- 3 -

А здесь, в глухом чаду пожара,

Остатки юности губя,

Мы ни единого удара

Не отстранили от себя.

А. Ахматова

 

I. Роковое 26

 

1936 год был на исходе. Ничто не предвещало беды. Правда, все еще продолжал волновать прошедший в августе процесс Зиновьева и Каменева. Вспоминали и убийство Кирова - недоумевали, почему троцкисты убили Кирова в Ленинграде, а не Сталина в Москве? Ведь главный в партии - Сталин. Каждый день все газеты на первой полосе помещают его портрет. По любому поводу жирный шрифт кричит: "Да здравствует великий Сталин!", "Великому гению, тов. Сталину, вождю международного пролетариата - слава!"

В институте на бесконечных семинарах прорабатывали, зубрили проект новой сталинской конституции.

Далекая от политики, я, не задумываясь о смысле слов, четко отбарабанила на экзамене заученное:

"У нас в стране осуществлена первая фаза коммунизма- социализм".

"Сталинская конституция не просто провозглашает демократические свободы, а и обеспечивает их в законодательном порядке".

"Конституция - это полная демократизация политической жизни страны".

Конституция меня совсем не занимала. Ну что в ней нового? Все знакомые слова. После отметки в зачетной книжке я и вовсе о ней забыла. Занимали концерты, театры. Слушали с Андреем премьеру оперы "Леди Макбет Мценского уезда". Опера удивила своим новаторством, но, наверное, я была еще слишком глупа и закомплексована классикой, чтобы ее оценить по достоинству. Запомнилось другое. После спектакля на аплодисменты зрителей и актеров в ложе поднялся очкастый мальчик и стал угловато раскланиваться. Это был Д.Д. Шостакович. Я была поражена. Автору оперы можно было дать не больше восемнадцати лет.

 

- 4 -

Потом в Большом смотрела его "Светлый ручей". Балет не понравился, сюжет его был похож на плохой вариант колхозной Золушки: колхозник влюбляется в приезжую балерину, забывая свою возлюбленную колхозницу. Балерина на сцене меняется с колхозницей костюмом и в лиричном па-де-де колхозник понимает свою ошибку и возвращается к своей колхознице, танцующей на пуантах виртуозней балерины.

Какова была музыка? - Не помню и позже никогда ее не слышала. Не забыть концертов Отто Клемперера. Зал консерватории переполнен. Мы сидим в партере. Исполняются третья и девятая симфонии Бетховена.

Клемперер высокий, худой - не в традиционном фраке, а в несколько мешковатом пиджаке. Его манера дирижировать необыкновенна. Невольно чувствуешь, как едины музыка и дирижер, как он весь ушел в замысел Бетховена. На его пюпитре нет партитуры. Руки не связывает дирижерская палочка - они свободно взлетают над оркестром. Тонкие узловатые пальцы, старческие кисти, но столько в них пластичности, столько нежности. Но вот они сжимаются в кулаки и бьют, дробят, протестуют. Потом эти руки молят, жалуются и опять взлетают в протесте, в борьбе. Клемперер или это сам Бетховен? Слушатели замерли, забыв обо всем. Клемперер поднимается на цыпочки, возвышаются над оркестром его руки, седая голова. Кажется, он сам сейчас взлетит на крыльях своего порыва, и вдруг все сникает. Все ниже, ниже клонится дирижер, ниже голова, руки - весь он почти под пюпитром. Скорбная музыка, тяжкая судьбина. Но нет, не сломлен человек. Нет унижения - есть борьба. И опять взлетают руки-птицы, и хор гремит "К радости".

Вторым концертом был Реквием Берлиоза. Кажется, исполнителей больше, чем слушателей. Сцена заполнена большим симфоническим оркестром, хором, а на боковых балконах два духовых оркестра.

Музыка! Какая грандиозность. Она - как Вселенная над моей головой. Как никогда, я чувствую свою мизерность перед жизнью, перед судьбой.

 

- 5 -

Реквием предрешил мою судьбу. Реквием Берлиоза, исполненный зимой 1936 года в Москве, вещал о миллионах жертв 1937, но мы еще были глухи.

