- 126 -

Часть пятая.

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

 

Здравствуй, земля родная!

 

Мы привыкли к охране, к тому, чтобы кто-то следил за каждым нашим шагом. И теперь, получив свободу, как должное восприняли тот факт, что сразу же, как только сошли с трапа, нам велели построиться, хотя считать не стали, заставили лишь разобраться по пятеркам. Затем сказали, чтобы мы организованно следовали в транзитную зону. Там мы проведем время до прибытия поезда. В сопровождении единственного охранника двинулись вперед.

Однако почти сразу строй смешался. Большинство ринулось через сопку, за которой и была транзитная зона. Каждый из нас провел на Колыме много лет. Некоторые отвыкли от растений, которые растут на материке. Я увидел кусты помидоров, огуречные плети, возле тропинки рос подсолнечник. Слезы потекли из моих глаз. Плакал не только я.

Перевалили через сопку и увидели свое новое временное пристанище: несколько длинных бараков, обнесенных забором. Но тут уже никакой охраны не было. Наверное, следовало бы побродить по Находке, как это сделали другие, а я сразу пошел в барак (за десять лет приучен к порядку!), нашел свободное местечко на нарах, положил на голые доски свой мешочек и улегся. Было приятно полежать, отдохнуть от четырех суток морской болтанки. Закрыл глаза и стал думать о том, что половина дела сделана: я на материке, а Колыма — это кошмарный сон.

Покой и тишину в бараке нарушил какой-то подвыпивший блатяга. А, скорее всего, он был из приблатненных, досаждавших фраерам хуже всего. Он ввалился в барак, оповестив всех о своем приходе длинной заковыристой бранью, окинул взглядом нары, прошел в передний угол, где стоял стол, брякнулся на скамейку и что есть мочи заорал:

Его я встретила на вечериночке,

Картина шла тогда «Багдадский вор» —

Глазенки карие и желтые ботиночки...

Внезапно прекратив пение, он вытащил из кармана бутылку водки, немного отпил из горлышка и начал куражиться. Ходил вдоль нар, подымал по очереди лежавших и спрашивал:

— Откуда?

И, получив ответ, приказывал:

— Вставай — пляши!

Один за другим послушно подымались, изображали что-то вроде пляски, после чего по--милостивому разрешению бузотера вновь ложились на нары. А пьяный, грозя и матерясь, приближался к следующему:

— Откуда? Чего развалился? Пляши! Живо у меня... твою мать!

Еще четверо «спляшут», и настанет моя очередь. Во мне все дрожало от возмущения, от унизительности положе-

 

- 127 -

ния, в котором через несколько минут я должен оказаться. Я знал, что плясать не откажусь, потому что, если откажусь, неизвестно что будет. И я встану, заискивающе улыбаясь, потопчусь в угоду этому ублюдку. Забулдыга был один, нас — полсотни. Он один делал все, что хотел, он мог бы и что-то другое, похлеще придумать, а мы молча, послушно подчинились бы его прихоти и еще заискивали перед ним. В нас продолжало жить неистребимое стадное чувство — страх, тот страх, который в каждого из нас вселил жесточайший лагерный режим с побоями, расстрелами, шмонами. Боже, что можно сделать с человеком! До чего же нас унизили, растоптали нашу гордость, честь, сознание человеческого «я»...

Буяну, наконец, попался земляк. Тот обрадовался. С детским восторгом смотрел на тридцатипятилетнего мужчину и хлопал его по плечу:

— Землячок! Человек! — Забыв обо всем, поволок земляка к столу. — Выпьем, землячок, за встречу! Понимаешь, десять лет... Ы-ы-эх! — Дебошир вдруг зарыдал, полез к земляку целоваться. — Ни одного земляка не встречал там, на Колыме... Все сволочи какие-то попадались!..

Бутылка была допита. Дебошир уснул. В бараке наступили тишина и покой.

 

Стучат по рельсам колеса...

 

Ночью нас подняли и повели по закоулкам, по пустынным улицам. Вышли к железной дороге. В каком-то подобии вокзала каждому вручили проездной билет до места жительства, выдали на семь суток сухой паек. И снова идем по железнодорожным путям. Видим: в безлюдном тупике стоит пассажирский поезд. Это наш!

— Ура! Родной! Семьсот веселый! — кричит кто-то, бросаясь вперед.

За ним вся орава в тысячу человек рванулась к вагонам. К одному из них я подскочил в числе первых. Из тамбура навстречу вышла молоденькая симпатичная проводница и спокойным ровным голоском попросила:

— Ваши билетики!

Проводницу отшвырнули в сторону. Сопя, тиская друг друга в дверях, пассажиры проталкивались внутрь вагона. Я мельком взглянул на проводницу: у нее были большие испуганные глаза на растерянном лице. То ли поняла, с кем имеет дело?.. После говорила, уже весело смеясь:

— А мы все удивлялись, почему от самого Владивостока столько вагонов идут порожняком. А на вокзалах масса народа, но сажать никого не разрешили.

