МУЖЕСТВО И КРАСОТА

Иногда в редакцию журнала «Красная новь», в которой я, студентка ЛитфакаМГУ, проходила практику в 1931 году, заглядывал а женщина необычайной красоты. Ярко-голубые глаза, нежный румянец, как бы точеное лило, высокая стройная фигура. Она ходила на очень высоких каблуках и поэтому походка у нее была осторожная, неуверенная. Говорила она медленно, слегка как бы капризно-удивленным тоном, как бы целиком погруженная в себя, как бы гляди мимо собеседника, но взгляд ее был пристальным и внимательным.

Она любила ярко-синий цвет. На ней всегда было что-нибудь синее, васильковое — или платье, или костюм, шапочка, туфли, блузка. Но за всей этой, для того времени не совсем обычной, очень «дамской» внешностью угадывалась твердая воля, сосредоточенный ум.

Это была жена Фадеева, который был тогда редактором «Красной нови»—писательница Валерия Герасимова. Рассказы ее останавливали внимание. Недавно вышла ее книга «Панцирь и забрало». Мне ее рассказы нравились своей необычностью, углубленностью во внутренний мир человека, который тогда резко отличался от его поведения, от его социального положения.

Приходя в редакцию, Герасимова меня не замечала. Познакомились мы с нею год спустя. Несколько моих небольших рецензий на новые книги напечатали в журнале «Красная новь». Мне хотелось написать и о рассказах

 

Валерии Герасимовой. Занятия в университете оставляли достаточно времени для самостоятельной работы.

Проблемы разного вида лжи—от «мысль изреченная есть ложь», от парадоксального «Искусства лжи» Оскара Уайльда до социального приспособленчества и житейского лицемерия - привлекали меня. Какие-то отклики на свои размышления я нашла в книге Герасимовой и написала о ней большую статью—«О лжи».

Эту статью я сама перепечатала на редакционной пишущей машинке и отнесла Корнелию Люциановичу Зелинскому, с которым познакомилась здесь, в редакции. Я была очень застенчива, а он всегда был приветлив. Жил он тогда напротив Художественного театра. Принял меня любезно, обещал прочитать мою статью и просил позвонить ему через неделю.

Через неделю Зелинский просил позвонить еще через неделю. А потом—опять. Ему было некогда. Я позвонила ему через месяц, а у меня телефона не было.

—Куда же вы пропали?—закричал Зелинский.—Я передал вашу статью в редакцию журнала «Молодая гвардия». Статья принята и вас ждут в редакции.

—Но ведь я хотела только узнать ваше мнение!

—Вот это и есть мое мнение! Обязательно зайдите в «Молодую гвардию», не откладывая.

Часть моих философических рассуждений в редакции предложили сократить, чтобы статья была ближе к самой книге Валерии Герасимовой, но Безыменский, который говорил со мной, был внимателен, прислушивался ко всем моим пожеланиям и своею рукой не тронул ни одного слова в моей статье.

Со мной беседовали и главный редактор журнала Анна Александровна Караваева и ее заместитель Марк Колосов. Они передали мне настоятельную просьбу самой Валерии Анатольевны непременно зайти к ней. Она, читала мою статью и хочет меня видеть.

Я была у нее в новом доме на Лаврушинском переулке, в квартире на третьем этаже. Квартира была огромная, в четыре комнаты. Как я поняла, Фадеев здесь уже не жил, по книги его лежали повсюду.

Валерия Анатольевна много мне о нем рассказывала, рассказывала о РАППе—Российское Ассоциации Пролетарских Писателей—буквально только на этих днях—23-го апреля, ликвидированной, Фадеев был одним из вождей РАППа, но с другими вождями ее—Авербахом и Киртоном—у него были сложные и вовсе не дружественные отношения…

Мы беседовали долго в этот первый день. Уже наступила ночь. Она меня все не отпускала. Оказалось, что у нас много общих интересов, во многом наши мнения совпадали, в некоторых резко расходились. Валерия Анатольевна отпустила меня домой, только взяв слово, что я непременно приду к ней на следующий день. Мы виделись почти ежедневно. Вскоре она должна была куда-то уехать, сейчас я не помню—куда. Мы переписывались. В одном из сохранившихся писем от 4~го июня 1932 года, она дает мне деловые советы о какой-то моей статье, с опубликованием которой возникла сложности и питает

«Ведь трудность положения состоит только в том, что вы так называемый «новый» автор, можно годами печатать какого-нибудь безграмотного и бездарного З… и класть под сукно хорошую статью, подписанную «незнакомым» именем!

 

Вот, что обидно! И вот почему жаль, что я сейчас не в Москве! Но я смогу быть не ранее чем через месяца полтора, а все это лучше всего сделать именно сейчас, когда статей такого порядка прямо «ищут», и когда почти все «старые» критики скомпрометированы.