Однажды, придя в гости к брату, я была удивлена, почти потрясена тем, как остро, с какой надеждой и радостью ждут люди новую конституцию. Лизавета, жена брата, засыпала меня вопросами:

— Ну, как твое впечатление? Как ваши встретили проект конституции?

— А что в ней особенного? Я сдала ее в институте и думать о ней забыла.

— Ты дура! Ведь конституция дает право всем гражданам на равенство. Никто не будет подвергаться ссылке и дискриминации за происхождение. Больше не будет "лишенцев".

— Да... - тяну я, вспоминая при этом, что Лизавета - дочь священника, что отец Василий, после закрытия церкви в Переяславле-Залесском, давно не служит, не работает, живет "лишенцем", а она, скрывая свое происхождение, все эти годы живет тайком в Москве у тети Шуры.

— Да, Лиза, ты права. Я как-то об этом не подумала.

— Это потому, что тебе не пришлось пережить гонения, какие выпали на долю нашей семьи,- с жаром говорила Лизавета.- Мы с мамой здесь скрываемся, а папа без прав, без средств сослан в деревню - сажает картошку под улюлюканье хулиганов. Терпит насмешки, издевательства, но, слава богу, конституция кладет конец нашим мучениям.

Забегая вперед, скажу, что, вопреки посулам конституции, за два месяца до выборов (5 декабря 1937 г.) отец Лизы - священник Василий Малинин - будет арестован и погибнет где-то в тюрьме или лагерях.

В январе 1937 года, как знаменье божье, перед всенародным бедствием, Москву опутал зловещий туман. В трех шагах исчезали прохожие, словно скрывались за матовым занавесом. Город окутала горьковатая дымная, холодная мгла. Машины шли с зажженными фарами и непрерывно сигналили.

Густое гудение клаксонов сливалось с туманом и мучительно давило виски. Я подвернула ногу. Целыми днями валялась на кровати и

 

- 6 -

читала. Газеты печатали отчеты из зала суда о процессе над троцкистами - предателями, шпионами Пятаковым, Радеком, Сокольниковым. Было страшно и противно читать об их злодеяниях, и я, как за спасительную нить, хваталась за книги Ромена Роллана.

Андрей приходил поздно. Шумно открывалась дверь, и его высокий, чуть насмешливый голос наполнял комнату:

— Что делает мой очаровательный больной? Голодает и скучает?

— Вот уж нет! Читала до умопомрачения. А что у тебя?

— Сегодня наш академик знакомился с моей работой. Очень заинтересовался, сказал, что геологи давно ждут помощи от математиков, что моя диссертация актуальна и очень перспективна. Говорил, что нужно скорее ее закончить.

— Я всегда знала, что ты у меня гений - шутила я,- а потому давай чистить картошку.

Лето 1937 года было в Москве необычно жарким. Солнце утром поднималось над Москвой, не успевшей за ночь остыть, и начинало свой огнедышащий марш по небу, не прикрытому ни единым облачком. Ртутный столбик термометра утром в тени стоял где-то около 25°С, а днем подползал к 35°С. Кирпичи домов дымились доменным жаром. Асфальт тротуаров размяк. Подошвы липли к нему, а каблуки оставляли глубокие ямки.

Днем и ночью по городу с воем носились пожарные машины, горели сараюшки, куда перебрались из коммунальной тесноты и духоты москвичи, загорались подмосковные леса, горели торфяные болота. Ветер приносил едкий горьковатый дым. Дышать было трудно от жары и гари.

Обыватели шептали о вредительстве. Говорили, что иностранные шпионы, диверсанты, вредители жгут дома, поджигают лес. Газеты и радио взывали к бдительности, к разоблачению врагов народа, предателей, шпионов, и неизменно с первых полос газет глядел великий Сталин, вождь мирового пролетариата и лучший друг всех народов. Подстрекаемые газетами, а может быть, намеренно кем-то распространяемые, ползли байки об арестах поджигателей, шпионов, лесни-

 

- 7 -

ков-террористов, иностранных диверсантов и бог знает каких еще злодеев.

И тут, как обухом по голове, новый судебный процесс над прославленными полководцами - Тухачевским, Гамарником, Якиром, Уборевичем.

