Глава 7. УРОКИ ВЫЖИВАНИЯ

 

Мы лежали на верхних нарах, в тепле, настроение было хорошим. Внезапно внизу в проходе появилась голова коменданта.

— Кто пойдет вниз в каптерку поработать? — бодрым, добреньким голосом спросил он.

Все сделали вид, будто не слышат. Одни прикинулись спящими, другие вдруг заспешили в уборную. Никто не хотел идти в промерзший склад одежды и обуви, да еще на ночь глядя. За такую работу не получишь ни лишней пайки хлеба, ни каши. Взгляд коменданта уперся в меня. Я была в гостях на нарах, казалась лишней, а потому приметной.

— Ты пойдешь! Ну-ка, еще кого возьмем?

Ткнув в мою сторону, комендант шел дальше. Он набрал четырех девушек, велел одеваться и идти к каптерке. Отказываться было бесполезно.

Начальник каптерки, толстый и неповоротливый, велел вытащить все вещи на снег, а потом по счету внести обратно. Мы выволокли из избушки-каптерки тяжелые связки бушлатов, ватных штанов, валенок, свалили все в кучу, затем вынесли, гремя жестью, огромные связки котелков. Котелки при лунном свете блестели оцинкованными боками.

Посуды в лагере не было, ели из консервных банок из-под американской тушенки, да еще у некоторых были жестяные мисочки для каши, похожие на собачьи. Я спросила у каптерщика:

— А вы нам за работу по котелку дадите? Вон ведь столько перетаскали!

— Еще чего не хватало! — пробурчал тот. — Они у меня по счету. Платить, что ли, за них буду?

Я огорчилась и отошла. Но потом прикинула про себя: без платы мы не уйдем. Нечего жадничать, гражданин начальник!

Каптерщик зашел в избушку, а я быстро разогнула проволоку на связке котелков, насовала их под бушлат, схватилась за живот, побрела, вроде бы за нуждой. За бараком, в лунной тени, разгребла валенком снег и затолкала в яму котелки: итак, Марусе, Оксане, Уль-

 

яне, тете Соне и дневальной (в порядке мелкого подхалимажа), себе два — всего семь. Ну еще про запас парочку — и порядок! Оглянулась — никто не заметил, только предательски скрипел под валенками морозный снег, ярко светила полная луна. Каптерщика не было видно. Девчата тоже спрятали по паре котелков в ящики поблизости. Я отнесла за барак еще две красивые блестящие посудины.

Потащили связки обратно. Каптерщик считал тюки и проверял количество, поэтому носить можно было не спеша. Котелки он считать не стал. Велел свалить в угол — кучей. За работу даже «спасибо» не сказал.

Мы ушли в барак и принесли по маленькой радости своим друзьям и себе — не даром поработали.

 

Высокая, статная, красивая блондинка Юлька из Днепропетровска шла по проходу между нарами и искала глазами подходящую кандидатуру. Она собиралась в хлеборезку на свидание, и кому-то нужно было постоять «на шухере», чтобы ее не засек надзиратель. Ее взгляд задержался на мне. «Тощая, доходяга, она наверняка голодная и возражать не будет!» — решила, наверно, Юлька и подошла.

Вскоре мы вышли, одинаково одетые, чтобы не привлекать внимания, в ватные брюки и бушлаты, на голове — казенная ушанка, на ногах — подшитые валенки. Потом я осталась одна рядом с крылечком хлеборезки.

Мела поземка, свистело и выло в проводах, пели телеграфные столбы. Было темно, сквозь космы снежных зарядов поземки на черном небе сверкали звезды. И хотя зона было опоясана тройной добротной изгородью из колючей проволоки, а на вышках сидели часовые, зорко наблюдающие за освещенной тусклыми лампочками полосой ограждения, меня охватило ощущение враждебности и огромности этого стылого ночного мира, продутого морозными ветрами, прошитого бешено мчащимися прядями колючего снега; стало тоскливо и даже немного страшно. Ветер забирался за воротник, холодил сквозь бушлат спину. Рукавицы в спешке я не взяла, и руки в карманах тоже замерзли. Стала их греть испытанным способом — засунула за пояс брюк, добралась до теплого живота. Руки отогрелись, но самой сделалось холодно.

