- 144 -

10. Мостырщики

Чтобы завершить медицинскую тему, коснусь еще одной специфики в лечении зеков. Уже в Белово узнала я эту сторону лагерной медицины: разоблачение, или, наоборот, покрытие так называемых "мостырок" — искусственных травм, артистично наносимых зеками себе самолично, а порою и с помощью медперсонала. Болезнь ведь нередко служила средством спасения от тяжелых работ, от этапов. В госпитале больной не мерз, жил в лучших условиях. А люди с не слишком крупными преступлениями могли быть даже "сактированы по болезни", то есть освобождены досрочно. Актировали и по возрасту.

Актируем бабку-самогонщицу. Судья спрашивает: будешь теперь самогон варить?

— А что ж, батюшка, если сын опять приедет, придется варить бражку! — Старуху не сактировали.

 

- 145 -

Приходил старик 75 лет. Он был по 58-10 статье — "болтовня", то есть "дискредитация советской власти". По его мне признанию, он когда-то был "капиталистом": имел крупный завод или фабрику. "Большие дела делал — рассказывал он, — на заграницу работал. Была у меня тыща рабочих. Ты-ыща! А канцелярии было"— я да мой приказчик".. Посадили его за то, что ходя с какими-то делами по советским чиновникам, вслух возмутился обилием канцеляристов-бездельников, в то время как "на полях работать некому". Врач на всякий случай представил его к акти-ровке, но 58 статья даже в таком пустяковом действе актировке не подлежала никогда. Мамки "политические" — тоже. ("Мамки" — это матери, родившие в лагерях).

Так как 58 статья никогда не актировалась, мостырки среди "государственных преступников" были реже, служили только средством попасть в госпиталь. При безбелковом питании у многих появлялись отеки, они их увеличивали, "мостырили", потребляя соль с водою. И многие вызывали этим необратимые процессы отекания и погибали десятками.

При докторе Жаркове замечаю вдруг, что один градусник, отличный от других, то появляется, то исчезает. Замечаю, кому его даю. Некий Костя! Он был посажен на 8 лет и всегда подчеркивал, что он не вор. Он был "великим комбинатором". Костя много рассказывал, как дурачил провинциальных председателей колхозов. Я запомнила только рассказ, как он артистам продавал "куклы": показывал отрезы, а вручал пакеты с дерюжками и т. п. Просто украсть считал "позором". Рассказал и об одном "чудаке" - приятеле.

Тот был "добрым разбойником". У одних отнимал, а бедным давал, помогал деньгами детдомовцам, например. Схвачен был при попытке соблазнить какого-то ребенка покупкой ему железной игрушечной дороги. Мать и выдала оригинала. У крупных артистов выманивал ценности шантажом и т. п.

У нас Костя лежал как "тубик" — туберкулезник с открытым процессом в легких. Заметив подмену термометра, я никому ничего не сказала. Купить или украсть запасной градусник для на-бивания субфебриальной постоянной температуры было не трудно. Но ведь актировали комиссией из вольных врачей, делали анализы, рентген. Доверенный заключенный врач только представлял неизлечимого к актировке. Выход был: перед рентгеном вдыхали тончайшую сахарную пудру, оседавшую и дававшую полную иллюзию каверны, крепитации. Мокроту "с палочками" покупали у настоящих тубиков, которых тогда было много. Ко-

 

- 146 -

стю, просидевшего из восьми только год, сактировали.

Узнавая об этих "секретах производства", я своих "братьев по классу" никогда не выдавала, но, правда, опасаясь своей прирожденной бесхитростности, и не помогала мостырщикам, хотя мне порою и намекали, что при соответствующем вознаграждении... Обычно при подобных мостырках врачам полагалось давать "на лапу", а тем паче, коли они проходили при их участии. Обычно они подсказывали симптомы.

Тоннер особо интересовался мостырками, но лишь для "шлифовки себя" в диагностике. Мне он раскрывал эти секреты, тоже спасая мне жизнь: может быть и пригодится в лагере самой, либо для разоблачения, чтобы поддержать репутацию честности в глазах начальства, либо "для мести" (он так и говорил), либо для обогащения при участии в мостырке, либо для собственного спасения в случае нужды.

Когда в Маргоспитальском театре артистов с тяжелыми статьями стали отправлять — в 50-х уже годах — на дальние этапы, подлежавшие им бежали в санчасть, заболевали внезапно (молочный укол, или сахарная пыль, или аппендицит) и отставлялись от этапа. Говорили, вольный начмед, заподозрив нечто, начал осматривать у "оперированных" рану. Разматывали повязку: поверхностная рана была сделана по правилам. Но по- • том стали отправлять и больных, даже на носилках, и актеры перестали искать такой защиты: только проволочка!

