- 34 -

Я нашел в себе смелость

Оглянуться назад.

Трупы дней отмечают

Мой путь.

Аполлинер

 

V. Алжир - Акмолинский лагерь жен изменников Родины

 

Всю зиму 1937-38 наш лагерь принимал пополнение. Сложенные! из самана бараки, еще не просушенные, заполняли женщины из разных городов. Больше всего было из Москвы, но были также с Украины, Белоруссии, Грузии. Из Владимира и Грузии привезли человек сорок. Вид их меня ошеломил. Все они были наголо обриты. Жалкие, страшные женщины были похожи на нелепых подростков. К весне наша 26 точка Карлага уже насчитывала 8 тысяч "алжирок".

Зима была студеная. В бараках двухэтажные сплошные голые нары и одна печь на всю казарму. Производственной работы не было - начальство Карлага занималось размещением многочисленных этапов.

Мы принялись сами налаживать свой быт. Поблизости было озеро, поросшее камышом. В сопровождении конвоиров и собак m косили камыш и вязали из него маты, служившие нам матрацами. Камышом и отапливались. Дневальные сутками подкладывали ег в печь. Морозы стояли лютые. Однажды, неся воду на коромысле, поскользнулась и упала. Оба ведра опрокинулись на меня. Я моментально покрылась ледяным панцирем. В бараке женщины содрал с меня ледяную корку, и я оказалась почти сухой.

Так сидели мы на нарах и чего-то опять ждали. Ждали весны, ждали прихода начальника лагеря Баринова и его заместителя (по политвоспитательной части) Мишина. Когда он появился, женщины бросились к нему, прося, умоляя, требуя сообщить, где находятся их дети, что сталось с оставленными, часто грудными, детьми, больными родителями. Он оправдывался незнанием и раздавал листки бумаги для заявлений. И мы писали, вопили о справедливости. Адресовали их в Прокуратуру СССР, Калинину, Сталину и бог весть

 

- 35 -

еще кому. Куда девались потом наши прошения - не знаю. Наверное, их тут же уничтожали. Ведь ответов на них никто никогда не получал.

Как-то получилось, что барак наш разделился на землячества - нары бакинок, украинок, белорусок, москвичек. Рядом со мной на втором этаже нар плакала о своей дочке белокурая красавица Клавдия Гавриловна Розынко. Ее фиалковые глаза, казалось, никогда не высыхали. Рядом лежала Нина Григорьевна Михайленко. Так же, как и я, студентка. Мы вспоминали с ней наши институты, Москву, концерты, театры. Под нами спала Рахиль Михайловна Плисецкая. Три раза в день она бегала в детский барак кормить грудью сына. При аресте она не отдала грудного ребенка, и ее поместили в специальную камеру Бутырской тюрьмы, где было около ста матерей с грудными детьми. Все они размещались на сплошных нарах. Раз в день в камеру приносили лохань, наливали туда теплую воду с марганцовкой. В этой лохани поочередно купали младенцев, а потом стирали пеленки, которые сушили у себя на голове, на плечах. Вечерами Рахиль рассказывала нам о своей короткой карьере в кино и все беспокоилась - оставят ли энкаведисты ее старшего сына и дочь Майю у сестры - известной балерины Суламифь Мессерер или брата - Асафа Мессерер.

В углу барака тихонько шептались между собой жены белорусских поэтов - Вечер, Астапенко, Таубина. Напротив что-то вязала самодельным крючком Лидия Густавовна Багрицкая, жена поэта Багрицкого. После его смерти она вторично вышла замуж, но все равно получила восемь лет лагерей. По соседству лежала Оля Чукунская. Она была удивительно хороша собой. Роскошные русые волосы, небрежно заплетенные в косу, змеей струились по ее спине или тяжелым венком охватывали голову. Ее серые, распахнутые глаза врубелевского Серафима, никогда не плакали. Она разглядывала свое лицо в темном оконном стекле и все повторяла:

— Только бы не подурнеть. Я снесу все, мне все по силам, лишь бы не подурнеть, лишь бы он меня не разлюбил.

Ее вера в скорую встречу с мужем была поразительна. Удиви-

 

- 36 -

тельна была история ее любви. Однажды Чукунский - наш военно-морской атташе в Англии и Италии - будучи в Москве, ехал на элетричке к своему другу. Рядом с ним оказалась молочница с бидоном из-под молока. Ее красота поразила. Он заговорил с ней и к приятелю не попал - сошел на ее станции. Через несколько дней женился и увез в Италию. Слушая ее рассказы об Италии, дипломатических приемах, обедах, мы понимали, что не одна ее красота пленила дипломата. Несмотря на необразованность и колхозное воспитание, Оля удивляла своим природным тактом, врожденной интеллигентностью. Она была умна, тонко подмечала все, что ее окружало, обладала милым юмором и была замечательной рассказчицей.

Но были и курьезные истории. Подружились две простоватые тетки. Муж одной был слесарем, а другой - шофером.

