Глава 16. «КУМОВЬЯ» И СТУКАЧКИ

 

В особых лагерях МВД все заключенные, живущие за тремя рядами проволоки, были охвачены сетью осведомителей. Нагнеталось и поддерживалось мнение чекистской администрации о том, что в лагере находятся особо опасные враги народа и предатели, что за ними нужен строгий надзор и необходимо знать все, что в зоне делается, о чем говорят заключенные и как они настроены. Для этого существовала служба секретного надзора во главе с оперуполномоченным — начальником над всеми крупными и мелкими доносчиками-«стукачами».

Но как ни секретничали службы надзора, все равно «стукачей» все знали. Их терпели, остерегались, а особо старательных, которые для доносов устраивали провокации, били. Били безжалостно, иногда насмерть.

Оперуполномоченного называли «кумом». Ни один «кум» долго не задерживался. То ли система предусматривала, чтобы работник не обрастал связями, то ли сами оперы не выдерживали на такой неприятной работе, но менялись они часто. Попадались разные, иногда вполне сносные офицеры, но все равно заключенные относились к ним в лучшем случае с легкой добродушной иронией.

Как ни старались осведомители, но то, что было запрещено, все равно делалось. Записки шли в мужскую зону и обратно, где-то собирались в тесном кругу, пели, читали запрещенные стихи, доставали интересные книги, отправляли нелегально письма домой, встречались с мужчинами и рожали от них...

Подписку о сотрудничестве давали и бригадиры — в качестве платы за легкий труд. Но далеко не все и не обо всем докладывали своим начальникам, особенно если знали, что пользуются уважением в бригаде, чувствовали себя под защитой работяг.

Однажды в начале зимы меня вызвали к оперуполномоченному. Я пришла, доложила от порога: мол, такая-то по вашему вызову явилась.

Коренастый, средних лет офицер встал и придвинул стул. Про него говорили, что он был трактористом и его сюда послали по партийной линии. У него было простое, добродушное лицо. Над лбом вился непокорный пшеничный чуб, из-под которого приветливо смотрели добрые голубые глаза. Он уточнил и записал анкетные данные, потом заговорил:

— Вот вы учились в советском институте. Значит, грамотная. А нам грамотные люди нужны. Вас советская власть воспитала, значит, надо для своей Родины поработать.

 

— А я и так работаю в карьере, — сказала я. — Разве этого мало?

— Значит, тут, в лагере, есть разные люди, — не отвечая на вопрос, продолжал он. — Одни работают честно, а другие, значит, нарушают режим и мешают честно трудиться. Надо этих, значит, нарушителей выявлять. Надо, чтобы нам в этом помогали. Вот, надо, значит, нам бригадира найти, взамен той, что освобождается. Есть, значит, мнение, что вас можно взять бригадиром. Только надо, значит, чтобы вы нам помогали.

— Чтобы стола доносчицей? — в лоб спросила я.

«Кум» поморщился и, снова не отвечая на вопрос, повторил:

— Вы нам поможете, а мы вас назначим бригадиром. Согласны?

— Нет, гражданин начальник, я хочу, если выйду на волю, чтобы никого не бояться. Чтобы меня уважали. Чтобы иметь право подать руку каждому, и вам в том числе.

— А если мы вас заставим?

— Не заставите. Не имеете такого права.

— Заставим. Если не согласитесь — отправим на Новую Землю.

— Что ж, и там люди живут, не пропадают. И я проживу!

— Работать заставим. Похуже, чем сейчас. Подумайте! Отошлем на штрафную командировку.

— Не боюсь. Два кайла в руки не дадите. А с одним я пока управляюсь. Да и жить мне надо с людьми, а не с начальством.

— М-да! — покрутил «кум» кудрявой головой. —А все-таки подумайте! Зима идет, пурга, значит, начнется, морозы. А бригадиром, значит, все же легче.

— Нет. Не согласна.

— Ну что ж, значит, не договорились. Жаль. «Кум» встал, встала и я.

— Можете идти.