Блатные мостырились постоянно. Чаще всего делали "флегмоны" без всякой медицинской помощи: иглу с ниткой проводили по чужим зубам и прошивали ею кожу на кисти руки или стопе ноги. Получалась "подушка", похожая на флегмону, но чаще септическая опухоль в нее и обращалась. Для наблюдательного врача признаком такой мостырки служили две кро-хотяых точки, куда входила и откуда выходила игла. Флегмону взрезали, лечили, а тем временем нежелательный этап или морозный период, особо нежелательный при работах на воздухе, проходили, и человек на время спасался.

Имитировали недержание мочи, даже кала, истинную причину сего не мог установить даже квалифицированный врач. Воняли пронзительно, но терпели для спасения жизни, мучились, но добивались более легкой работы, на которой "излечивались", кто поопытней, со страшной медленностью. При списании "на общие" повторяли прием.

Летчик-герой, краснодарец Володя К., получивший 15 лет за послевоенные экспроприации — наш беловский Незнамов —

 

- 147 -

ловко имитировал эпилепсию. Могучее свое тело он бил беспощадно о пол, о камни, там, где его "настигло". Проверив однажды его реакцию зрачков на свет, я поняла: мостырка, но молчала. Опытного врача в Белове уже не было, а с неопытной "вольняшкой" Володя вступил в сожительство, видимо, надеясь на актировку. Потом его "разбил паралич", он много лет лежал и, действительно, потерял ноги. Такие особенно напряженные мостырки не раз кончались истинным заболеванием, так что больной и после актировки не мог ходить. А не подлежавшие ей "долеживали" срок в лагерных госпиталях. Володю я встретила в городе Ставрополе, спустя много лет. Прихрамывая, с палочкой он направлялся к краснодарскому автобусу. Я подошла. "Вы Володя К.?". Дрогнув ресницами и отводя глаза, уже немолодой человек ответил сухо: "Нет!". Не узнать меня он не мог.

Появлялись безумные. Кто, кроме специалистов, мог установить истину? Тем более, что в психбольницу для зеков где-то возле Томска направляли только буйных. А у нас по зоне бродил напряженно сосредоточенный человек, подходя к встречным, многозначительно и таинственно говорил: "Я — шизофреник!" Петька Химии, молодой журналист — казак, будучи всегда неуравновешенным, "совсем сошел с ума" и сделался лагерным юродивым. От таких обычно отказывался конвой. Врачи пожимали плечами, начальство, исчерпав меры дисциплинарного воздействия в борьбе за рабочую единицу, прекращало преследование таких несчастных или хитрецов. Сактировать их было нельзя: "политические!".

Сталкиваясь с мостырщиками, мной описанный гуманный старенький доктор-земец, ночи не спал. "А вдруг он вправду больной!" или сокрушался: "Ни черта медицина не стоит!"

Один случай гениальной игры в сумасшествие чуть не наградил меня новым лагерным сроком. Привезли на беловскую пересылку сумасшедшего, следующего спецэтапом в Томскую психбольницу. В нашей больничке переполох: он лаял, кусался, изгрызал термометры, изранивая рот. Но заметила я, что стекло он не глотает, а вместе с пузырями крови выплевывает. Потом уловила, что перемигивается с блатным паралитиком (был "посажен" за то, что "ссучился") Васькой. Не придала значения: бывают минуты просветления и у сумасшедших,

а тут "своя своих познаша". Васька помогал его кормить, и видимо, дал понять, что я "Человек", так как больной был мне во всем покорен, а на врачей бросался с рычанием. Меня на-

 

- 148 -

меревались присоединить к конвою для сопровождения его далее в Томск, да Алексей Петрович отстоял, заявив, что я здесь уж так нужна! Выделили сестру-девчонку, сняв ее на время с общих. По дороге "сумасшедший" бежал, очень смело, обдуманно и умно. Будь на месте сестры я, не миновать бы мне "довешенной статьи" "за пособничество побегу" (при моей 58-й, которая всегда виновата, это случилось бы, а девчонка-бытовичка отделалась допросом и испугом).

Тоннер, врач прекрасный, с большой лагерной практикой, то есть универсальной, все такие штуки разпознавал с первого взгляда. Чтобы отучить блатяков от обмана, он сразу же начинал "лечить" жестоко, резать, колоть (блатяки же, не щадя себя в мостырках, ужасно боли боятся), пока "больной" ему не признавался в "самодеятельности". Тогда, не донося начальству, доктор лечил хорошо и гуманно последствия мостырки.

Существовал у блатных обычай засыпать глаза стеклом толченым с химическим карандашом. На этап такого не возьмешь:

глаза лиловые. Алексей Петрович при таких зверских самоистязаниях особенно волновался, бил в морду дураков, сопротивлявшихся леченью. "Негодяй! Это теперь не твои глаза, а мои!". Это была страшная мостырка. В Арлюке, например, жила девушка студентка-блатнячка. В порыве истерического "самосожжения", столь присущего такому психофизическому типу людей, засыпала глаза, а доктор, тот, что деньги за лекарства брал, лечить не стал. Она совершенно и навсегда потеряла зрение. Молодая, красивая и неглупая.

Тоннер самоотверженно лечил. Был к ним милосерден до удивления.

