Глава VII. ВБЛИЗИ ОТ ДОМА

Улица давала ощущение воли. Куда захочу—туда и пойду. Некогда было нас контролировать. Нам доверяли, и это удерживало.

Первые два года мы боялись отходить от дома. Гуляли в квадратном садике или во дворе. Садик был огорожен высоким забором, зарос бузиной, сиренью, крапивой. В нем росли чахлые вишенки и яблоньки, в середине возвышался прямой высокий ясень с голым стволом, на который было трудно забираться, а вдоль забора раскидистые тополя, на них влезать было куда легче и, спрятавшись в зелени ветвей, ощущать себя Робинзоном. За домом и сараями простирался пустынный двор. Половина его, примыкавшая к глухой кирпичной стене, заменяла нам дремучие леса и тропические джунгли. Нельзя было проходить, а надо было прорубаться через заросли репейника, полыни, иван-чая и ненавистной крапивы. До сих пор опьяняет терпкий запах бурьяна и выгоревших на солнце рыжих пустырей. Он возвращает далеко назад, в голодные и восторженные дни детства. Через два года ни садик, ни двор нельзя было узнать. Воюя с крапивой, мы не жалели и бузины. Вишни и яблоньки почему-то высохли, забор зимой истопили в печурке, вместо него поставили безобразное ограждение из ржавого

 

кровельного железа. А двор был захвачен клубом, на нем построили возвышение, поставили скамейки, отгородили заборчиком и пускали по билетам. На сцене выступали синеблузники, и в темные летние вечера крутили киношку. Мы начали осваивать другие территории.

2.

Непосредственно к церковной ограде примыкало здание Третьяковской галереи. Основатель галереи П. М. Третьяков был усердным, богомольным прихожанином Толмачевского храма, он не только сам ревностно посещал церковные службы, но и настойчиво требовал этого и от своих служащих.

Однако такое близкое соседство оказалось роковым для нашего храма: его закрыли по просьбе коллектива Третьяковской 1алереи и включили в ее состав.

С первого года нашего устройства в Замоскворечье, когда отец поступил по совместительству на должность научного сотрудника в Галерею, она стала нам родной. Мы запросто приходили к папе в кабинет, и он водил нас по залам и показывал хранившиеся там сокровища. Иногда папа, хорошо знавший русскую живопись, собирал целую группу из знакомых и так интересно говорил о картинах и художниках, что к нам присоединялось много чужих, которые не отходили до конца самодеятельной экскурсии. У некоторых картин мы задерживались: производила большое впечатление огромная картина Иванова «Явление Христа народу», великолепные исторические картины Васнецова, Сурикова. Со страхом смотрели мы на искаженное лицо Грозного в картине убийства им своего сына. Зато взор отдыхал на прелестных картинах Брюллова, Крамского, на пейзажах Шишкина, Левитана.

Когда папа был вынужден уволиться из Галереи, мы, дети продолжали вольготно посещать ее, потому что у нас там осталось много друзей, и билетов с нас не спрашивали. Мы радовались, мы гордились таким знаменитым соседом.

3.

В переулке, почти напротив церкви, среди купеческих особнячков, построенных после пожара 1812 года, стоял большой дом, украшенный фронтоном с коринфскими колоннами и тончайшими медальонами с танцующими нимфами. От улицы дом отделяли величественные ворота и кружевная литая чугунная решетка, единственная в Москве. Строили дом Демидовы при Екатерине, и он, переходя по наследству, достался графине Сологуб. В нем сто лет назад жил брат графини, славянофил Юрий Федорович Самарин, общительный, терпимый и радушный человек. В его доме постоянно собиралось большое обще-

 

 

ство: Кнреевский, Аксаковы, Хомяков, Кавелин. Почтенными гостями было и духовенство Николо-Толмачевской церкви— духовный писатель, маститый протоиерей Василий Петрович Нечаев, будущий епископ Костромской Виссарион, основатель журнала «Душеполезное чтение» и его преемник по приходу и издательской деятельности отец Димитрий Коснцын. С ними приходил совсем еще молодой, но окруженный уважением и сочувствием, юный вдовец—дьякон Федор Алексеевич Соловьев, будущий знаменитый отец Алексий—затворник из Зосимовой пустыни.

