Глава IX. КАК ЗАКРЫЛИ ХРАМ

Это не произошло внезапно. На Пасхе 1929 года пришли какие-то люди из Третьяковской галереи и сказали, что общее собрание сотрудников Галереи постановило потребовать закрытия Николо-Толмачевской церкви и передать это здание Галерее для расширения экспозиции. Пришедшие, вполне интеллигентного вида люди, благожелательно советовали сразу же согласиться с решением собрания и не протестовать, не заниматься бесполезными хлопотами. Они давали понять, что храм ожидает неплохая участь, ведь он попадает в культурные руки.

Среди сотрудников Галереи, живших по соседству, было немало давних прихожан нашего храма, которые, плача, признавались папе, что по немощи человеческой, по боязни, они тоже, голосовали «за».

Услыхав тягостное, но не удивительное по тем временам сообщение, отец и приходский совет решили сделать все от них зависящее, чтобы отстоять храм, а там—будь воля Божия? Было подано заявление в Моссовет, потом апелляция в Президиум ВЦИКа. Каждый день усиленно молились о сохранении дорогой святыни. Приглашенный фотограф запечатлел на память вид главного иконостаса, приделов, росписи, сфотографировал и папу, произносящего поучение, и матушку Любовь рядом. Заснял группу прихожан во главе с папой у северной стены главного храма и вид на колокольню.

Господь решил по-своему, и хлопоты не увенчались успехом, везде было отказано.

Мама, Андрюша, Коля и Машенька с Клавдией в это время жили на даче в Балашихе. Сережа ходил на дежурства в пожарную охрану завода, а я слонялся по Москве в поисках работы и помогал также папе по дому.

Однажды, когда папа вернулся из храма от литургии, в дверь постучали. Вошедший сказал, что он просит папу открыть храм и достать опись имущества, так как пришла комиссия принимать храм. Папа перекрестился, послал меня к матушке Любови за ключами, взял большие конторские книги, где были записаны иконы, облачения, утварь, книги, и лампады, принадлежащие храму, и пошел на паперть. На ступенях, ведущих к храму, стояли незнакомые люди, вошедшие вместе с нами в отпертые матушкой Любовью двери. Не все из них сняли кепки. Мы, войдя, перекрестились.

Церковь еще хранила тепло утренней молитвы. Где-то горела непотушенная лампада, пахло ладаном, маслом, воском и в солнечных лучах клубился голубоватый воздух.

Группа вошедших стояла у входа, озираясь в непривычной обстановке. Люди как - будто колебались, не зная, с чего начать. Они, казалось мне, жалели, что впутались в это дело, и у меня

 

в душе затеплилась фантастическая надежда. Мне вдруг померещилось, что папа, войдя в алтарь, отдернет завесу и произнесет певуче: «Слава Святей и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельной Троице!» а кто-то ответит: «Аминь!», и зажгут лампады, и поставят свечи, и с души снимется невыносимый груз.

Но люди у входа стряхнули с себя минутное оцепенение, зашевелились, заговорили, что-то сказал папа, отдал им книги, а сам отпер дверцы шкафов и ящиков, открыл вход в ризницу и врата алтаря, и началось движение.

Вошедшие разбрелись по всему помещению, глядя на иконы, паникадила, подсвечники, что-то считая и отмечая в книгах. Папа то посылал меня в дом отнести его собственные богослужебные книги, находившиеся в церкви, то принести из дома церковные иконы, которые постоянно подновлял папа. Царские врата, раскрытые настежь, превратились в обыкновенные двери, и за ними виделся опустевший престол, и к нему прикасались, что-то ставили на него и, облокотившись, писали чужие люди.

Я с ужасом смотрел и остолбенело ждал, чем же это кончится. Но вот меня позвали за чем-то в алтарь—я стоял .на амвоне у Царских врат—и я вопросительно взглянул на отца. До сих пор я еще не решился пройти сквозь них. На лице папы я увидел такую тоску, и он так махнул мне рукой, что я понял: все кончено! Я пошел, и во мне что-то оборвалось. Чуда не произошло. Произошло спокойное, чудовищное убийство бесконечно дорогого, живого. У меня судорогой сжало челюсти. Я видел, что папа бледен, отвечает на вопросы сдавленным, бесцветным голосом, глаза его потеряли блеск. Я тоже ходил, говорил, показывал, уносил, подавал что-то, совершенно машинально, не испытывая ничего, кроме крайней усталости. Наконец формальности закончились и папа, матушка Любовь и я стали лишними.

На пороге я остановился. Пришлось сделать усилие, чтобы не перекреститься. Было очевидно, но в меня не вмещалось, что я все это вижу в последний, последний на земле раз. Что завтра ничего этого не будет.

Пока еще стояло на своем месте распятие, привычно глядели глаза святых на иконах, но вместо ладана уже тянуло откуда-то табаком, постукивал молоток, скрипело отдираемое дерево и кто-то бесцеремонно окликал другого через все помещение, насвистывал и притоптывал.

Папа неделю лежал с сердечным приступом, а у меня было гадкое ощущение причастности к преступлению.

А новый владелец, точнее—люди, стоявшие во главе этой гордости Москвы, обязанные по долгу службы ценить и хранить красоту, быстро-быстренько, как бы боясь, что отнимут, расправились с приобретением. Опустошили внутренность, сня-

 

ли не только кресты, но и купола, и даже барабаны, разбили на куски певучие колокола, а они надрывно рыдали при этом, а потом разобрали до основания дивную, стройную, как перст, колокольню. И остался на этом участке безобразный, лишенный жизни обрубок^*. Толмачи закрыли. Их не стало на земле. Исчез один из московских очагов духовности.

Закрытие любимого храма было большим горем для толмачевцев. Их чувства в то тяжелое время точно и ярко выразила поэтесса Раиса Адамовна Кудашева.

Храм и пастырь

 

Уединенный, малолюдный,

Наш тихий благолепный храм,

Отрада, отдых в жизни трудной,

Приют святой был дорог нам.

Мелькали дни, недели, годы,

Менялась жизнь в родной стране.

И скорбь, и радость, и невзгоды

Мы в тот же Божий храм несли.

И возносился к Богу Славы

Напев смиренный и простой.

Благоговейно, по уставу

Служил наш пастырь дорогой.

В борьбе с грехами и скорбями

Он нас в надежде укреплял.

Наш ропот, немощи, ошибки,

Сомненья, вкравшиеся в грудь,

Он все прощал с благой улыбкой,

Благословляя снова в путь.

И наши слезы покаянья,

Порыв к добру, как ни был мал,

С каким участливым вниманьем,

С какой любовью он встречал.

Закрыт наш храм...

Он пуст, печальный.

Завет алтарных сорван шелк,

Нет огоньков лампад хрустальных

И звучный колокол умолк.

Но наш отец духовный с нами.

Он перешел в другой приход

И вечной истины словами

Вновь в царство правды нас зовет.

Да будут, пастырь терпеливый,

Все спасены к закату дней —

И Богом данная Вам нива,

И Божий сеятель на ней.