Доставили к нам из жензоны женщин отобрать "таланты" для организующегося театра. Одна — совсем молоденькая с прекрасным голосом. Талантов поселили в госпитале в одной со мною комнате. "Певица" оказалась столь вшивой, что подушка ее за ночь стала серой и шевелящейся. Доктор сам брил несчастную, скальпелем вычищая вшей из-под корочек на искусанной голове. Еще и приговаривал: "Не плачь. Вот мы тебя почистим, волосы вырастут, найдешь себе тут хорошенького сачка". Алексей Петрович подобную омерзительную работу поручил бы даже не мне, а санитарке.

Несмотря на опытность Тоннера, все-таки и он стал жертвой обмана при широко задуманной блатными мос-тырке. Пережили мы с ним в зоне "эпидемию сифилиса", причем Тоннер даже начальству заявил, что в венболезнях

 

- 149 -

он "швах"! Началось все это вот почему.

Блатные поначалу неохотно покидали вновь организованную зону: с нее путь лежал только на дальние северные этапы. Они терпели даже побои и преследование работой со стороны "политических" нарядчиков. Тогда сами, я полагаю, "контрики" стали распускать слух, что нас собирают в особые лагери, чтобы сразу уничтожить в случае войны (в начале прошедшей так и случалось, многих просто расстреляли, например, в Яе). Слух полз. И тогда началось повальное бегство блатных, тем более, что и массовые грабежи становились невозможными: нас было подавляющее большинство. Вопль "Пропадем мы здесь" ширился. Дальних этапов боялись, но можно было уйти из этой зоны в специальные лечебные лагпункты, в нашем же милосердном климате, например, в вензону. И потекли в санчасть "больные" с жалобами на "вензаболевания".

Действительного сифилиса было 1—2 случая, но мостыр-щиков стали десятки. Тоннер в венболезнях не разбирался, анализов у нас не делали. Узнав эту "слабину" врача и от настоящих сифилитиков разузнав симптомы, блатные текли и текли с шанкрами, сыпями, головными болями, со ссылками на общение с истинными сифилитичками. Внешние признаки мосты-рились так: в типичных местах папироской наносились язвоч-ки, приправлялись марганцем, розеольная сыпь наносилась, кажется, покалыванием иглой. Начальство едва успевало отправлять в вензону "подозрительных". На этом настаивал сам Тоннер: ему самому надоели блатяки. Однако он учит их "уважать медицину": пока отправление оформляется, он начинает "лечить" — колоть. Мостырщики сразу обнаруживаются, так как блатные ужасно боятся уколов и боятся их последствий для здоровья. Они сопротивляются бешено, визжат, отбиваются, у многих доктор добивается признания в мостырке, но начальству не докладывает, берет в свой практический опыт. Иные, сопротивляясь, визжат: "Вот скоро вас..." — "И вас с нами"... — хладнокровно говорит врач. Особенно комичен был в сопротивлении лечению Юрка, одесский, будто с плаката урка, явившийся с "махровым шанкром". Требует наряда в вензону. Изолируем. Покамест — биохиноль. Он убегает из изолированной палаты. Запирают в ней, раздевают до белья:

куда пойдешь в мороз! Он распевает блатные песни и рассказывает мне, как "шикарно жил" на воле, даже портянки шелковые носил. На уколы в кабинет не является, и мы еще раз убеждаемся: мостырщик! "Признайся" — говорит Тоннер,

 

- 150 -

парень упирается и дерзит. Тогда мы с Иван Петровичем, захватив все нужное, сами идем в палату, Тоннер произносит свою формулу об уважении к медицине, я беру шприц с биохино-лем. Юрка выскальзывает между долгими ногами врача, тот ловким приемом валит его на пол, стягивая подштанники, обнажив посиневшие ягодицы. Я вонзаю шприц. Это очень больно, так как парень бьется. Объясняю: больно, потому что бьется. "Ой, сестрица, мамочка! Не надо! Не надо!" — Ты лучше кричи: "Ой, не буду доктору врать", — щурит глаза Тоннер. Потом парень все допытывается: "А что будет, если здоровому человеку такие уколы?", но признаться врачу в мостырке никак не хочется: а вдруг доктор — сука скажет начальству, тогда погибать и ему вместе с "фашистами!".

Число вливаний (разных) при Тоннере переваливало до полусотни. Как повар над котлами, я сидела над кипящими стерилизаторами, в палатных помощниках у меня двое райхсдойче — Вайс и Герд, о которых — особый очерк.

Как интересно с Тоннером работать! И он меня ценит. Попадаю в неприятность: приходит Ниночка Белозерова за справкой. "Сказали надзору, что Чистяков меня исколотил. Осмотрите меня! Он меня пальцем не тронул!". Оглядев только ноги, даю справку, что следов побоев не обнаружено. Оказывается, следы есть, и на спине, и на грудной клетке. Тоннер в панике: за "связь с блатными" (потакание) меня хотят снять. Но он отстаивает, объяснив, что я неопытна перед хитростью и меня не трогают.