Я же лично,—повторяю,—что мне будет жаль, что пропадает ценный материал,—а это значит, что вместо него может впоследствии пойти какая-нибудь, хотя и «положительная»,—но чепуха. Вот, что неприятно.

Ну, пока, до свидания!

Хорошо уже, конечно,—что, как вы пишете «атмосфера расчищается»! Но без людских усилий,—здесь дело не обойдется.

Желаю вам всего хорошего,—очень долго объяснять почему это, но меня очень порадовало ваше появление в моей жизни.

Еще раз—привет!

В. Герасимова.

P.S.... «Если вас не затруднит—черкните мне пару строк—о судьбе вашей статьи маленькой, а не той, что пойдет в «Молодой гвардии».

В этом же письме она сообщает мне адрес писателя Бориса Левина, который, как она думает, может оказать мне содействие.

Валерия Анатольевна тоже много мне рассказывала о нем, о своем давнем друге, авторе известной повести «Жили два товарища».

Я познакомилась с ним и мы подружились, часто гуляли по Москве. Он рассказывал о своей новой книге—романе «Юноша», о судьбе художника. Уже давно он был влюблен в Валерию Анатольевну, и то, что она хорошо ко мне относилась, вызвало и у него симпатию ко мне... Это был очень интересный человек, с сложным внутренним миром.

Редакция журнала «Молодая гвардия» готовилась отмечать свое десятилетие. В юбилейном номере—№7 за 1932 год была напечатана моя статья «О творчестве Валерии Герасимовой».

В этом номере были напечатаны произведения Антала Гидаша, Н. Огнива, М. Светлова, С. Щипачева, О. Смелякова, уже печаталась «Как закалялась сталь», были помещены приветствия разных общественных организаций.

Редакция отмечала юбилей журнала пышным банкетом где-то за городом, пригласили и меня. Первый раз в жизни была я на банкете.

Было много писателей, общественных деятелей, руководителей ЦК ВЛКСМ. Все для меня было ново, интересно. Добрый Мате Залка внимательно ухаживал за мной, видя, что очень уж я робею.

Валерия Анатольевна опять была в отъезде (а может быть, она так и не возвращалась,—не помню), мы переписывались. Сохранилось у меня ее письмо, полученное мною в конце августа. (Это—по штемпелю на конверте, а письмо она не датировала...). Она писала:

«Дорогая товарищ Таратута! Благодарю за ваше письмо, мне оно было очень приятно. Может быть, потому что и во мне есть немного от той «непонятной» горечи, которую вы, например, отметили в Левине. К тридцати годам, в какой-то дозе, появится она и у вас. Ну, до этого еще так далеко!

Очень хорошо, что литературные дела оживились. Главное сейчас активно бороться за укрепление каких-то отвоеванных позиций, —продолжать (благо сейчас открыта возможность) их укреплять, смело и сознательно их отстаивать, не боясь всего того рутинного, идущего по линии «общих мест», пресно зазубренного,—что будет этому противостоять. Продвижение вперед к правильному и ценному не обойдется без борьбы, без усилий, без временных

 

поражений. Их нужно спокойно предусматривать, как нечто закономерное в борь6е,—но меньше всего они должны демобилизовывать. Текущий год—будет годом подлинной борьбы, но борьбы творческой, а так как это было, нередко, раньше, когда принципиально-творческие вопросы подменялись политиканством, групповщиной.

Не знаю,—как получится новая моя вещь. Возможно—слабее чем книга,—но думаю, что те, кто так настойчиво вас уверяют, что вы неизбежно должны «разочароваться»—вряд ли они сами хоть сколько-нибудь были «очарованы» моей предыдущей книгой. Так, что в их оценке я не сомневаюсь на все грядущие и прошедшие годы моей литературной работа. И это будет продолжаться до тех пор, пока какой-нибудь «вождь» (Авербахо-Киршоновского масштаба) меня басом не похвалит. Ибо чего-чего, а «внушаемости»,—у людей огромные запасы!

Именно поэтому так всерьез и долго держится ряд абсолютно дутых литературных имен.

Привет, товарищ Таратута. Желаю вам удачной работы.

Желаю вам всего доброго.

Привет!

В. Герасимова».

Мы встречались с Валерией Анатольевной, не так часто, как хотелось... Она читала мне свои новые рассказы. Делилась своими планами. Мне нравились ее суждения о людях. Каждый человек существовал для нее не отдельно, не сам по себе, а обязательно—в окружении, в определенной социальной среде, в обществе, во взаимоотношениях с другими людьми. За бытовым планом жизни человека, для нее всегда существовал второй план—философский, социальный, глубинный.

Мы уже называли друг друга по именам.