Надо сказать, колымчане, эти грубые и подчас жестокие люди, со своей хорошенькой проводницей вели себя по-джентльменски, всячески опекали ее, друг перед другом старались сделать приятное ей.

В вагоне нас, что селедок в бочке. О том, чтобы лечь и поспать, не могло быть и речи. Спали сидя. И в других вагонах было то же самое. Я почти двое суток не смыкал глаз.

Хабаровск. Ехали по мосту через Амур. А тут наводнение. Река вышла из берегов, залила огромные пространства. Из воды торчали крыши домов, плыли по воде бревна, доски, домашняя утварь. Связисты на лодке плавали возле телефонных столбов, подымали провода, оказавшиеся в воде.

Начались туннели. При въезде в туннель, мы выбегали, в тамбур, открывали двери. Рот забивали паровозный дым, гарь. Попадались очень длинные туннели, в вагоне становилось темно, душно от дыма. Наши лица и одежда покрылись слоем копоти.

Постепенно в вагоне становилось свободнее: по пути то один, то другой сходил на какой-нибудь станции — доехали до родных пенатов!

На одной из станций мы проторчали очень долго, а когда, наконец, поехали, поезд вдруг резко затормозил.

— Ноги отрезало! — пронеслось по вагонам.

Из-под вагона вытаскивали мужчину лет тридцати. Из наших. На остановке крепко подпил, а когда садился в вагон на ходу, сорвался с подножки и упал под колесо. Он лежал на бетонной платформе в хромовых «прахарях», головки которых были неестественно вывернуты. Голенища сапог посередине смяты — по этому месту проехали колеса. Появились люди с носилками, пострадавшего положили на них и унесли. Вот и доехал до дома!..

В Новосибирске у входа в вокзал нас встретил милиционер и сразу повел к билетной кассе. В залах полным-полно транзитных пассажиров, даже стоять места не находилось. Они несколько дней томились в ожидании поезда. Нам же, прибывшим всего несколько минут назад, сразу предоставили места. Это всех возмутило, и люди полезли к билетной кассе. Но милиционер оттеснил их. Этим транзитникам и невдомек было, кто мы такие

 

- 128 -

и почему администрация вокзала с такой поспешностью пытается освободиться от нас. И все равно, пока дожидались прихода поезда, то в одном, то в другом конце вокзала возникал гвалт: либо чемодан стащили, либо кошелек. На моих глазах один из наших вдруг заявился с неизвестно откуда взявшимся у него чемоданом, пристроил его к куче других, несколько минут постоял, выждал момент, когда на него перестали обращать внимание, взял чемодан, только не тот, что принес, а другой, и исчез. Через несколько минут хозяин обнаружил подмену. В оставленном колымчанином чемодане лежало какое-то грязное белье и два кирпича. Кое-кого из наших в тот день забрали. Не доехав до дома и не повидав родных, они снова оказались в каменных стенах с решетками и ежовскими козырьками на окнах.

Вот и Ртищево. Пересадка. До Салтыковки оставалось двадцать пять километров, а там и до Крутца подать рукой! Но это короткое расстояние вдруг показалось непреодолимым. У касс — огромные очереди. Я мотался от кассы к кассе, но среди стоявших в очередях были люди куда понахальнее меня. И я все время оказывался сзади. Увидел милиционера и, как к последней надежде, подошел к нему:

— Я освободился. Мне надо в Салтыковку, но не могу уехать: нет мест.

Милиционер на это смотрел проще:

— До Салтыковки? Садись в любой вагон! В крайнем случае, договорись с проводником.

Подошел поезд. Я бегал от вагона к вагону, просил проводников посадить меня. Никто не согласился.

— Обращайтесь к начальнику поезда, — советовали они мне.

Начальник поезда... Где его искать? Пока ищешь, поезд уйдет... И вдруг я увидел его, этого начальника поезда. Он шел, ни на кого не глядя, отмахиваясь от наседавших со всех сторон пассажиров и повторяя одно и то же:

— Не могу, товарищи! Ничего не могу... Мест нет!

Я понял, что начальник поезда мне не поможет. На глаза попался давешний милиционер. -

— Товарищ милиционер, проводники не сажают...

Тот развел руками, словно говоря: и я бессилен помочь.

В этот миг в двери вагона, против которого мы стояли, появилась молоденькая проводница:

— У меня есть пять свободных мест!

Рядом со мной и милиционером остановились четыре студента, им тоже надо было срочно ехать. Милиционер повел нас к кассе. Туда же после сообщения проводницы устремились еще человек тридцать. Но милиционер громогласно заявил:

— Только студентам!

Студенты уже брали билеты. Милиционер подтолкнул меня к кассе:

— Бери, студент!