Время тянулось медленно, разные мысли лезли в голову. Вот если сейчас появится Колтырин и спросит меня, почему я здесь, — что я отвечу ему? Надо придумать, как придумывают легенды разведчики. Чтобы Юльку не подвести и самой не угодить в БУР ни за что ни про что. Ведь этот дурак может вообразить все что угодно. Обвинит в попытке что-то украсть, куда-то бежать, и поверят ему, а не мне. Так

что же придумать?.. Ну а если не Колтырин — все равно надо найти правдоподобную причину.

Я походила в тени домика, попрыгала, чтобы согреться, но согреться не удалось — холод проник всюду. Пальцы замерзли уже и на ногах (валенки не просохли после дневной работы), из носу текло, меня начало трясти. От холода ничего не могла придумать. И когда я решила, что вот сейчас досчитаю до ста и уйду, и гори эта Юлька со своим свиданием, — открылась скрипучая дверь, на снег упал свет из помещения, вышла пахнущая свежим хлебом Юлька и сказала:

— Пошли. Замерзла? Ничего, сейчас отогреешься! В бараке все уже улеглись. Она вынула из-под полы бушлата мешочек с мукой и кинула на свое место на нижних нарах. Поставила котелок на печку, нагрела воды, мы напились горячего чаю, заваренного горелой корочкой. Но все равно я долго не могла согреться.

На следующий день после работы, когда все поужинали, Юлька топталась возле железной печи. Она разводила тесто и лепешки выкладывала на верхнюю крышку печки-бочки. Пахло горелым тестом, но все равно это был приятный запах. А Юлька пекла и приговаривала:

— Эй, бабы, берите, ешьте, угощаю!

Меня она не позвала. Девчата подходили, брали лепешки, жевали их, смеялись Юлькиным шуткам и переговаривались. Я прошла вроде бы по делу мимо, но Юлька меня не заметила. Было очень обидно. Что ж она кормит девчат, а со мной не рассчитывается? Я сидела на нарах, насупившись и поджав губы, и долго не могла заснуть от обиды.

Потом у меня воспалилась цинготная язва на ноге. Получила освобождение от работы, потому что язва не заживала. Прошла она только после курса вливаний глюкозы с аскорбинкой.

Все ушли на работу. Я осталась в бараке. И решила: если Юлька не платит за работу, то я возьму эту плату сама. Надо только найти мешочек с мукой. Где она его прячет?

Залезла на Юлькино место, пошарила в головах, потом под нарами — нету. Наконец нашла, приподняв доску нар. Мешочек лежал на земле, слабо белея в темноте, прикрытый какой-то потемневшей от грязи тряпицей. Я его вытащила. В нем было с килограмм муки — целое богатство! Засунула его между нарами и черным пологом стены палатки, в головах, привалив сверху кирпичом.

Лепешки не пекла. Просто, получив вечернюю баланду, добавляла в нее воды, доводила до кипения на печке и бросала туда ложкой кусочки теста — клецки. Это было сытнее.

 

Вечером Юлька бегала по бараку и кричала:

— Бабы, эй, бабы, кто муку увел? Признавайтесь! Хоть мешок отдайте, я должна его вернуть! Муку — хрен с ней, жрите, но мешок отдайте!

Я злорадно молчала, а когда мука кончилась — подбросила мешочек Юльке.

Через несколько лет, когда мы с нею оказались рядом в одном этапе, я рассказала про свою проделку с мукой. В ту пору с едой было полегче, мы уже не были такими голодными...

