Глава VIII. ВДАЛИ ОТ ДОМА

1.

Мои посещения более отдаленных церквей давали многое. Я всегда благодарю судьбу, что мне в моих странствиях по Москве удалось узнать и прочувствовать то, что вскоре перестало существовать. В основном мы посещали старинные церкви в центре Москвы. Мне довелось присутствовать на службе в нижнем храме церкви Василия Блаженного, которая действовала до 1930 г. Необходимо сказать о таких удивительных церквах, как например «Никола Большой Крест» на Ильинке, стройная, лазоревая, покрытая белокаменным кружевом. А какое величественное крыльцо возводило к этому храму! Внутреннее убранство было достойно наружного. Сначала резьба иконостаса и киотов, высокая живопись икон XVII века и впе-

чатление музейной сохранности в сочетании с полнокровной церковной жизнью. В церковь приходили со всей Москвы: там настоятельствовал очень яркий человек, отец А. Свенцицкий. Или церковь Николы на Столпах на углу Малой Маросейки и Армянского переулка, рядом с мавзолеем боярина Артамона Матвеева. Она была тоже неискаженной ни снаружи — ее окружала высоко поднятая галерея — ни внутри. Поразила она меня своей внутренней белизной: ни одной фрески! Церковь. казалась просторной, светлой, воздушной и холодной.

Некоторые замечательные церковки мне показал папа, например, малюсенькую, с двумя шатрами на крыше, в Старо-Панском переулке в Китай-городе, другие я обнаружил сам. Многим из них к 1930 году был возвращен первоначальный облик, они были тщательно реставрированы, по крайней мере, снаружи, как, например, Казанский собор на Красной площади. А через год-два их снесли. Их давно нет, но они живут в моей. памяти.

2.

Посещая церкви, расположенные в центре близко к Кремлю, невольно вспоминаю 1917 год.

В то тревожное лето папа и мама часто ездили в Кремль к святыням и в надежде увидеть отца Алексия. Часто брали с собой нас. Мы и раньше бывали в Кремле, но только в эти, последние перед закрытием недели, он открылся нам.

Впервые мы увидели беломраморную подземную усыпальницу Великого князя Сергея Александровича, на месте гибели которого, при въезде в Кремль стоял огромный красивый каменный крест, который был выполнен по рисунку В. М. Васнецова. На нем надпись: «Отче! отпусти им, не ведают бо, что творят!» Усыпальница и крест были сооружены Елизаветой Федоровной. Понравилось окошечко в стене Чудова монастыря, где продавали теплые просфоры, которые можно было тут же есть, не натощак. Слушали мы пение мальчиков — знаменитого хора (Синодального) в церкви Чудова монастыря и видели других мальчиков, что прислуживали там. Они были в светлых нарядных стихарях. Я спросил: «А нам с Сережей можно в таких ходить?!» Мама сказала, что можно, и обещала сшить, чтобы мы в них помогали папе в алтаре.

Помню огромный Успенский собор с темными иконами и серебряными раками святителей, к которым мы прикладывались, и рукой митрополита Ионы, что высовывалась из гроба и грозила. Мама рассказывала почему, но я забыл. Но особенно запомнился Архангельский собор, темный, заставленный одинокими надгробиями, покрытыми темно-вишневыми покрывалами. На каждом надгробии стояла икона и перед ней горела лампада, да еще горели свечи. Мы тоже купили свечку и поставили к мощам маленького Димитрия-царевича, которого за-

резали в Угличе. Над гробиком висела его белая рубашечка в пятнах крови, ожерелье и лежала горсточка орехов. А в тесной каморке, отдельно от других, были гробницы его отца, царя Ивана Грозного, и двух старших братьев: царевича Ивана, которого убил сам отец, и царя Федора. Было страшно оттого, что находишься рядом с могилами людей, о которых слышал столько удивительного, похожего на сказку, но которые жили на самом деле, только очень давно.

3.

