ехать.

Но вот Лера закончила школу, опять надо было что-то решать. Оставаться в Красноярске "всерьез и надолго" - об этом и думать не хотелось. Борис писал и звонил, настаивая на том, чтобы мы ехали, если не в Москву, то куда-нибудь недалеко от Москвы - все лучше, чем Красноярск. А там будет видно, усиленно говорят о том, что предстоят какие-то положительные перемены для таких, как мы.

В Москву приехала Наташа. У нее были летние каникулы, она на время подбросила Павлика деду и бабушке в Ставрополь. Я письмом связала ее с Дифиной сестрой Тамарой, она там и жила, очень подружилась с Дифиной дочкой Галей. Они были погодками.

Я мечтала только об одном - где-нибудь устроиться, собрать всех детей. Отправила в Москву Леру, ее встречали на вокзале Борис и Наташа, жила она тоже у Тамары. Мне надо было еще задержаться на работе.

Но вот уехала и я.

"Прощай, Сибирь!" Но и Москва не сулила мне пока ничего хорошего. Ни прописки, ни работы. А жить как-то нужно. Лера сделала попытку поступить в мединститут, но ее забраковали но состоянию здоровья, даже не допустили до экзаменов. У нее был ревматический порок сердца - наследство Магаданского деткомбината. Впоследствии она все же кончила институт, правда не медицинский, а историко-архивный.

Между тем наступил сентябрь, начинался учебный

 

год. Наташе надо было возвращаться к себе на Урал, и Лера поехала с ней.

Фима Садовников, мой земляк по Симферополю и друг детства, посоветовал мне поехать в Калинин, у него там знакомые - неплохой город и недалеко от Москвы. И я поехала. Устроилась на работу в той же системе - городское управление местной промышленности. Сняла угол. Ох, как мне было плохо. Еще недавно было столько надежд - смерть Сталина, 20-й съезд с такими великолепными разоблачениями Хрущева. А я у того же разбитого корыта, на той же "кочке посреди болота..." Ни кола, ни двора, снимаю угол у какой-то гулящей бабы -каждую ночь приходит домой полупьяная. Дети - кто где, и им тоже плохо. Вот так я жила. А потом получила извещение, что на мой старый Красноярский адрес пришла справка о моей реабилитации. Шестого октября я была уже в Москве.

В Московском Горсуде я получила справку о реабилитации "Постановление Особого Совещания при НКВД СССР отменено за недоказанностью предъявленного обвинения."

Такую же справку получила и на Павла. На него получила еще одну справку из Магаданаского областного суда: "Постановление "тройки" НКВД по Дальстрою отменено и делопроизводство прекращено за недоказанностью обвинения."

Это постановление было вынесено через 18 лет после того, как человека расстреляли "по недоказанному обвинению".

Я написала заявление в Комитет партийного контроля о восстанавлении его в партии. Писала, что ему уже все равно, но "остались дети, и я хочу, чтобы дети знали, что отец жил коммунистом и умер коммунистом."

Да, "как легко мы прощали долги, позабыв, что движенье направо начинается с левой ноги."

Павла восстановили - посмертно. Вызвали меня в

 

Бауманский райком партии, сообщили решение КПК и номер партийного билета.

Появилось постановление правительства о правах реабилитированных. Роскошные права! Меня должны восстановить на работе, на той самой, на которой я была до ареста, прописать по любому адресу, независимо от того, есть там излишки жилплощади или нет. Меня должны тут же поставить на внеочередную очередь для получения квартиры, на меня и на всех членов моей семьи. И если я пожелаю, мне дадут бесплатную путевку в дом отдыха. Не надо мне путевки, черт с ней! Мне надо собрать детей. Скоро приехали Наташа и Лера. А через несколько дней мы встречали Ларису. Она вышла на площадь Киевского вокзала, посмотрела на высотное здание и сказала: "Какие у вас тут хаты большие." Это не помешало ей через несколько лет закончить филологический факультет университета, работать с иностранцами, считаясь высококвалифицированным переводчиком. »

Оставалась Кира, но она училась в Баку в мединституте и вышла замуж за бакинца.

Прописала нас всех у себя Беньямина Юльевна Германович - добрейшей души человек, и я встала на очередь в Бауманском райжилотделе. Меня предупредили, что реабилитированных много, ждать придется не меньше года. Мы сняли комнату, потом другую, потом жили кто где, пока Борис не устроил нас у своей племянницы, она уезжала на полгода, а квартиру, по его просьбе, оставила нам.