Потрясенный народ недоумевал - чего им недоставало? Все участники Октябрьской революции, гражданской войны, орденоносцы. В таких высоких чинах ходили, такими почестями, властью обладали и, на тебе, стали шпионами, изменниками Родины, предателями, немыслимо!

А солнце продолжало терзать людей и природу. Желтели и падали с деревьев листья, зловеще шурша под ногами. Особо чувствительные к засухе березы оголились. Обвисла, пожухла сочная листва тополей.

Солнце жгло Москву, как будто старалось выжечь, спалить зловещие дела, задуманные в Кремле и творимые на Лубянке. Ежовщина вела невиданную в истории человечества расправу над невинными людьми. Спасаясь от жары, мы уехали в Сочи, где было значительно прохладнее, чем в Москве. Вернулись в конце августа. Наш большой, военного ведомства дом на Волочаевской улице, встретил необычной тишиной. По длинным коридорам не гоняли, как раньше, дети на трехколесных велосипедах, на широких лестничных площадках не собирались вечерами посудачить жены военных.

Наша соседка Ольга Тимофеевна, жена преподавателя Военно-танковой академии, рассказала, что многие квартиры в доме опечатаны. Жившие в них военные были пособниками изменников Родины, Тухачевского, Якира, Гамарника и других врагов народа. Теперь их тоже разоблачили, а их жены и дети куда-то исчезли. Мы поудивлялись и только. Нам-то что до этих арестов? Нам, не связанным ни с контрреволюционерами, ни со шпионами, ни с вредителями, ни с троцкистами - нам все это ни к чему, нас это не касается!

О, наивность! О самообман!

Люди! Если вы живете в режимной стране - Гитлера, Сталина, Мао Цзэдуна, Дювалье, Пол Пота или еще какого-нибудь диктатора - нет у

 

- 8 -

вас гарантии, не может быть уверенности, что завтра за вами не придут, не арестуют по доносу или вовсе без всякой причины, лишь потому, что верховный правитель для упрочения своей власти решил уничтожить несколько сот тысяч, а в нашей стране десятки миллионов людей. Уничтожить для устрашения, безгласного подчинения и рабского труда всех оставшихся.

Люди! Не ищите причин, не надейтесь, ограждая себя аполитичностью,- в стране, где властвует диктатура, всегда будет царить угнетение, террор, насилие, убийство.

"Люди! Будьте бдительны!" - писал из фашистских застенков Ю. Фучик.

 

В сентябре начались занятия в институте. Шумные встречи после летних каникул:

— Как Леночка загорела, похорошела!

— Ой, девочки, что за дивное лето было!

Обнимались, хохотали, перебивая друг друга, рассказывали свои немудреные похождения. Пьянели от переполнявшего нас счастья молодости. Потом, когда поутихли эмоции первых встреч, с удивлением узнали об исчезновении многих студентов и преподавателей. Арестованы! Особенно поразил всех арест директора нашего института Лизарева. Он был старый большевик. До революции, отбывая ссылку, лично знал Ленина, в институте пользовался огромным авторитетом. И вот теперь арестован! Как же так? Заслуженный партиец, председатель комиссии по чистке... Вспоминалось, как проходила эта чистка партии 1934 года. Студентов обязывали присутствовать на ней. Зал клуба МИИТа был переполнен. Обычно мы сидели на галерке. На сцене - длинный стол под красным сукном, за ним человек восемь комиссии, а председатель - седой, старый - наш директор, безупречный, как сама совесть партии.

Чистка походила не то на плохой спектакль, не то на странный суд. "Чистившийся" выходил на сцену, вставал лицом к залу и начинал рассказ о себе. Краснея и волнуясь, он перечислял своих близких и даль-

 

- 9 -

них родственников, вспоминал свое происхождение (конечно, пролетарское), свою рабоче-крестьянскую биографию и клятвенно заверял, что никогда не примыкал к троцкизму.

А в это время на сцену передавали записки с вопросами. Потом председатель зачитывал их.

— Ты говорил, что родители крестьяне, а вот сообщают, что отец твой подкулачник и был сослан?

— Нет, - спешил оправдаться подсудимый, - отец мой добровольно уехал, завербовался на шахту, где и сейчас работает.