— Никогда бы не подумала! — смеялась Юлька. — А ты подошла бы да поела лепешек! Я про тебя забыла. Думала, что не так уж ты голодна. И вообще, знаешь, сытый голодного не разумеет. Надо было тебе подойти и напомнить, — повторила она. — Зря не подошла!

 

Набирала силу весна. В марте оттепелей не было, но стояли солнечные, умеренно-морозные дни. На дочерна загоревших лицах ярко выделялись белые полоски там, где залегли у молодых девушек преждевременные морщины.

Меня в зоне не оставили. Общаться со мной было опасно: вдруг и вправду сбегу — отвечай тогда! Ну а стукачка из меня не получится.

Опять начались дни тяжелого труда. Землю зимой взрывали. Били вручную тяжелыми ломами глубокие лунки для зарядов. А после взрыва теми же ломами разбирали по трещинам основание выработки, после того как увозили куски взлетевшего грунта.

Швы у меня еще в бане разошлись, и рана на щеке заживала медленно. Врач не давал освобождения, опасаясь обвинения в сочувствии к беглянке, с которой запрещено было общаться.

Было очень тяжело. Истощенная за зиму, я не могла работать в полную силу. Мечтала заболеть, отлежаться. Но, как назло, никакие болезни не брали...

Стало трудно ходить, появились боли в сердце и суставах. Оказалось — цинга. Прописали десять вливаний глюкозы с аскорбинкой. Может быть, это лечение и поставило меня окончательно на ноги: цинга прошла, сил прибавилось.

Но работать по-прежнему было очень тяжело. К вечеру валила с ног усталость. Постоянно хотелось есть. Не просто есть, а наесться вволю черного, тяжелого лагерного хлеба. Хоть раз наесться...

Иногда в «актированную» погоду удавалось попасть вечером в число помощников пекаря. Нужно было завозить запасы снега к пекарне и складывать звонкие твердые глыбы штабелем у стены. За это пекарь выносил нам полведра каши и выдавал по полбуханки паху-

 

чего свежевыпеченного хлеба. Буханки были большие, получалось по килограмму на каждого! Но никто не в силах был оставить хоть кусочек на завтра. Садились и съедали все до последней крошки. Желудки выдерживали такую нагрузку без последствий. Какое-то время есть хотелось не так сильно...

 

С Марусей, Оксаной и Ульяной я теперь встречалась очень редко, не рассказывала им о своих планах. Но когда мы оказывались вместе, нам было хорошо и легко, это были свои, с которыми можно было говорить о вещах, не имеющих отношения к постылой лагерной жизни.

Ульянка смотрела на меня своими огромными прекрасными глазами с состраданием и печалью, Оксана — с искренним сочувствием (порой она даже плакала от жалости). И только Маруся не скрывала радости при встрече, и ее ясные голубые глаза смотрели весело, словно приказывали: не журись, Нинка! Все пройдет, все будет хорошо. Держись, не падай духом!

Маруся ничего на эту тему не говорила, никогда не жаловалась и не расспрашивала, но все понимала без слов. Меньше всех ростом, она возила огромные тачки, не давала себе поблажек и не позволяла, чтобы кто-то щадил ее в работе.

Ульянка периодически превращалась в доходягу, попадала в стационар, выздоравливала — и снова «доходила». Оксана была покрепче, потому что получала небольшую помощь от матери. Маруся, которая вовсе не была сильнее их, поражала своей целеустремленностью, упорством, независимостью от окружающих. Наверное, поэтому она была лидером своих землячек с Западной Украины. Она не стремилась верховодить, но все девушки ее очень уважали, смотрели снизу вверх. И хотя посылок ей никто не посылал (родственников у нее не осталось), а сельские девушки считали материальный достаток признаком превосходства, — к ней обращались с большим уважением, чем к бригадиру.

Так мы и жили, разбросанные по разным бригадам и баракам, но неизменно тянувшиеся друг к другу — незаметные подруги в толпе каторжанок.