Через некоторое время мне показалось, что она как бы завораживает меня, навязывает мне свои суждения. В ее речах я ощутила властность, желание покорить меня. Так я это воспринимала. Она хотела чтобы я стала рупором ее суждений. Она лишала меня самостоятельности. Конечно, она была гораздо старше меня—лет на десять. И опытнее, и сильнее...

Мне стали заказывать статьи из разных редакций. У Герасимовой были большие связи. Я не все заказы принимала—только то, что мне было по душе.

Валя сердилась на меня. Стала требовать. Мало-помалу я стала отходить от нее. Мы встречались все реже и реже. Ее внимание было мне дорого. Ее суждения были мне интересны. Но желание самостоятельности было сильнее, наверно, она это поняла,—Валя была умна и проницательна. А кроме того—в декабре 1934 года был арестован мой отец и я оберегала людей от опасного знакомства со мной.

И, вдруг, в конце 1936 года я получила от Вали телеграмму с просьбой позвонить ей. У меня телефона все еще не было.

Оказалось, Герасимову назначают главным редактором журнала «Смена» и она просила меня согласиться работать вместе с нею и вести литературный отдел.

После ареста отца на меня пали все заботы по содержанию семьи,—три брата еще учились в школе, а мама работала воспитательницей в детском саду и заработок ее был весьма незначителен. Моя зарплата в детской библиотеке тоже была невелика. Я прирабатывала статьями, лекциями, уроками, но мы еле сводили концы с концами.

 

Ставка в редакции была в два с половиной раза больше, чем в библиотеке! Но,—журнал—орган ЦК комсомола. Возьмут ли они меня?

Я рассказала Вале всё откровенно. Она сказала, что устранит все препятствия, но согласится быть редактором только если я буду работать с нею. Она доверяет мне в литературном отношении и во всех других.

Заполнила я анкету, подала заявление и с начала 1937 года стала работать в редакции журнала «Смена».

Валя привлекла широкий круг авторов—и писателей и бывалых людей. Мы с нею понимали друг друга с полслова.

Журнал со дня на день становился все более содержательным. Печатали стихи революционного испанского писателя Рафаэля Альберти. Был напечатан рассказ Хемингуэя «Недолгое счастье Френсиса Мекомбера», превосходный очерк Льва Кассиля о Маяковском, очень значительный очерк об академике Павлове Алексея Югова. В рецензиях старались обратить внимание молодых читателей на действительно хорошие книги.

Валерия Герасимова очень ответственно относилась к своим обязанностям по журналу, постоянно привлекала новых авторов, новых художников, заботилась о сотрудниках. Тогда еще существовал порядок, который современным работникам редакций и издательств кажется фантастикой: все издательства бесплатно рассылали свои новинки в редакции журналов. В редакциях решали на какие книги давать рецензии, а остальные распределяли по сотрудникам. Обычно начальство забирало самые интересные книги. Валя же всегда опрашивала всех и старалась порадовать людей, удовлетворял их интересы.

...Борис Левин по-прежнему обожал Валю. Ходил ее провожать. Иногда просто ходил вокруг здания «Правды», где находилась наша редакция. Посещал все литературные собрания, где она могла быть. Часто караулил меня,—чтобы расспросить о ней.

—Бедный Боря!—вздыхала Валя...

Мне Валерия Анатольевна дарила все свои новые книги с нежными надписями. Выходили ее рассказы и в библиотечке «Огонька» с ее фотографиями. Ах, она была хороша и на любых фото!..

...Весна 1937 года была тревожной. Революционная Испания из последних сил сопротивлялась наступающему фашизму.

В мае я проводила Агнию Львовну Барто—она входила в состав советской делегации на Второй международный конгресс в защиту культуры, который должен был состояться в Мадриде. Я помогала составить ее речь на конгрессе.

В начале июня меня с матерью и старшим из братьев вызвали в районное отделение милиции, отобрали паспорта и «предложили» всей семьей выехать в Сибирь, в город Тюмень. Навсегда. (Хотя у отца срок заключения был пять лет). Билеты на поезд дадут бесплатные, бесплатно перевезут всю мебель, все вещи. Мы—члены семьи репрессированного и должны выехать из Москвы.

Из милиции я сразу поехала в редакцию. Валя пришла в ярость и сказала, что никуда меня не отпустит и отхлопочет...

На следующий день выяснилось, что всех, к кому она обратилась за помощью,—уже не было—ни в ЦК ВЛКСМ, ни в «Комсомольское правде»...

Валерия Анатольевна выписала мне гонорар за мою статью, которую я не успела закончить и всячески меня ободряла.

 

— Ну что ж, Тюмень—хороший город, я в нем выросла. Мой отец попал Сибирь в ссылку еще при царе, там вообще много культурных людей...

Она была крайне подавлена всем происходящим и своим бессилием...

Подаренные ею книги, вместе с сотнями других, я вынуждена была оставить просто в куче на полу опустевшей квартиры. Тогда же пропали и ее письма. Только два письма 1932-го года, случайно уцелели...