В соседнем дворе, в хибарке, жил любопытный человек, лет сорока, из простых, по имени Никифор. Чем он занимался, не знаю. Он под праздники звонил на колокольне, учил этому нас, в храме подпевал, заходил домой поговорить с папой, помогал, когда требовалась мужская сила, месяцами пропадал. Мы, мальчики льнули к нему, так как из всех взрослых он был наименее взрослым. Мы чувствовали себя с Никифором «на равной ноге». Он любил рассказывать нам что-нибудь необыкновенное и показать особенное. Разговоры велись не дома и не во дворе, а на улице, во время прогулки. Иногда мы уговаривали его, иногда он сам нас, но исходили мы с ним много. В дальние загородные походы с ночевкой он брал только Сережу, а если поближе, до вечера, то чаще ходил с ним я. Целью прогулок были окраинные монастыри — Симонов, Данилов, Донской, кладбища, старинные усадьбы. Никогда мы не шли прямо, а петляли по переулкам, чтобы взглянуть на какой-нибудь старый примечательный дом и услышать от Никифора. кто в нем жил и что там произошло в давние или недавние времена. Никифор рассказывал нам про архиереев, купцов, юродивых, злодеев, вельмож. На кладбищах обращал внимание на достопамятные могилы: в Даниловом монастыре—на неугасимую лампаду над могилой Гоголя и надпись: «Горьким словом моим посмеются...», на скромный крест, поставленный Чехову, а в Донском обращал внимание на красивые скульптуры, в том числе на знаменитого бронзового плачущего ангела, выполненного Мартосом, поставленного неутешным мужем над могилой Анны Петровны Кожуховой— бабушки известного схимонаха Зосимовой пустыни Симона, в миру Сергея Евгеньевича Кожухова, и глухую стену— надгробие на могиле убитого Столыпина и говорил: «Как застенок!»

Куда бы мы ни заходили с Никифором: на дачу, квартиру или келью, везде его знали, и нас поили чаем. Брат рассказал, что однажды они заночевали на подмосковной даче Цюрупы, и там Никифор был в приятелях, и несмотря на хлеб-соль, честил хозяина: «Столбовой дворянин, а с кем связался?! Не видишь, что ль, что творится?!».

4,

Как-то раз, дойдя до красных стен и могучих башен с узорчатыми верхами Донского монастыря, Никифор показал нам за воротами не теми, что под колокольней, а другими, двухэтажный домик, прилепившийся к стене, и сказал, что там под стражей живет Патриарх Тихон. В тюрьму его посадить не решились.

На площадке перед воротами, под деревьями монастырского сада, на деревьях были люди. В рясах и в штатском, старые и молодые, интеллигентные и простые, мужчины, женщины, дети. Они стояли, сидели, лежали на траве, молчали, говорили, жевали. Бросились в глаза два-три художника, среди них был и Павел Корин, они набрасывали на холсте и на бумаге богомольцев, стены, ворота, домик. Все смотрели в одну сторону, все ждали. Ждали, когда заключенному Патриарху разрешат на полчаса взойти наверх, на монастырскую стену, подышать воздухом. Когда маленький старичок с добрыми чертами лица показался над парапетом и высоко над толпой молча заходил взад-вперед, медленно благословляя людей, стало тихо-тихо. Слышны были всхлипывания, люди становились на колени, протягивали сложенные ладони, крестились. Художники лихорадочно рисовали. Были и такие, что глядели на Святейшего со злорадной усмешкой.

В церквах и в молитвах поминали Тихона, Святейшего Патриарха Московскою и Всероссийского. Тогда не произносили «всея Руси». Дома о Патриархе говорили с надеждой и любовью.

Когда я, стоя под деревьями Донского монастыря, смотрел на грустное лицо Святейшего, который не мог ни сойти к народу, ни сказать слово в утешение, я вспоминал, как видел его на высокой паперти, осененного хоругвями, под звон колоколов, при радостном, мощном пении народа. И мне было так горько!

Когда Патриарх скончался, папа взял нас с братом проститься. Широченная очередь стояла от трамвайной остановки на Б. Калужской улице до паперти главного собора Донского монастыря. Папа провел меня в боковые двери, и мы поднялись на помост в последний раз поцеловать святую руку. Лицо Патриарха, по обычаю, было закрыто. Во дворе продавали жестяные круглые значки с портретом покойного—я долго носил эту фотографию, пришпилив ее к рубашке. Отдать последний долг Святейшему пришли и все представители иностранных государств. Па отпевание папа не мог прийти—было Вербное воскресенье, и нас не пустил, сказав- «Задавят!» Рассказывали, какое было столпотворение и что не оставалось свободных веток на деревьях. На двадцатый день папа опять взял меня в Донской и отслужил панихиду на могиле Патриарха.