Летом 1917 года открылся Всероссийский Поместный Собор. Событие, о котором часто говорили дома. Как-то под вечер нас усадили на извозчика и привезли на Ярославский вокзал. На перроне было много людей, с которыми папа и мама здоровались. Подошел поезд. Из вагона вышел отец Алексий Зоси-мовский. Я его сразу узнал, так как меня и Сережу несколько раз водили в Зосимову пустынь, батюшка всегда ласкал нас. Но в 1916 году отец Алексий ушел в затвор, что было событием и огорчением, ибо он перестал выходить из келлии и к нему решительно никого не пускали. Но теперь батюшку вызвали на Собор.

Отец Алексий вышел из вагона немного сгорбившийся, на его черной одежде светились белоснежные длинные кудри и борода и ласково смотрели молодые глаза. Отец Алексий благословил папу, маму, Сережу и меня и сказал что-то доброе. Его куда-то повели, а мы вернулись домой.

Старцу Алексию досталась честь вынуть из Святой чаши, стоявшей на престоле в алтаре храма Христа Спасителя, жребий, кому носить белый с золотым шитьем куколь Всероссийского Патриарха. Легкий, светлый куколь, но более тяжелый, чем если бы он был отлит из свинца.

Вынимал жребий отец Алексий коленопреклоненно, с великим страхом и благоговением, крестясь, протягивая с молитвой дрожащую руку. А над ним возвышался знаменитейший громоподобный протодиакон Константин Розов, ожидая момента, когда сможет пророкотать с амвона притихшей толпе имя новоизбранного, двести лет жданного главы Церкви Русской: «Безликому Господину и Отцу нашему, Святейшему Патриарху Московскому и Всероссийскому Тихону, многая лета!»

И зазвонят во все колокола, и звон подхватят колокольни всей Москвы, и восторженно запоет толпа, обступившая колоссальный белый собор: «Тебе Бога хвалим!» и почудится, что это не начало, а уж конец великим испытаниям, выпавшим на долю Церкви.

Но все это было потом, а пока молоденький грустный диакон скромно сидел в конце стола, застенчиво пил чай и впитывал в себя интересные и мудрые беседы уважаемых людей.

Потом барский дом купила казна, достроила и поместила

 

в нем шестую мужскую гимназию, которую трогательно вспоминал доживавший свой век в эмиграции в Париже писатель Иван Шмелев. После революции гимназию преобразовали в школу второй ступени. В этой школе довелось учиться братьям и мне.

Мы глядели, как с фронтона сдирали огромного черного дерева двуглавого орла и он, упав, разбился на куски. Как безжалостно отбили от фасада балконы, не желая тратиться на ремонт, как по той же причине скололи изящнейший карниз в беломраморном зале. Как на сверкающих стенах зала намалевали красной краской цитаты, грубо вбили крюки и развесили серые дешевые портреты, которые регулярно во время всей нашей учебы сменялись.

Перед главным домом, замыкая с двух сторон квадратный двор с обязательным круглым цветником посередине, стояли двухэтажные флигели, в которых жили учителя и служители гимназии — школы. А за флигелями раскинулся обширный сад, остаток огромнейшей демидовской усадьбы.

4.

Замоскворечье, когда мы его увидели, напоминало декорацию к «Спящей красавице». Сквозь булыжник мостовой пробивалась трава. Одичали сады при особнячках, сады большие, с аллеями и павильонами, заросшие, тихие. Тихими были и дома. Некоторые из них были хотя и необитаемыми, но еще целыми, и в них стояла кое-какая мебель, а другие зияли выбитыми стеклами и сорванными дверями. Тихо было и на улицах. Прошаркают веревочные подошвы, прошлепают босые ноги, процокают копыта, прогромыхает подвода — и все. Лишь когда прожужжит аэроплан, а это было чаще, чем появление автомобиля, выбегут на мостовую, запрыгают и загалдят дети:

«Ероплан, ероплан, посади и меня в карман!» И опять тишина. Самый привлекательный сад был при бывшей гимназии. Не знаю, пускали ли в него раньше гимназистов, но мы застали его сильно запущенным, тенистым. В нем росли громадный клен, каштан, пирамидальные тополя. Его украшала искусственная горка. Когда-то в саду был пруд, но его давно засыпали, получилась солнечная лужайка. Теперь на ней были разбиты грядки, принадлежавшие учителям, и на них росли морковь, лук, капуста и редис. Вдоль кирпичного забора шла липовая темная аллея, прозванная «аллеей вздохов». В вечерние часы по ней прохаживался опальный Новгородский митрополит Арсений, один из кандидатов в патриархи, живший в квартире бывшего директора гимназии Федора Александровича Виноградова под домашним арестом. Владыка иногда посещал нашу церковь, но никогда не служил, а стоял в алтаре— высокий, седой.