— Смотри, Дуся - говорила одна своей подруге,- в какое общество мы с тобой попали. Вон та - Марьясина. У нее муж директором банка был, так весь банк и хапанул. А у этой,- она показывала на Серебровскую,- муж золотые прииски американцам продал.

Серебровский был видный горный инженер и работал в Баку. В двадцатых годах его пригласили в Кремль и отправили в Америку из методы добычи золота на Аляске. По возвращении в Россию он бы назначен главным инженером всей золотодобывающей промышленности СССР. Среди "алжирок" маленькая Серебровская выделялась своей наружностью. На ней была элегантная шубка с великолепной чернобурой лисой, на голове рваная солдатская ушанка, а на ногах непомерно большие брезентовые бутсы на деревянной подошве. Чтобы удержать их на ногах, ей приходилось ходить как бы на лыжах, шаркая подошвами по земле. Была в лагере и секретарь Серебровского - Жуйко Нина.

Историю Серебровского тетки интерпретировали по-своему. Но не менее удивительной была история одной из них. Когда после двух лет полной изоляции в лагере была разрешена переписка, слесарь водопроводчик написал жене, что арестовали его по ошибке вместо однофамильца, жившего с ними в одном доме, что его - уже год как освободили, но он не знает, как высвободить свою жену из лагеря!

 

- 37 -

Так, муж по-прежнему работал в домоуправлении и жил в Москве, а жена отбывала 5 лет лагерей, как член семьи изменника Родины.

В 1937-38 годах, когда по большому плану Сталина арестовали миллионы, могли случаться такие удивительные истории.

Все мы понимали, что арестованы по чьей-то злой воле, что мужья наши, так же как и мы, ни в чем не повинны. Потому между нами царила доброжелательность и дружба. Но среди нас были и такие, которые считали нас и мужей наших преступниками, а себя жертвами недоразумения. Еще в этапе с нами ехала сугубо партийная идейная активистка. Я не помню ее фамилии и не знаю, кем был ее муж, за которого она получила восемь лет. Она сторонилась всех нас и не скрывала своей уверенности, что она единственная невинная жертва среди преступников.

Мы не пытались ее разубедить и с презрением игнорировали эту коммунистку с мозгами троглодитки.

Мне была симпатична жена секретаря ЦК комсомола Украины (жаль, забыла ее фамилию). По годам ровесница мне, она была типичным комсомольским работником. Энергичная, непосредственная, боевая комсомолка тридцатых годов. Безыскусственная и немного угловатая, она говорила на ярком украинском диалекте. Узнав, что я никогда не была в комсомоле, неожиданно одобрила:

— Ну и добрэ. У тюрмэ я богато побачила. Теперича у сердце нетэ, - она лихо встряхивала головой с коротко остриженными волосами и сильным голосом запевала:

"Ихалы казаки из дому до Дону, Заманили Холю, забрали з собою". Эта удалая песня неожиданно оборачивалась жуткой драмой:

"Привезалы Халю до сосны косами",- а бесшабашный припев странно заканчивался скорбно плачущим "Ма...а...а...а..."

— А эта заборена (запрещена), - доверительно поверяла она мне,- спивали ее украинцы-эмигранты. Послухай, как гарно, - и проникновенно пела:

Чуешь, брате мий, товарищу мий, вылетают

Срибным шнуром журавли

 

- 38 -

в вири. Чуты кру, кру, кру, чужени умру,

доки морэ перэлэчу, крылынъка зитру...

Крылынька... аа... аа... аа... зитру.

Ближе к весне по баракам пошли со списками. Выявляли нужных лагерю специалистов - строителей, сметчиков, агрономов, врачей

Так было сформировано наше конструкторское бюро "Шарашка", так я, по лагерной терминологии, стала работать "придурком".

Чтобы ввести нас в курс предстоящей работы, из Долинки (центрального пункта Карлага) приехал инженер Фирсов А. П. Говорили, он имел 10 лет, проходил по делу "Промпартии". Под это "дело" были арестованы, расстреляны и сосланы тысячи старых инженеров. Все они обвинялись во вредительстве. Любые неполадки и аварии в производстве, часто базирующемся на изношенном старом дореволюционном оборудовании и обслуживавшимся малоквалифицированными рабочими, - все тогда приписывали вредительству и сажали, сажали.

Я смотрела на этого пожилого деликатного инженера интеллигента, вспоминала арестованных папиных друзей - Скокова Ники- фора Ануфриевича, Покровского Нила Александровича и впервые благословляла судьбу, что отец, старый инженер, умер до этих массовых арестов.

Начальницей нашего конструкторского бюро была назначена Амалия Георгиевна Микаэлян-Кечек. Муж ее был крупным руководителем нефтяников Баку, а свекор - профессор-врач, именем которого названа одна из больниц Еревана. Из Баку была также сметчица Сима Семушкина, из Киева - Евгения Тихоновна Костецкая, из Москвы - Галина Александровна Семенова, моя этапная соседка - архитектор Люба Нирославская, ученица знаменитого Желтовского, и две студентки старших курсов - Нина Григорьевна Михаиленко и я. Нашему маленькому бюро предстояло запроектировать для лагеря швейную фабрику, кирпичный завод, электростанцию, котельную, баню, столовую с кухней и кинотеатр для вольнонаемных вне зоны лагеря.

