Глава II. ДОМ

«Не заботьтесь, что вам есть. и что пить, и во что одеться...» (Мф. 6, 25)

1.

Когда мы въехали, то расположились почти во всех комнатах большой двухэтажной церковной квартиры. В двух — наверху—еще оставались пожилые дочери покойного священника, хранившие и его библиотеку с богословскими книгами на английском языке, одну комнату снимал какой-то англичанин, а в другой жил бывший поручик, на тужурке которого еще был виден след погон, а сами погоны со звездочками валялись среди хлама в углу, пока он не подарил их нам. Но осенью, когда стало холодно, а топить было нечем, все, кроме нас, из дома выбрались, и мы, дети, могли играть во всех девяти комнатах обоих этажей. Но к зиме все очутились на кухне, где топилась плита, а потом в одной из нижних комнат, которую обогревала не столько жестяная печка, сколько дыхание.

Следующую зиму и лето провели так же, только с нами ютился дедушка — папин отец, пока не уехал в Севастополь ко второму сыну—моряку. Потом стали появляться жильцы. Первой, по ордеру, въехала симпатичнейшая Анна Степановна, служительница Третьяковской галереи, ставшая нашим другом, а затем—другие, считавшие, что с нами «все позволено».

По декрету о всеобщей трудовой повинности отец и мать должны были устраиваться на работу. Служба в церкви работой не счигалась, и папа, хорошо рисовавший и любивший живопись, по рекомендации знакомых художников устроился научным сотрудником в Третьяковскую галерею, которая находилась совсем рядом. Маме же пришлось бегать на Арбат, где она трудилась делопроизводителем во Всеобуче. Папа и мама уходили рано в храм, потом — в должность, возвращались поздно, уже из церкви. Старшим в доме оставался Сережа. Ему было уже девять лет, мне восемь, Андрюше пять и Ванечке

полтора года. Добрую нашу няню Полю вытребовал к себе сын нянчить внука, и мы на весь день оставались одни.

Когда уходили старшие, из углов с писком выбегали крысы, и, не обращая внимания на нас, начинали свои игры в середине комнаты. Мы их сначала боялись, потом привыкли, сидели весь день на диване, поджавши ноги. Крысы к нам не залезали, разве что ночью, укладываясь по-кошачьи в ногах. Но от этого делалось теплее. Сережа топил печку, когда было чем топить, и готовил пищу, когда было из чего готовить. Я был нянькой: вытирал носы, менял мокрое, сажал на горшок, рассказывал сказки, а в теплую погоду гулял с малышами. Каждый день, заперев ребят, мы с Сережей ходили в столовую АРА^* на Ордынке у Серпуховской площади, выпивали там кружечку жидкого какао, съедали микроскопическую булочку и боясь расплескать, вдвоем 'несли бесконечной Ордынкой тяжелую кастрюлю, самую большую, какая у нас была с жидкостью, в которой плавали чечевички. Бурда эта была главным блюдом для всех. К ней прилагалась полученная по карточкам осьмушка колючего овсяного хлеба и скрипящие лепешки из картофельной шелухи угольно-черного цвета. А неизвестно чем заваренный кипяток, в случае удачи, пили с сахарином, печеной свеклой, либо со сладким мороженым картофелем. Но и тогда люди шутили, говоря, что вместо старых способов пить чай внакладку и вприкуску появилось столько новых, интересных; впридумку, вприсказку, вприглядку, когда в утешение всем огрызочек рафинада кладется на середину стола и трогать его нельзя; и вприлизку, когда кусочек на ниточке подвешивается над столом, это уже верх роскоши!

На маленьких где-то выдавали голубое молоко. Через два-три месяца мамочка принесла паек—немного серой муки и пахнущее керосином постное масло. Все, что было можно, было обменено на продукты: совсем еще крепкая папина университетская форма, мамины ожерелья и кольца, бисерная сумочка.

Время от времени родителей приглашали принять участие в разборке деревянного сарая или дома — на это выдавался ордер. Скопом, неумело, его растаскивали по бревнышку, делили, полученную драгоценность волочили к себе и пилили на чурочки, а потом кололи на лучинки.

Мои подопечные Андрюша и Ванечка доставляли мне мало хлопот, много спали и были тихие и вялые, как и мы с Сережей. Мы ни во что не играли, рано поняли прелесть воспоминаний и грез, без конца перебирая события жизни в Сокольниках или поездок в Пруссово, или фантазировали на тему «когда мы опять поедем в Пруссово», не зная, что ни дома, ни сада, ни даже леса уже не было. К счастью, мы много

читали, от сказок перейдя почти ко взрослой литературе. Увлекались историей. Попался нам гимназический учебник Иловайского, без картинок. Мы его прочитали трижды и почти вызубрили наизусть, потом папа принес «Откуда пошла Русская земля» Нечволодова со множеством картинок, родословных таблиц и выдержками из летописей, житий и Карамзина. Мы бредили Олегами, Всеволодами, половцами и монголами, и без конца спорили с Сережей, кто был главнее и кто после кого, и захлебываясь, сообщали свои сведения маме и папе.

Но вот пшенная каша перестала казаться пределом мечтаний, дома стало теплее, нам сшили костюмчики из бордовых занавесок, из чего-то смастерили сапожки, предмет особой гордости, и послали в школу. Как будто стало возвращаться детство...

2.

Как-то, проснувшись, мы увидели плачущую маму. Оказывается, проспали, когда забрали папу... А маму встретили какие-то женщины на улице и спросили: «Вашего батюшку тоже взяли?» — «Да».—«Слава Богу, а то мы уже думали...» Месяца через три, просидев в Бутырках в одной камере со смертниками, папа вернулся. Это было летом 1923 года, после смерти Вани и рождения Коли.

Весь год был трудным. Был арестован Патриарх. Прошли кровавые процессы над духовенством. Возник раскол живоцерковников. Многие священники снимали сан. Не стало Зосимовой пустыни. Разорили Троице-Сергиеву Лавру. Закрыли ряд церквей. Многие близкие переселились на Соловки, в Зырянский и Нарымский край. Обиходными стали слова: уплотнение, сокращение, выселение, арест, ссылка, расстрел...

В начале 1924 года папе предложили оставить храм или уйти из Галереи. Папа пришел расстроенный, а мама перекрестилась и сказала: «Слава Богу, Илюша! Наконец ты не будешь раздваиваться, а станешь настоящим батюшкой!..» В любимую нашу Третьяковку мы продолжали бегать запросто,, как при папе, но отца записали в «лишенцы» как служителя культа, еще раз уплотнили, оставив нам две комнаты на семь человек, обложили громадным налогом: за жилплощадь, электричество, воду стали брать во многократном размере. Как «нетрудовой» элемент, меня' с трудом зачислили во вторую ступень школы, в пятую группу, утверждая, что таким, как я, школы первой ступени вполне достаточно. В восьмую группу я попал чудом, а после девятой понял, что мое образование на этом закончено. Лишаясь одного, мы приобретали другое. Становилось все больше самоотверженных, любящих, верных друзей, прихожан-толмачевцев, старавшихся облегчить нашу жизнь. И, вопреки всему, росла уникальнейшая папина библиотека, заменившая мне все школы, университеты и академии.