Но прежде чем я повернулась к двери, быстро подошел и подал руку. Мы обменялись крепким рукопожатием понявших друг друга людей. Я смущенно пробормотала: — До свиданья, — и выскочила из кабинета, внутренне торжествуя победу.

Я сразу же пошла к Марусе. В переполненном после работы бараке мы не остались, а стали прохаживаться по центральной дорожке лагеря, и я рассказала ей о свидании с «кумом». Мы долго обсуждали это событие, потом сошлись на том, что этот «кум», похоже, порядочный человек. Ну а отказалась я правильно...

Чубатый тракторист в роли оперуполномоченного продержался недолго. Тот, что сменил его, сразу обратил на себя внимание злобным видом. Узколицый, остроносый, тонкогубый, маленького роста, он появлялся неожиданно и незаметно то в бараке, то на

 

разводе, и всюду подозрительно вглядывался маленькими черными глазками, словно выслеживал кого-то. На него просто не обращали внимания, поворачиваясь к нему спиной, словно не заметив его появления, тем более, что одет он был для пущей конспирации в телогрейку или бушлат. Особенно дотошно он следил за контактами с мужчинами и строго наказывал тех, кто попался на переписке. Он продержался довольно долго, но однажды угодил в свою собственную ловушку.

На площади, куда выходили ворота пятого и шестого Горлага и проходная завода, рыли глубокие траншеи — шел ремонт водопровода, ведущего на завод. Со стороны площади работали женщины, а на заводском дворе — мужчины. Над проходящим под ограждением участком траншеи стояла вышка и сидел часовой. Когда поблизости не было никого из начальства, по траншее аккуратно прошмыгивали в ту или другую сторону серые фигуры. Часовой — видимо, сам не без греха или получивший за послабления какую-то мзду — сидел спокойно, и все были довольны.

Но вот по рядам работающих прошелестела весть, что пришел «кум». Его как будто никто не заметил. Все продолжали работать, слышны были только звяканье металла о каменистый грунт да спокойные голоса работающих. Вдруг часовой на вышке заорал:

— Гад, куда прешь, а ну вернись, стрелять буду! Все, кто мог, бросили лопаты и помчались к вышке. В траншее стоял «кум», одетый в телогрейку, делал какие-то знаки часовому, а тот наставил на него дуло ружья и прокричал еще раз на всю площадь:

— Стой, стрелять буду!

Очень выразительно клацнул затвором, сделал страшные глаза и замысловато выматерился. «Кум» споткнулся, с головы у него упала шапка-ушанка, открыв стриженную под машинку голову (под заключенного —для конспирации). Он поднял и надел шапку, затравленно согнулся и побрел обратно на заводскую территорию.

После нескольких секунд молчания с обеих сторон проволоки раздался хохот — злорадный, торжествующий, веселый. Разбойничий, с улюлюканьем свист летел вслед бредущей фигуре. Часовой на вышке снова застыл в неподвижности, словно ничего не произошло.

Этого оперуполномоченного больше никто не видел.

Запомнился мне еще один «кум» — по фамилии Павлов. Его сразу заметили, когда он появился (было это уже в середине 1951 года). Высокий, стройный, красивый шатен с правильными чертами лица. В его умных и внимательных глазах угадывалось скрытое

 

 

сочувствие, которое он не проявлял ни но словах, ни на деле. Но доброта светилась в нем изнутри, и всем было приятно, когда он появлялся. Вскоре узнали, что он тоже «сослан». Работал в Англии при дипломатической миссии — то ли переводчиком, то ли кем-то рангом повыше. В чем-то проштрафился, и его отправили сюда на эту должность. Девчата исподтишка поглядывали на него, любуясь красивым мужчиной.

 

Нарядчицей в зоне КТР в ту пору была Александра Веклич из Запорожской области — круглолицая, со шрамом через бровь над левым глазом, с копной крупно вьющихся черных волос. Ее откровенно ненавидели и презирали все каторжанки. Женщина бесчестная и недобрая, она заработала свою должность как активный стукач-провокатор, не брезгуя никакими средствами для достижения своих целей. Она могла, перехватив самое бесхитростное послание, «создать дело», могла пообещать и обмануть, могла за плату помочь одной за счет жизни другой, могла даже украсть пайку из тумбочки. Эта бывшая учительница была прирожденным организатором — умела и уговорить, и заставить людей работать. Последняя ее выходка переполнила чашу терпения даже безгранично выносливых женщин.