Привезли Павлика. Я работала в Госбанке, в той же системе, что и в 1936 году. Вероятно, можно было найти более высокооплачиваемую работу, но я очень устала и решила пойти по линии наименьшего сопротивления: обязаны трудоустроить в этой системе, ну и трудоустраивайте. Тем более, что все 20 лет (с 36-го по 56-й) считались мне как непрерывный трудовой стаж, и я получала 25 % надбавки к заработной плате. Наташа тоже работала переводчиком

 

в конструкторском бюро. Но у меня было еще одно необходимое дело - мне надо было восстановить могилу отца.

Я уже ездила на Новодевичье кладбище. Конечно, прошло много лет, но я представляла себе, где должна быть могила. Но ее там не было. И вообще нигде не было. Я была тогда в Москве на птичьих правах - что я могла сделать? Теперь у меня были все права. В то время реабилитированные были именинниками, мы были невинно пострадавшие, нас везде принимали, везде привечали.

На кладбище я нашла заведующего. Он был очень старенький, в то время ему было, наверное, лет 80. Но бодрый. Как выяснилось из разговора, он был из немногих уцелевших старых большевиков, и, видимо, из уважения к его заслугам, ему дали эту кладбищенскую синекуру. Оказывается, он знал моего отца, и принял во мне живейшее участие.

Мы пришли на то место, где по моим расчетам должна была быть могила. Я помнила, что сразу после похорон студенты, которым отец читал лекции, посадили у могилы деревце. Сейчас там было большое раскидистое дерево, а под ним, в промежутке между двумя могилами, был свободный клочок земли. Старичок почесал в затылке: "Конечно, скорей всего, могила была здесь. Но могилы нет. А для того, чтобы ее восстановить, надо разрешение Отдела благоустройства при Московском горисполкоме. "Давайте мы сделаем так, - сказал он. - Завтра к 10 часам утра приходите в Отдел благоустройства, заходите в кабинет к заведующему, я буду там. Только вы виду не показывайте, что мы знакомы. И расскажите этому начальнику, что вот вы вернулись по реабилитации и хотите восстановить могилу отца. Что вы точно помните, могила была на коммунистической площадке, на аллее, что вдоль монастырской стены, примерно шагах в двадцати от монастырских ворот, в головах посажено дерево. Вот так. Договорились?" Старичок был явно очень доволен собой. Я сказала: "Конечно,

 

договорились, большое спасибо." -"Только вы меня не выдавайте." -"Что вы, ни за что не выдам." Он протянул руку мне. -"Слово коммуниста?" Когда-то, в дни моей молодости это было самое святое обещание для меня - "слово коммуниста". После этого я столько лет ходила во "врагах народа". И вот мне опять говорят "слово коммуниста". Я ни разу не плакала ни на одном допросе, (а уж какие были специалисты доводить до слез) - а тут я почувствовала, что у меня ком в горле и слезы на глазах...

На другое утро я пришла в этот самый отдел. В кабинете заведующего сидел мой старичок, он даже не глянул в мою сторону. Я высказала все так, как было установлено. Заведующий сказал: "Да, говорите вы все точно, а вот насколько это соответствует действительности, это мы сейчас выясним. Вот товарищ, как раз заведующий Новодевичьим кладбищем." Старичок посмотрел на меня, как будто первый раз в жизни видел. "Вы не смотрите, что он пожилой, память у него отличная. Сейчас он нам скажет, могла ли быть могила вашего отца там, где вы говорите." Старичок преданно посмотрел на начальника и развел руками: "Все, мол, правильно, деваться некуда". Ах, какой актер погибает! Тут же было дано соответствующее указание.

Вот так я восстановила могилу отца. С тех нор я регулярно бываю на кладбище, я помню, как была там вскоре после смерти Хрущева. Конечно, в сталинские времена Хрущев был одним из его сподвижников. И все-таки, если бы не он - то сгнили бы наши кости где-нибудь в Сибири. Он один честно сказал, что представлял собой "обожаемый вождь", "гений всех времен и народов". Он сказал это с трибуны 20-го и 22-го съездов партии. И хотя он не сказал все до конца - не раскрыл еще очень многое, то не так уж он в этом виноват, его никто не поддерживал, наоборот, все члены Политбюро были против. Так что, при всех минусах его руководства, Пусть будет земля ему пухом.

 

Сейчас на его могиле стоит красивый символический памятник, работы Эрнста Неизвестного. Но первое время это был бедный холмик, украшенный его фотографией (на которой он выглядел очень домашним, в белой рубашке, с расстегнутым воротом). Но этот холмик был весь усыпан дешевыми букетиками цветов.

Прошел уже год с тех пор, как меня поставили на учет. И вот я получила извещение - прийти за ордером на квартиру. Но напрасно мы радовались: ордер был на 12-метровую комнату, на меня одну. А дети?