— Почему ты разошелся со своей первой женой, колхозницей, и женился на мещанке?

— Я уехал из деревни перед коллективизацией,- волнуется чистившийся, - а моя первая жена не захотела бросить свое хозяйство, не поехала со мной в Москву. А вторая моя жена не мещанка, а учительница.

Потом ему задавали еще какие-то нелепые, а часто бестактные, оскорбительные вопросы.

Так проходила чистка 1934 года. И вот теперь председатель комиссии, директор института, недосягаемый партийный авторитет, арестован! Значит, все годы ловко маскировался? Непостижимо!

А тут еще другая новость. Арестован Миша Раевский. Первый красавец, умница, доцент Раевский. Он вел курс теоретической механики. Половина девочек института была в него влюблена. Все знали, что он отпрыск знаменитой фамилии князей Раевских, героев 1812 года. Посмеиваясь, передавали историю о том, как однажды на консультации у него из-под галстука выпал золотой крестик на тонкой цепочке. И вот теперь Миша Раевский арестован! Такой скромный, милый. Неужели за крестик? Невероятно!

Исчез из нашей группы Коля Соломахо - славный интеллигентный мальчик. Он так хорошо танцевал. За что? Непонятно!

Несчастье обрушилось на нас с приходом жены младшего брата Андрея. Маленькая, убитая горем, вся в слезах, она рассказала, что прошедшей ночью арестовали Василия.

 

- 10 -

Василий приехал в СССР в начале 30-х годов, когда из Польши и других стран, охваченных кризисом и безработицей, люди ехали на заработки, на строительство первой пятилетки, первого в мире социалистического рабочего государства. А Василий приехал еще и потому, что в Москве был его старший брат Андрей - высокий пример и гордость семьи. В Москве Василий женился на фабричной девчонке, работал вулканизаторщиком в гараже и успел обзавестись двумя ребятишками.

Жили они скудно. Андрей помогал им, за что жена Василия стирала нам белье. Известие нас потрясло:

— Как арестован? Может быть, он совершил какой-нибудь уголовный поступок,- расспрашивали мы ее,- может, украл что-нибудь? Она качала головой и плакала, а когда сказала, что при обыске допрашивали, где прячет оружие, которого у него никогда не было, - мы онемели. После ее ухода Андрей, бледный, взволнованный, не мог удержаться от обвинений.

— Подлец, какой подлец, - повторял он, шагая по комнате, - ох, подлец Василий. Он, оказывается, был не тем, за кого себя выдавал. Значит, его кто-то запутал, завербовал в Польше.

— Ну, подожди, - пыталась я успокоить его, - может быть, это еще и недоразумение, может быть, ошибка, и его выпустят.

— Нет, - не унимался Андрей, - у нас зря никого не арестовывают. Он подлец, и мне придется за него отвечать. О его аресте я должен заявить в свою партийную организацию.

— Ты-то тут при чем, - старалась я его успокоить, - брат за брата не отвечает. Он приехал из Польши с разрешения нашего правительства, его всесторонне проверяло НКВД, жил он отдельно от тебя. Ты с ним редко встречался, жена его лишь к нам заходила. Как же ты можешь отвечать за его поступки?

— Дорогая моя, ты не знаешь, какая сейчас обстановка, как люди встречают такие известия.

— Нет, Андрей, - говорила я,- твоя жизнь безупречна, и тебе нечего опасаться.

 

- 11 -

Андрей родился в белорусской семье, в деревне Плещаны Вальневской губернии. В семье было четверо детей. В школе способный мальчик был любимцем местного учителя. Тот уговорил отца послать Андрея учиться в город, выхлопотав ему какую-то стипендию. Однако учение было коротким. Началась война 1914 года. Отец погиб на фронте. Мать с трудом кормила семью. Все ребятишки помогали ей в хозяйстве, а старшая, Евка, нянчила детей у местного пана.

Андрей, проработав весь день в поле, вечером бежал в школу к своему учителю и погружался в книги. Мальчику особенно нравилась математика. Решение трудных головоломных задач доставляло удовольствие.

