Глава 15. ЭКСПЕРИМЕНТ

 

Еще зимой меня перевели в бригаду третьей категории по здоровью. Там были в основном сердечницы и легочницы. Я попала туда из-за сильной близорукости. Но в этой бригаде было нисколько не легче.

Погрузочные бригады были приучены к определенному ритму: заготовка — погрузка, передышка, снова заготовка — погрузка, и так до конца дня. Главное — втянуться в этот ритм. Основные рабочие получали больший паек, немного денег на лицевой счет, им давали в первую очередь новое обмундирование, лучшие бараки. Работали по сменам. По выходным на субботники их не выводили.

Бригады «облегченного» труда использовались на таких работах, где не было техники и опасности для жизни. Рабочий день у них был длиннее, работы самые разные — в основном на отвалах и вскрыше. Ведь для того, чтобы брать из карьера песок, необходимо снять сверху слой торфа, дерна, мелких кустарников. Слой этот в разных местах был разной толщины. Отвозили в отвал, как правило, тачками. Это — летом, а зимой бесконечная снегоборьба, передвижка подъездной колеи для вагонеток и целая куча других дел. Такой труд невозможно было нормировать, да никто за это и не брался. Работали по необходимости. И приходилось зачастую тяжелее, чем в бригадах, занимавшихся погрузкой.

Летом меня взяли было художником, но вскоре в карьере стали получать плакаты из мужской зоны, и через две недели легкая жизнь закончилась. И все-таки стояло лето, светило солнце, работа не казалась такой невыносимо трудной.

Вместе со мной в бригаде была Маруся. Но в одно звено мы не попали. Маруся старалась, чтобы ее никто не мог упрекнуть, она хотела ни от кого не зависеть. Могла во имя такой независимости трудиться до полного изнеможения. Я же работала с оглядкой. Если нет в труде крайней необходимости, если бригадир или мастер не наблюдает — можно дать себе передышку. И вообще, кому это надо — истязать себя тяжелой и бесплатной работой? Во имя чего? Правда, за нами наблюдали, и передышки делать не всегда удавалось.

Иногда приходила в голову мысль: а что если устроить бунт? Вот взять и заявить, что не желаю работать кайлом и лопатой, черт побери, я ведь грамотная. Не выйду, мол, на работу, пока не трудоустроите! Чем я хуже всех тех, кто ходит в придурках? И тут же представляла себе: за такой бунт бригадиром не сделают, чтобы другим неповадно было бунтовать. Сунут дневальной в барак или в сушил-

 

ку, а может, на кухню работать возьмут или в контору — что-то писать. Это значит, не видать солнца, зелени и огромного неба над головой, добровольно посадить себя в тюрьму, быть от всех в зависимости, угождать мелким людям за право быть на легкой работе. Мне казалось, что это страшнее непосильного, но дающего независимость труда, любых земляных работ. Здесь я имею право — пусть мизерное, но право — никого не бояться. Все равно хуже не сделают. А слегка облегчить свой труд всегда можно, стоит только проявить чуть-чуть изобретательности. В поблажках от начальства я не нуждаюсь.

Однажды в воскресенье вечером мы сидели с Марусей на завалинке барака и смотрели на тундру — всю в проталинах, освещенную косыми лучами солнца. Был конец мая. Желтые солнечные склоны низких еще оснеженных сопок чередовались с бело-синеватыми теневыми, а сами сопки как бы стояли на черно-буром основании проталин. Над головой раскинулось огромное голубое небо, на юге переходящее в серое. Между низким солнцем и тундрой небо было желто-зеленым и казалось прозрачным. Поговорили на разные темы, потом я сказала:

— А что если попробовать, как это получится? Это же очень интересно. Вот, представь себе: учились в советской школе я и они— наши начальники. Одинаково нас воспитывали, одни и те же предметы проходили, были комсомольцами, активистами, одинаково мечтали о будущем. Кто они теперь? Ведь должно же быть в психологии у меня с ними хоть что-то общее? Вот я — каторжанка, они— начальники. Они организовали и насаждают бессмысленную систему слежки, доносов, провокаций, показывают нам всеми средствами, что мы не люди, а рабочая скотина — презренная, подлая, не имеющая никаких прав, как рабы в древнем Риме. А мы-то ведь люди, имеющие свои взгляды, стремления, идеалы, далекие от уголовщины, по сути и не преступники вовсе. Ну ладно, «западенцы» — люди из другого мира — кажутся им чуждыми, но я-то выросла с ними в одной стране, училась по тем же книгам, на тех же идеалах. Не может быть, чтобы у них и у меня не было ничего общего. Знаешь, я попробую посмотреть на них поближе. Буду по ходу дела с тобой советоваться, чтобы не навредить. Интересно, что из этого получится?

Маруся внимательно посмотрела на меня, улыбнулась, и веселые огоньки мелькнули в ее глазах:

— А что, очень интересно, как это у тебя получится. Только смотри, ох, смотри, Нина, как бы не навредить себе же! Они ведь безжалостны к тем, кто идет против них или сует нос в их дела!