В вагоне я успокоился. Колеса отстукивали последние километры моего длинного и трудного пути. Нашлось местечко на краешке скамьи, но мне не сиделось. Подошел к окну, за которым уже были родные места. Я не видел их девять лет и десять дней. Сегодня двадцать седьмое сентября 1951 года. От охватившего меня волнения дрожали руки и ноги. Рядом встала пожилая женщина. Разговорились. Я рассказал ей о себе. Она не шарахнулась от меня, как от прокаженного, насыпала мне полный карман семечек.

— Салтыковка! — объявила проводница.

Сердце забилось гулко и часто. За окнами замелькали строения. Я смотрел на них во все глаза.

 

Дома!

 

Я полагал, что сразу узнаю Салтыковку, но ничего не узнавал. Все показалось незнакомым, даже вокзал выглядел маленьким и сиротливым.

Вышел из вагона. Был яркий солнечный день. Вокруг поезда обычная беготня. Сошедшие с поезда ищут родных и знакомых. А тут еще люди с мешками бегают от вагона к вагону, предлагают проводникам:

— Картошка нужна?

Очень хотелось увидеть кого-нибудь знакомого из Крутца! Пошарил глазами, но никого не узнал. Мимо с мешком на плече торопливо прошел невысокого роста парень крича:

— Кому картошку?

Семен Мещеряков?! Он или не он? И в облике и в голосе было что-то знакомое. Но, боясь обознаться, не окликнул.

Вышел на прямую дорогу. Ах, какой сегодня замечательный день! Как по заказу! Я шел и думал: может, встретится кто-нибудь знакомый? Первым попался мужчина. Не узнал. Потом женщина повстречалась. Тоже незнакомая. Слева и

 

- 129 -

справа от дороги поля. В лицо мне светило доброе солнце бабьего лета. Радостные чувства переполняли меня. Только подумать, столько лет прошло! А через несколько минут я буду дома!

Навстречу, пыля, ехал грузовик. Я сошел в сторонку, уступая дорогу. Оглянулся вслед. В кузове, наполненном свеклой, сидели и лежали девчата.

— Это Сашка Морозов! — послышался голос из кузова.

Мне помахали руками. А я смотрел вслед машине, не узнав никого из девчат.

И снова иду, печатая родную землю большими и крепкими лагерными ботинками. Слева показались фигурки женщин. Почти все сидели возле больших темно-зеленых куч. Я понял: это свекловодки очищают свеклу. Шел и смотрел в их сторону. И среди них никого не узнал. Далековато все же...

Дорогу пересекали одна за другой несколько лощин. Только я поднялся из одной наверх, как увидел идущую навстречу молодую женщину. Может, на этот раз повезет — узнаю?

Сближаемся. Я бросаю на женщину короткие взгляды. Но нет: я ее не знаю. Отмечаю лишь про себя, что эта молодая женщина красива. В руке держит порожнюю бутылку. Поровнялись, обменялись еще раз короткими взглядами и разминулись. Я сделал несколько шагов, и вдруг услышал за спиной голос этой женщины:

— Шура, это ты?

Я обернулся. Нет, я не сам обернулся, это меня кто-то повернул: меня узнали! Я обрадован и удивлен. Тихо говорю:

—   Да, я, — и в свою очередь спрашиваю: — А ты кто?

—   Я сестра твоя, Нина, — слышу в ответ.

Мы бросились друг к другу. Слезы и радость, многолетняя боль и тревоги — все вылилось сразу, все пополам, все вперемешку...

А сбоку, на свекловичной плантации, бабы встали, как по команде, приложив руки козырьками к глазам, смотрят на нас. Поди, смотрят и спрашивают друг друга: кого это Нинка там обнимает, с кем она целуется? Ее-то они, конечно, узнали. Может, и обо мне догадались...

— А я на станцию шла за постным маслом, — сказала Нина. — Завтра схожу. Пойдем домой... Вот Маня с Лидой обрадуются!

И мы пошли домой, в наш дом, где мы десять лет назад, до войны, жили все вместе и не знали, не гадали тогда, сколько горя каждому из нас выдаст судьба.

По узкому мостику перешли через Изнаир. А тут огороды. Почти на каждом копают картошку, торопятся, пользуясь установившейся погодой. Все смотрят на нас, вернее, на меня, останавливают, спрашивают, а узнав, кто я, здороваются еще раз, женщины целуют меня, у некоторых на глазах слезы. Как же, вернулся из небытия, можно сказать, с того света... И все женщины, как сговорившись, повторяют одни и те же слова:

— Не дождалась Машка... А как она говорила: «Мне бы только Шурку дождаться!.. »

Сколько раз потом слышал и такие слова матерей моих сверстников, оставшихся под Москвой, в Сталинграде, на подступах к Берлину:

— Что бог ни делает, все к лучшему. Живой вот воротился, а наших поубивало...

Что я мог сказать в ответ? Действительно, я — вот он, жив-невредим. Все остальное, что было со мной ТАМ, для убитой горем матери было ничто. Я жив — и этим все сказано. А слова их пронизывали мое сердце, вызывали жгучую боль. И на душе словно кошки скребли...

 

1962 — 1965