 

Посторонних в сад не пускали, но для нас сделали исключение. Преподаватели и их семьи ходили в нашу церковь» и при их содействии папа был выбран на освободившееся после смерти старого настоятеля место. В те годы духовенство не назначали, а избирали. Учитель русского языка Н. Л. Туницкий ранее был профессором Духовной Академии, когда там учился отец. Другой учитель литературы Вс. Вл. Разевиг подружился с папой в религиозно-философском кружке Флоренского и Новоселова. В этих семьях, а также у Веселовых, Грачевых, Зверевых были мальчики и девочки. С этой командой мы скоро» стали неразлучны и нас с трудом загоняли домой.

5.

В те годы в Москве было примерно 700 церквей, в том числе-640 православных, и все действующие и все непохожие. Особенно часто размещались церкви в Замоскворечье. На одной Большой Ордынке было шесть действующих храмов.

Можно было найти по душе: усердному—службу уставную, долгую; немощному—краткую, ценителю—с голосистым протодьяконом и слаженным хором. В одних торжественно служили архиереи, в других—заставляли плакать проповедники. Где ревниво хранили предания, где пылко вводили новшество. Папа не возражал, если мы просили разрешения пойти: ко всенощной в другой храм. Таким образом нам удалось посетить довольно много ближних и дальних храмов.

Рядом с Толмачами стояли любимые простым народом Кадаши—двухэтажный старинный и очень красивый храм. Настоятелем его был известный протоиерей Николай Смирнов. У всех прихожан этого храма были молитвенники, напечатанные русскими буквами, и пели все.

Немного дальше стояла великолепная Скорбященская церковь, построенная, по преданию, Баженовым, там всегда была торжественная служба. Близко от нее стояла очень большая, нарядная церковь Климента, построенная одним из учеников Растрелли. Рядом были старинные и непритязательные Пыжи' и много других. Мы любили ходить в Иверскую церковь на Ордынке или церковь Параскевы Пятницы на Пятницкой, где всегда была торжественная служба и хороший хор.

Особенно часто мы ходили в одну из двух церквей Марфо-Мариинской обители милосердия, где вторым священником служил скромный и очень добрый о. Вениамин — наш духовник. Настоятелем был известный в Москве протоиерей о. Митрофан Сребрянский. Женский хор обители был замечательным—истинно «ангельским». Размещалась эта обитель на Ордынке недалеко от Толмачевского переулка. Она занимала обширный участок с большим садом. Обителью милосердия назывался женский монастырь—больница, основанная великой

 

княгиней Елизаветой Федоровной, вдовой трагически погибшего великого князя Сергея Александровича. Она же была и игуменией этой обители. Во время германской войны ею был организован большой прифронтовой госпиталь. Походная церковь этого госпиталя была привезена в Москву и сделана домовой церковью больницы. Главный Покровский собор, построенный в новгородско-псковском стиле, был настоящим произведением искусства, он был построен по проекту арх. А. Щусева, расписан М. В. Нестеровым и П. Д. Кориным. Марфо-Мариинская обитель была закрыта в 1926 г., священнослужители и многие сестры были арестованы.

Елизавета Федоровна была великой благотворительницей и подвижницей. Она помогала не только больным, лежащим в ее обители, но и всем обращавшимся к ней за помощью. Спала на голых досках и выполняла наравне со своими «крестовыми сестрами» любую грязную работу при уходе за больными. Елизавета Федоровна была казнена в Алапаевске в 1918 году. Ее живой бросили в шахту вместе с несколькими членами царской фамилии. Она до конца оказывала помощь лежащему рядом умирающему родственнику, перевязывала его раны. В 1990 году во дворе ее обители рядом с Покровским собором установлен памятник с надписью: «Великой Княгине Елизавете Федоровне с покаянием». На памятнике из белого мрамора она изображена в одеянии «крестовой сестры». В 1992 году Великая княгиня прославлена в лике святых.

Похожая обитель милосердия была также недалеко от нас, на Полянке. Она называлась «Иверская община». Женщины— члены этой общины обслуживали и лечили больных детей. Там тоже был очень красивый небольшой храм во имя Иверской иконы Божией Матери.