Мы вовсе не остались «навсегда» в Тюмени. После двух дней пребывания там, нас отправили далее—в Тобольск. Оттуда—в село Вагай, а оттуда—в деревню Медведево...

В тот день, когда мы были в Тобольске, я, проходя по улице в поликлинику, увидела в газетной витрине в расклеенном номере «Правды» изложение выступления Агнии Барто на конгрессе в Мадриде.

Мы обе в тот день были далеко от Москвы...

Но через два года я бежала из ссылки, и с помощью Фадеева мы все вернулись в Москву. Все, кроме отца, которого уже не было в живых... Его расстреляли.

С Валерией Анатольевной мы встречались изредка. Как складывалась ее жизнь — я толком не знала. Знала, что долгая преданная верность Бори Левина покорила ее и она соединила свою судьбу с ним. Но это было очень недолгое счастье. Во время финской войны в самом начале 1940 года Боря Левин погиб на фронте. Их дочка Аня родилась, когда его уже не было...

Отечественная война надолго разлучила нас. Потом я болела, находилась в заключении. Читала новые книги Герасимовой,—что -то в них угасло, что-то в ней надломилось...

После гибели Фадеева, я не раз беседовала с Валей. Расспрашивала ее о последнем письме Александра Александровича, но и она ничего не знала об этом письме.

В 1958 году мы одновременно жили под Москвой в Малеевке. Валя была полна добрым вниманием ко мне. Я была наполнена поисками материалов о Войнич, счастлива была, что нашла автора «Овода», горевала, что несмотря на ее письмо с приглашением приехать к ней в Нью-Йорк, меня не пустили туда. Валя интересовалась всеми подробностями о Войнич, говорила, что «Овод»—ее любимая книга с юности.

Тогда я получала от Вали в подарок ее книгу «Избранные произведения», недавно выпущенную издательством «Художественная литература». Книга была издана в темно-синем переплете, а буквы на переплете - ярко-голубого цвета,—ее любимые цвета...

Валя надписала мне на форзаце синими чернилами:

«Одному из первых моих критиков, дорогой Жене Таратута, всегда памятной мне своей вдумчивостью, чутьем и честностью ума.

От автора В. Герасимовой.

Малеевка. 1958. 13 февраля.»

Встречались мы редко — я много болела.

Как-то получила от нее по почте ее новую книгу—«Глазами правды», вышедшую в издательстве «Советский писатель».

Надпись на форзаце была сделана синими чернилами:

«Дорогое Евгении (Жене) Таратута—человеку с правдивыми глазами на память от автора «Хитрых глаз»

Валерии Герасимовой. 1965, 25 июня, Москва.»

Тогда я снова была в больнице. Поблагодарила ее письмом.

 

Только в октябре я получила от Вали ответ, написанный еще в сентябре 1965 года.

«Дорогая Женя! - писала мне Герасимова, - Я, как видно с опозданием прочла ваше письмо. В Москве меня не было до первых чисел сентября: я мокла на Рижском взморье. Очень огорчилась, что вы так разболелись. Но утешила меня ваша интересная и хорошо написанная статья о Степняке-Кравчинском и Энгельсе, которая (довольно случайно, правда) мне попалась. Это та, что опубликована в журнале «Наука и жизнь».

Хорошо, что болезнь ваша не мешает вам ясно мыслить, отчетливо и выразительно налагать ваши мысли.

И материалы подобного рода мне дороги по многим причинам.

У меня все без перемен, живу в двух неуютных, звукопроводимых и детонирующих от движения грузовиков залах.

Не сумела воспротивиться воле,—гораздо более житейских, целеустремленных (в смысле понимания своих интересов) и не слишком честных людей.

Буду пытаться что-нибудь найти более сносное для меня, с моими достаточно потрепанными нервами.

Задумала повесть (или большой рассказ), начала писать. Не знаю, как получится. Тема,—как это почти всегда у меня, —не слишком легкая.

Присвоили мне звание доцента в Лит.институте. Из 10-ти претендентов—только мне и драматургу В. Розову.

Всего вам доброго и хорошего, дорогая Женя! Надеюсь с вами повидаться, не хворайте только.

Ваша В. Герасимова.»

Были еще письма, но они не уцелели...

Я много болела, встречались мы редко, так я и не побывала на ее новой квартире на Котельнической набережной, где ей было плохо из-за шума, и она большей частью жила где-нибудь за городом.

Писала она немного, оставаясь верной своим поискам и анализам духовного мира современного человека, оценкам подлинного и мнимого мужества, исследованиям оскудения душевных богатств, социальной мимикрии.

Произведения Валерии Герасимовой составили своеобразную страницу советской литературы, я запомнила ее мужество и красоту,—не часто их встретишь.