Революцию Андрей встретил восторженно. Она сулила столько хорошего, а главное - возможность учиться. В 1918 году гражданская война каким-то западным крылом смела деревенское спокойствие. Синеглазый парнишка пошел в Красногвардейский отряд. На курчавую голову надел буденовку, а потом в карман гимнастерки положил краснозвездный партийный билет. Гражданская война носила его по южным степям России, забросила на Северный Кавказ, где в бою пуля, словно иглой, прошила легкое. Потом сыпняк чуть было не прикончил все его надежды. Война окончилась, Брестский мир навсегда лишил Андрея возможности вернуться на Родину. Его деревня, мать и все родные остались за кордоном, в отделившейся от России Польше. Семью заменила армия. Когда минула необходимость стрелять, он стал вести ликбез среди красноармейцев. По счастливой случайности его часть перевели в Казань. Сбывалась давняя мечта. Работая в политотделе, Андрей поступил на вечерний факультет Казанского университета, который блестяще окончил. Потом аспирантура при МГУ. Работа доцентом на кафедре высшей математики Военно-воздушной академии им. Жуковского, в Московском институте инженеров железнодорожного транспорта и диссертация в аспирантуре геологоразведочного института. Чего опасаться человеку с такой биографией?

Через два дня после сообщения об аресте Василия, Андрей, возвратясь из института, сказал, что его дело будет рассматриваться на закрытом партсобрании. Так началось для нас "чистилище". Все внешне

 

- 12 -

оставалось по-прежнему, но душа была скована страшным ожиданием гнетущим предчувствием несчастья.

Собрание должно было быть в геологоразведочном институте, где он готовил диссертацию "Математическая статистика и теория вероятности в подсчетах полезных ископаемых". Мы пошли вместе, я про водила его и осталась ожидать конца собрания. Время тянулось мучительно долго. Иногда незнакомые люди выходили на лестничную площадку. Курили, глазели на меня, уходили. Я ждала под лестницей, скованная, озябшая, перепуганная. Было очень поздно, когда показался Андрей. Лицо его меня поразило - оно было бледно-серым. Молча взял он меня под руку, и мы вышли на улицу.

— Что?

— Исключен...

Я почувствовала, как на мгновение у меня замерло сердце, а к горлу подступила тошнота. Остановилась, чтобы передохнуть. Потом подняла голову. По глазам резанули синие полосы и россыпь красных звезд американского флага.

— Что это? — Мы шли мимо американского посольства, и огромный флаг хлестал фасад дома Желтовского. Заглянула в глаза Андрею – опять поразила их синева, как на флаге.

— Неужели окончательно?

Его глаза тоже следили за флагом, и когда мы прошли мимо, опали вниз на мокрый тротуар.

— Совсем.

— Но ведь можно куда-то написать, просить пересмотреть решение, бороться?

Я все заглядывала ему в глаза, стараясь поймать их синеву, а глаза прятались, словно что-то искали на мокром асфальте. Потом тихо и, казалось, спокойно, он ответил:

— В наше время это смертный приговор.

"Приговор, смертный приговор"- эхом пронеслось в моем мозгу, и я почти закричала:

— Что ты говоришь? При чем тут смерть? Пусть беспартийный, пусть

 

- 13 -

безработный. Ты умница, сильный, энергичный, талантливый. Будем жить! Ты же любишь меня? Я брошу институт, пойду работать, поступлю на строительство метро! Ну? При чем тут смерть?

Я лепетала ненужные, случайные слова. Мысли разбегались, как мальки на отмели от брошенного камня.

— Не надо, милая, — остановил он меня, — зачем ты так? — И глухой, через спазм вздох, похожий на рыдание, потряс меня.

Еще за минуту такая молодая, наивная, неопытная, я вдруг все поняла, постарела, сжалась.

— Я должна быть сильной,- сказала я себе,- сильнее этого большого, но убитого горем мужчины.

И потекли дни. Каждый день приносил новую беду. Сразу же Андрея отчислили из аспирантуры. Через три дня был приказ по академии Жуковского об увольнении за "отсутствием учебных часов". Потом такой же приказ по МИИТу.

Я продолжала ездить в институт. Андрей уже никуда не ходил. Хмурый, молчаливый, он целыми днями сидел за письменным столом, работал над диссертацией, о чем-то думал, чего-то ждал. И все же мы не были готовы. Ждали всего, но не этого.