 

— Так я же сделаю вид, что я за них. Ничего, — отмахнулась я. — Просто, если замечу, что у меня ничего не выходит, дам задний ход. Что они мне сделают?

— Ох, Нина, берегись! Никому ни слова!

— Конечно, это наша с тобой тайна. В тот же день я встретила тетю Соню, и она сообщила, что ее напарница Валентина хочет проситься в бригадиры.

— Очень у нее характер трудный, мне без нее легче будет, — добавила тетя Соня.

Я знала эту дневальную. Она не ладила с людьми, грубила и материлась из-за каждого пустяка, оскорбляла уставших после тяжелой работы девушек, и они просили коменданта убрать ее из дневальных. А Валентина не хотела идти на общие работы, хотела стать бригадиром. Конечно, она была из тех, кто помогает начальству мелкими доносами. Я села и написала: «Довожу до Вашего сведения, что кандидатура не годится». И пояснила причину. Занесла заявление в кабинет начальника, положила на стол и ушла.

Бригадиром Валентину не взяли. Пристроили в сушилку.

Через неделю ко мне приковыляла с палочкой Марийка-гуцулка, которую я однажды спасла от кулаков Надьки и которая после этого уверовала в мою способность помогать людям. Она взволнованно рассказала такую историю.

В бригаду, работающую в карьере, перевели двух женщин. Обе уже пожилые, языкатые, шумные, родом с Донбасса. Увидели, что бригадирша, Марийкина землячка Аня, — тихая и спокойная девушка, что в бригаде все молодые девчата из западно-украинских сел. Решили, что можно их запугать и заставить работать на себя. Обе откровенно лентяйничали, часто ходили погреться, на замечания бригадирши отвечали матерщиной... Все в бригаде были возмущены, и девчата пожаловались мастеру. Мастер приказал уменьшить этим бабенкам паек и оплату. Тогда они занесли оперуполномоченному заявление: жаловались, что проклятые бандеровки их преследуют и обижают, что бригадирша крутит любовь с мастером, поэтому и мастер их преследует. Требовали наказать и убрать бригадиршу.

Незадолго до этого мне пришлось работать в этой бригаде, и я знала обстановку, знала, что все там дружны, из одного района, работают очень хорошо. Я не смогла быть с ними наравне, сил не хватало, поэтому перевелась в другую бригаду. Бригадирша была славным человеком, в мужской зоне у нее был друг из ее же села. Я написала о том, что знала, и выдала жалобщицам объективную характеристику.

 

 

Видимо, мое заявление оказалось убедительным, потому что бабенок перевели куда-то, а бригадиршу не тронули. Аня так и не узнала, кому обязана избавлением от грязных сплетен и неприятностей в работе.

Вообще лагерное начальство усиленно распространяло мнение, что девушки с Западной Украины склонны к конспирации и заговорам. Каторжанки работали хорошо, нарушений почти не было. Начальству просто надо было утверждать свои служебные качества хотя бы проявлением бдительности. Для этого нагнеталась ненависть к участникам сопротивления, которое родилось после освобождения от немцев западных областей Украины, потому что советские войска, проводя сталинскую национальную политику, снова подвергли жестоким репрессиям ни в чем не повинных жителей городов и сел.

Разоблачению «происков» бандеровцев уделяла много внимания сыскная служба лагерной оперативки. Это было очень удобно: неполадки в хозяйстве, нечестность исполнителей, возникавшие по этой причине конфликты — все квалифицировалось как происки «классового врага» — бандеровцев. Население лагеря состояло на восемьдесят процентов из украинок, среди которых сильны были земляческие связи, а потому всегда активно действовала система взаимовыручки. Ну а взаимовыручку всегда очень удобно расценивать как групповщину. И в лагере постоянно ощущалось стремление администрации во что бы то ни стало обнаружить и разгромить нелегальную организацию украинских националистов. Но среди националистов стукачей практически не было. Надо было искать помощников среди русских или восточных украинцев, но таких, что пользовались доверием у западников. Никто из заключенных, разумеется, не мог ничего знать о намерениях оперативки, о стратегии и тактике изнывающих от безделья лагерных начальников.

Неожиданно меня вызвал оперуполномоченный. Похвалил за заявления, сказал, что верит в мою объективность и собирается попросить кое о чем. Долго объяснял, что надо найти и раскрыть организацию националистов. И поэтому следует поинтересоваться перепиской с мужской зоной. Я ответила, что об организации ничего не знаю и не собираюсь узнавать. Мне как русской, даже при самых хороших отношениях с западноукраинцами, никто не поверит и не доверит тайны, даже если она есть. Перехватывать письма не стану — для таких дел у них есть свои, проверенные осведомители, пусть этим и занимаются, а я не осведомитель. Просто при случае внесла ясность во имя справедливости. Начальник предложил подумать и отпустил, недовольный. Мне показалось, что назревает какой-то разлад с опером, но я не придала этому значения.