Я пошла к начальнику жилотдела. Как я уже говорила, в большинстве случаев отношение к реабилитированным было очень внимательное. Этот тип представлял собой несомненное исключение: толстая, наглая морда и соответствующая манера держаться. Что касается права моих детей на жилплощадь - он сразу был вынужден согласиться на Ларису - она несовершеннолетняя, и вписана в мой паспорт. Кое-как согласился и на Леру - из паспорта видно, что родилась на Колыме, из аттестата зрелости видно, что школу кончила в Красноярске, то есть совершенно очевидно, что все время была со мной. Отыгрался на Наташе. Имеет высшее образование, была замужем, самостоятельный человек, почему она должна жить при маме? Какие такие у нее права? Я пыталась ему втолковать, что ее право именно в том и заключается, что ей с 6 лет не довелось жить "при маме". Но с этим типом говорить было бесполезно.

Забегая вперед, скажу, что вскоре его сняли с работы "за злоупотребление служебным положением", то есть, попросту, за взятки.

Борис взял Наташу и Леру, и пошел с ними на прием к первому секретарю Бауманского райкома партии. Им был Егорычев. Впоследствии он стал секретарем Московского комитета, членом ЦК.

В то время, о котором я пишу, он пользовался

 

большим авторитетом, особенно в масштабах Бауманского района.

Борис сказал, что отец этих девочек был его другом, посмертно восстановлен в партии и состоит на учете в данном районе. Рассказывал, как обстоит вопрос с нашим жильем. Егорычев тут же, при них, снял трубку и связался по телефону с начальником райжилотдела. Как было понятно из его реплик, тот опять ссылался на то, что Наташа уже не в том возрасте, в котором необходимо жить "при маме". Егорычев ответил ему почти теми же словами, что и я: "Когда она была в таком возрасте, в котором необходимо жить "при маме", она такой возможности не имела, так пусть поживет теперь". Видимо, тот говорил что-то еще, но Егорычев сказал очень категорично: "Одним словом, вы предоставите жилплощадь на всех членов семьи, которых она указывает в своем заявлении, причем хорошую жилплощадь, я сам за этим прослежу!" Вот какой был Егорычев!

А через несколько дней я получила ордер на квартиру в Аптекарском переулке - две большие комнаты, большая кухня.

У нас была связка книг и подаренная кем-то раскладушка. Мы купили кое-какую необходимую мебель в комиссионном, но квартира все же походила на постановку в стиле Гордона Крега - в ширмах и сумках, но мы постепенно обживались.

А потом мои дочки начали выходить замуж. Сначала ушла Лера на квартиру своего мужа, потом Лариса - родители ее мужа, пополам с Гончаруком, купили им кооперативную квартиру. Наташа привела мужа к нам, в Аптекарский переулок. И это было очень удачное приобретение для нашей семьи.

А потом и я ушла из Аптекарского: у Леры с мужем трехкомнатная квартира - у меня отдельная комната.

Шли годы. В 1971 году умер Борис.

И подходят к концу мои воспоминания. Оглядываешься назад и видишь, какая большая прожита жизнь.

 

И нет уже почти никого из тех, о ком я тут писала, почти никого, с кем сталкивала меня судьба на моем нелегком жизненном пути.

Но есть семья - дети, внуки, правнуки.

И я живу.

Москва, 1961-1962 г.

 

 

Послесловие

Я вернулась в Москву после реабилитации осенью 1956 года, а книгу эту писала в 1961—1962 году, когда еще не отошла полностью эйфория от "хрущевской оттепели", когда еще звучали такие слова, как социализм, революция, партия...

Мне довелось знать лично многих участников октябрьского переворота. Среди них были отказавшиеся от спокойной, обеспеченной, богатой жизни, потому что свято верили в светлое будущее для всего человечества.

Многие те, кого Сталин считал оппозицией, заплатили годами ссылок, тюрем и лагерей за борьбу, за понимание того, что социализм, построенный в Советском Союзе — это не тот социализм, о котором мечтали прекрасные умы человечества.

Это были тяжелые годы.

Не еще тяжелее, в моральном плане, были для меня те годы, когда пришлось пересмотреть многое из того, что было впитано мной буквально с молоком матери. Годы, когда я поняла, что нет ничего дороже человеческой жизни, что каждый человек имеет право на свои взгляды, на свое счастье, такое, каким он его понимает, что нельзя дубинкой загнать людей в светлое будущее, нельзя несколько поколений превратить в удобрение для этого проблематичного светлого будущего.

Я бы хотела, чтобы мои читатели запомнили это мое короткое послесловие.

Н.Иоффе