Была в лагере девушка Надя из-под Тернополя. У нее что-то произошло с рассудком, на работу ее не выводили по указанию медиков. Надя жила тихо, что-то шила или вышивала, никому не мешала, помогала дневальной управляться с работой и тихо радовалась, когда ее землячки возвращались в барак. Нарядчице Веклич понадобилось кого-то освободить от работы — видимо, за плату. Но количество работающих и освобожденных по болезни было под жестким контролем начальства, и взамен освобожденной она послала Надю. В ответ на протесты ее землячек нарядчица на них грубо наорала, а Надю избила и выставила за зону с рабочей бригадой. С Надей случился приступ буйного помешательства, и прямо из карьера ее увезли в психиатричку. Ко всему Надя простудилась (у нее не было рабочей одежды) и в больнице умерла от двустороннего воспаления легких.

Лагерь бурлил. Все жаждали расправиться с Векличкой, но как?

Я в это время ходила в ночную смену на вскрышные работы и очень уставала. Надину историю знала понаслышке - мне было не до того.

Днем, когда я спала, меня разбудила дневальная и сказала, что вызывает оперуполномоченный. Я неохотно встала, оделась и пошла, предчувствуя неприятный разговор. Злилась на себя: зачем за-

 

 

теяла этот эксперимент по определению общности интересов с начальством...

Вошла, отрапортовала по форме. Сидевший за столом спросил:

— Что вы знаете об Александре Веклич?

Вопрос был неожиданным, и я пожала плечами:

— Особенного — ничего. Нарядчица. Грубит. А что вас конкретно интересует?

— Нам известно, что Веклич занимается антисоветской пропагандой. Вы об этом знаете? Что можете об этом рассказать?

— Ничего. Зачем ей заниматься антисоветской пропагандой, если она работает на вас, а вы ее сделали нарядчицей? Что Веклич дрянь, я знаю, но по заданному вами вопросу ничего сказать не могу — этого просто не может быть.

— И тем не менее поступили сведения, что Веклич, живущая с вами в одном бараке, читала вслух антисоветские стишки. Вы почему это скрываете? Вы что, заодно с ней?

— Послушайте, гражданин начальник, — я начала злиться, — я эту грязную бабу терпеть не могу, и будь у меня возможность с нею расправиться за ее проделки, я ее не пощадила бы, но заниматься антисоветчиной она никак не может. Это исключено! У меня нет таких сведений.

— Что вы ее покрываете! — в свою очередь разозлился офицер: — Вы заодно с ней, и у вас могут быть крупные неприятности! Подумайте над этим. А подумаете — приходите, расскажете про Веклич. Можете идти. Возьмите бумагу, — и сунул несколько листков бумаги.

Я ушла в полном недоумении. В выходной день встретила Марусю и рассказала ей об этом разговоре.

— Да ты же ничего не знаешь, Нинка! Девчата решили от Веклички избавиться. Подложили ей под матрац стихи и бритву, заявили надзирательнице, и теперь всех, кто с ней в одном бараке, таскают на допросы. Что же ты не подтвердила ничего?!

— Так я же не знала! Хоть бы кто меня предупредил, а то вызвали и задают дурацкие вопросы. Врать не хочется. Векличка же не дура, чтобы заниматься антисоветчиной!..

Мы разошлись, а я долго думала, что сделать, чтобы помочь девчатам избавиться от гнусной нарядчицы. И вдруг меня осенило. После, работы умылась, поела и села писать.

