Годы Большого Сталинского Террора не обошли нашу семью. В 1937 году арестовали моих родителей: отца - за принадлежность к "контрреволюционной диверсионно-вредительской организации на Метрострое" (что было ложью), мать - за то, что она была женой своего мужа (что было правдой). Маму выпустили в 1939 году, отец погиб в лагере. Семь лет спустя пришла моя очередь: я был арестован за участие в "антисоветской молодежной террористической группе и антисоветскую агитацию" (что также, как ни жаль в этом сейчас признаться, увы, было ложью).

Как мы видим, единственное справедливое обвинение было у моей мамы, и её-то как раз и освободили из московской Бутырской тюрьмы в числе тех немногих, кто вышел на волю, когда Берия сменил Ежова. Отца отправили в лагерь, который для него оказался роковым. Мне же "повезло": после года в московских следственных тюрьмах, четырех лет в лагерях и четырех с половиной лет в ссылке я вернулся домой.

Моя жена Дора маленькой девочкой тоже пережила и два ареста отца (он был членом Бунда - еврейской социал-демократической партии), и высылку матери вместе с тремя дочерьми из Минска, где была налаженная жизнь. Они оказались в хибаре с дырявой крышей. Девочки по ночам кашляли, и мать грела для них воду на керосиновой лампе, а у старшей сестры бывали голодные обмороки.

Мы с Дорочкой часто говорили о том, что надо было бы написать об этих ужасных событиях, о гнусностях и мерзостях советской жизни, свидетелями которых мы были. Пока я работал, приступить к этому было трудно. Писал я

всегда тяжело. Простое письмо превращалось в проблему, и мне казалось, что такой труд мне не по плечу.

Открывшаяся возможность знакомиться с архивами НКВД - КГБ совпала с моим уходом на пенсию. Я прочёл и своё следственное дело и дело моего отца и после этого уже не думал о трудностях писания воспоминаний. Я стал ощущать это своим долгом - долгом сына и участника событий и свидетеля злодейств, память о которых не должна исчезнуть: записать всё, что я знаю и помню, попытаться вернуть из небытия и забвения людей, которых я люблю, и оставить эти рассказы о том, что произошло с нами для нашего сына и для тех людей, которым доведётся прочесть эти записки.

Моего отца увели из дома, когда мне было 15 лет. Чем старше я становился, тем сильнее ощущал эту потерю. Я стал отцом и по тем чувствам, что я испытывал к моему подрастающему сыну Матюше, пытался представить себе, как мой отец относился ко мне, что он думал обо мне, как он меня любил, как тосковал по мне в разлуке, в холоде Заполярного Урала, где в страшном Ивдельском лагере он отбывал свой срок. По отрывочным детским впечатлениям и воспоминаниям я пытался представить себе, как он относился к своей жене - моей матери, к своим родителям, к сестрам и брату.

Я никогда не мог думать о нём спокойно. Мысль о нём всегда была болью. Эта боль была важной частью моего решения эмигрировать. Мне казалось, что я скорее смог бы простить власти то, что произошло со мной. Когда меня посадили, я был молод, здоров, мне повезло с лагерем - я отбывал срок в тёплом климате, работал профессионально. Но то, что они сделали с моим отцом, я не простил. Когда мы решали знаменитый вопрос еврейской эмиграции из Советского Союза: "ехать - не ехать?", уезжать было страшно - мне было далеко за пятьдесят, возраст не лучший для начала жизни и работы в новой стране, а об американских со-

циальных программах мы не имели понятия и на них никогда не рассчитывали. Для меня мысль о судьбе моего отца была решающей. Диссидентом я не стал: то ли темперамент был не тот, то ли не хватало политического детерминизма. Да, хоть и стыдно сейчас, после того, что там произошло, в этом признаться, но в то время не верил я, что эту чудовищную систему можно развалить, уж очень она мне казалась прочной.

В нашем решении уехать из СССР для нас с женой важной частью было сведение личных счётов с властью, погубившей дорогих нам людей. Уехавший из Советского Союза в те же годы, что и мы, Александр Зиновьев назвал эти отъезды "нашим восстанием". Мы с Дорой именно так это и чувствовали. Не воспользоваться вдруг представившейся возможностью, о которой всю жизнь мечталось, уехать, бросить властям в морду этот отъезд людей по тамошним меркам вполне благополучных ("И чего вам не хватало?" - говорили нам) мы не могли. У Доры были свои счёты с этой властью, у меня - свои, и главным было - отец.

И я вспоминаю сейчас, какими счастливыми и свободными мы себя почувствовали, подав документы на эмиграцию. На следующий день после подачи документов Дорочка сказала мне:

— Я сейчас шла по улице и была счастлива. Я думала: "Я уже не с вами, я уже не ваша!"

У меня было такое же точно ощущение. Впереди была полная неизвестность, мы оба оставили службу, кормившую нас, мы считались со вполне реальной возможностью отказа и многих лет существования без профессиональной работы, по существу, без прав, без какой-либо защиты от произвола властей. А мы были счастливы замечательным чувством сознания правоты совершенного поступка и ощущением свободы воли.

В то время когда моего отца арестовали, ему было 48 лет. Я расскажу всё, что я знаю о его жизни до моего рождения, а начиная со времени, когда я себя помню, это будет рассказ о нашей жизни с отцом до той проклятой ночи 9 декабря 1937 года, когда его увели из нашей квартиры на Большой Садовой улице в Москве, а дальше - о том, что я узнал в январе 1995 года, 57 лет спустя, когда ко мне в руки попало его следственное дело.