 

Они пришли ночью 26 октября. Было далеко за полночь, когда раздался звонок, а потом стук в дверь. Вошли трое в серых коверкотовых пальто и дворник. - "Ключников Андрей Михайлович? Вы арестованы",- сказал один из них и протянул ордер.

— Прошу сидеть на месте.

Привычно и неторопливо они принялись за обыск. Двое занялись столом и книгами, а третий взялся за мои вещи. Он вытряхнул на кровать содержимое сумочки, открыл чемодан и стал выбрасывать из него женское белье. Я с ужасом наблюдала за ним. Лицо у него было круглое и по-бабьи мягкое. Маленькие, близко посаженные глаза за белесой щетиной ресниц не выражали ни одного человеческого чувства. Но самым примечательным в его лице был рот. Верхняя челюсть с припухлой губой выдавалась вперед, заметно не совмещалась с куцым

 

- 14 -

подбородком. Рот его был полуоткрыт и все время производил жевательное движение, стараясь дотянуть и поставить на место нижнюю челюсть. Он перетряхивал мои рубашки, трусики, а я сидела на краешке кровати, смотрела на его лицо и дрожала. Несмотря на теплый халат, меня била дрожь, исходящая откуда-то изнутри. Зубы стучали, и мучительно хотелось по-маленькому. Прошло полчаса, час.

— Мне нужно в уборную, - не выдержала я, но они оставили мои слова без внимания. Я вся тряслась.

— Послушайте, - вступился Андрей, - ей надо в уборную. Вы видите, ей нехорошо.

— Проводи ее, - кивнул главный куцему.

— Пойдем, - сказал тот, и мы вышли. Я хотела закрыть за собой дверь уборной, но он удержал ее:

— Не положено.

Это было первое оскорбление моего человеческого достоинства. Попирание женской стыдливости. Сколько же их будет потом... Только к утру они закончили обыск.

— Собирайтесь!

Я совала в чемодан Андрею какое-то белье, мыло, полотенце, носки, конечно, не положила одеяло, подушку, теплые вещи. Прощаясь, он обнял меня, поцеловал и сказал:

— Я ни в чем не виноват. Это недоразумение. Там разберутся. Я вернусь.

Все ушли. Я слышала, как прошумел лифт, потом на улице заурчат мотор автомобиля. Внезапно в сердце ударило предчувствие: он больше не вернется! Я вскочила на подоконник, распахнула окно и в темноту, вслед убегавшей машине в безумной тоске закричала: «Андрей, Андрей, Андрей, Андрей...». Огни машины посветили по улице, заверну ли за Дворцовый мост и навсегда скрылись за домами.

Навсегда...

Утром я бежала из этой разгромленной комнаты, где на полу валялись горы растрепанных книг, бумаг, носильных вещей, где царила катастрофа, бежала к маме, забыв захватить даже свои вещи. Вернулась через два дня

 

- 15 -

нашла комнату опечатанной. Зашла в приемную НКВД на Кузнецком мосту. Отстояла день в очереди и услышала ответ:

"Местонахождение Вашего мужа неизвестно, определится через месяц".

Потянулись дни ожидания. Я ходила по улицам, занималась в библиотеке, ездила по Москве и везде вглядывалась в толпу. Везде были они. Сколько же было их? Я сразу узнавала энкаведистов по униформе. Длинные коверкотовые пальто и под ними военные сапоги. На голове могли быть кепка, шляпа, а под штатским коверкотом - военное сукно.

Каждый день газеты выходили с большим портретом Сталина. Восхвалялась самая демократичная, самая справедливая сталинская конституция. От имени народа - самого счастливого, самого свободного во всем мире народа - газеты славили лучшего друга человечества - товарища Сталина.

По радио беспрестанно звучали хвалебные гимны Дунаевского: "Дорогой счастья ведет звезда Кремля", "Я нигде такой страны не знаю, где так вольно дышит человек".

Выборы, первые выборы в советской России были назначены на 5 декабря 1937 года. Этот день объявлялся всенародным праздником, но мне не довелось увидеть премьеру этого фарса.