«Довожу до вашего сведения, что антисоветской деятельностью при мне нарядчица Веклич Александра не занималась, но сам факт того, что такого морально нечистоплотного человека администрация лагеря возвышает и ставит на ответственные посты, является фактом

 

 

антисоветским». Я перечислила отдельно всем известные Шуркины проделки, в том числе и историю с Надей, и продолжала: «Лагнаселение зоны КТР состоит в основном из западных украинок, выросших в частнособственнической обстановке. И тем, что такого человека, как Веклич, вы возвышаете на руководящую должность и заставляете всех ей подчиняться, вы показываете, что люди с такой моралью нужны для Советской власти. Украинки-западенки на этом примере видят, каковы моральные принципы в нашей стране, и имеют возможность сравнивать не в пользу Советской власти. Кроме того, ни для кого не секрет, что Веклич является тайным осведомителем надзорслужбы, ведет себя в этом отношении очень нечистоплотно. Этим она возбуждает к себе ненависть всего лагерного населения настолько, что не исключена возможность самосуда над ней». И подписалась. Рядом с подписью получилась жирная клякса. Но решила не переписывать. Занесла к начальнику, отдала дневальной и ушла спать.

Опять была тяжелая ночная смена. Вернулась утром, забралась под одеяло, но через час дернули за пятку:

— Тебя вызывают, велели явиться на вахту.

На проходной ждал солдат, он отвел в стоящий рядом с зоной двухэтажный дом, мы поднялись на второй этаж и вошли в просторный кабинет. Мне поставили стул, я села возле двери, а солдат козырнул полковнику и вышел. Я сидела и наблюдала, как входящие в комнату военные, сохраняя стойку «смирно», превращались в подобострастно изогнутые вопросительные знаки при виде своего начальника. Наконец полковник, отдав всем распоряжения, обратился ко мне. Выслушал, как положено, анкетные данные, потом заговорил:

— Что же это вы, учились в советской школе, в советском вузе — и стали предателем! Как это вы могли себе позволить такое?

— Гражданин начальник, я за это получила срок и отбываю его. И не обязана оправдываться и объяснять. Мою вину решил суд, и перед судом я отчиталась сполна, — спокойно ответила я.

— А как вы ведете себя в лагере, что приходится вас вызывать? Вы же образованный человек, а позволяете себе такие выходки.

— Какие? — удивилась я. К чему это клонит полковник?.. — Я работаю в бригаде, ничего не нарушаю и не вижу причин для ваших упреков. Уточните, пожалуйста, что вас интересует. — И тут я увидела, как полковник поднял за угол лист, на котором ярко синела клякса. — Так вы по поводу моей бумаги? Я считаю, что там все правильно, и упрекать меня не в чем.

— Так вы еще убийством собираетесь заниматься?

— Каким? — удивилась я.

 

— Самосуд думаете устраивать? Вам вашей статьи мало?

— Какой самосуд? Я об эту гадину руки пачкать не собираюсь. Это люди могут сделать, а я вас предупредила об этом. Она вам нужна, так и берегите ее, чтоб не прикончили.

— Значит, собираетесь убить человека? — как будто не слыша, повторил полковник. — И вы думаете, что вам так вот и позволят этим заниматься?

— Я повторяю, что пачкать руки об эту сволочь не собираюсь. Ее прикончат люди, которым она много подлостей сделала. Я предупреждаю возможное убийство, понимаете? — рассердившись, я уже повысила голос.

Полковник выдвинул еще какие-то предположения по поводу участия в антисоветчине, но я потребовала доказательств, а их у него не было. Наконец он потерял терпение:

— Так кем вы хотите, чтобы вас считали — советским человеком или антисоветской сволочью?

— А мне все равно...

— Можете идти! — крикнул полковник и нажал кнопку звонка.

Вошел солдат, я вежливо сказала: «До свиданья», — ответа не получила и пошла вниз.

История показалась даже забавной, и по пути к вахте я повторяла в уме весь разговор с полковником, чтобы ничего не забыть и рассказать Марусе.

Но на вахте меня ждала надзирательница и сразу повела в БУР. Там мне подсунули обвинение в том, что я вступаю в контакт с вольнонаемными и веду нелегальную переписку (за это сажали в БУР на месяц). Я подумала, что речь идет о письме, посланном через Васю, и подмахнула обвинение...