 

- 39 -

Весной уже весь "Алжир" работал. По сравнению с другими мне повезло. Я сидела за чертежной доской в маленьком саманном домике. Над нами не стояли конвоиры, не рычали собаки. Тяжело приходилось женщинам с гуманитарным, музыкальным и другим не нужным лагерю образованием. Они месили голыми ногами глину с соломой, набивали этой сырой массой деревянные формы, надрываясь, тащили их и вытряхивали сырые саманы на площадку для просушки.

Из подсушенных саманов другие женщины - каменщики - клали стены. Никакой механизации не было. Слабые женщины по 12-14 часов в день таскали двадцатикилограммовые саманы, поднимали их на подмостки, укладывали в стены, другие женщины работали в поле. Сажали, пололи, убирали. Солнце степного Казахстана безжалостно. Буйные ветры хлещут в лицо песчаной пылью, обдирая кожу до крови, до язв. Из малосильных, больных и старых был организован вышивальный цех. По рисункам художницы Ксении Шуко, родственницы известного архитектора, с раннего утра до позднего вечера, теряя зрение, вышивали "алжирки" тончайшие купоны блузок, украинских сорочек, роскошные скатерти, салфетки.

Изделия шли в Москву и на экспорт. Потому после войны, я еще долго встречала в художественных салонах Москвы изделия, выполненные по знакомым рисункам 26 точки Карлага.

Мелькали дни, летели ночи, то холодные зимой, то душные от казахстанского суховея летом. Вся наша жизнь сливалась в беспросветный, тяжкий, серый день. Утром перед бараком общая перекличка, потом в столовой половник жидкой каши. После завтрака работа. На ужин - та же перловая каша-размазня без признаков жира, и снова работа по 12-14 часов в сутки, без выходных.

Так, словно один день, тянулись месяцы, годы. Но чем монотоннее, паршивее жизнь, тем цветистей, насыщенней сны - все счастливо прожитое всплывало в мозгу, уставшем от монотонности, от тоски. С ними мы жили, днем вспоминали и рассказывали их, жили желанной волей, пусть не настоящей, пусть призрачной, но волей.

 

- 40 -

Вечером в бараке в проходе между нарами мигала тусклая лампочка. Ни книг, ни радио, ни писем, ни праздников, ни выходных

Правда, 1 Мая и 7 ноября отмечались. В эти дни нас запирали в бараках, не разрешая даже ходить по зоне. Эти дни праздновал конвой. И все же после работы вечер был наш. Ворота лагеря запирались. Охрана маячила лишь на вышках, отстоящих довольно далеко.

Мы были одни, и в полутемном бараке начинался литературный вечер. Усталые, измотанные тяжелой работой, "алжирки" размещались на нарах вокруг рассказчицы и замирали.

В Англии есть театр одного актера - Генри Валенс. Поразительный актер один способен занимать зрителей в течение целого спектакля. В нашем бараке была такая актриса. Да и актрисой она не была, но каждый вечер мы присутствовали в театре одного актера, Она читала нам "Графа Монте-Кристо", "Анну Каренину", "Королеву Марго". Генри Валенс перед спектаклем мог пользоваться книгами, заранее разучить текст, отрепетировать его. В лагере не было книг. Наша актриса читала все по памяти. За вечер она прочитывала одну главу, и мы жадной душой ждали следующий вечер, следующую главу. Романы были всем знакомы. Читаны когда-то и перечитаны, и все же ни кто из нас не мог заметить ни одной неточности. Да! Каждый вечер мы присутствовали при чуде феноменальной памяти. Была у нас и музыка. Дирижер Ленинградской оперетты Maрианна Лер собрала из "алжирок" прекрасный хор. В его репертуаре были Штраус, Легар, Оффенбах и Чайковский. Арии из опер и русские романсы, "а-капелла" пела прима Харьковской оперы Олейникова.

Вавочка Вагрина - первая принцесса Турандот театра Вахтангова - читала "Русские женщины".

Поэма вызывала смех, столь разительно отличалась участь жен декабристов от судеб 8 тысяч жен нашего "Алжира".

Шесть лошадей в возок впрягли,

Фонарь внутри его зажгли.

— Колбас, печенья припасли, - подрифмовывали мы.

 

- 41 -

Сам граф подушки поправлял,

Медвежью шкуру в ноги клал...

- А не под нары запихал...

И сыплет щедрою рукой

Червонцы челяди ямской.

-Хорош конвой! Нам бы такой...

Мы смеялись. А по душе нам были стихи поэтессы Софьи Солуновой, написанные в нашем лагере.

Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

Бесконечная степь колосится вдали,

Но куда ни пойду я - тебя не застану,

Рассказать о тебе не хотят ковыли.

Вырываю часами бурьян и осоку,

Чтобы колос пшеницы налился зерном,

Облака проплывают дорогой высокой,

Только нам улететь не придется вдвоем.

Только нам, мой любимый, дороги заказаны,

Даже ветер, и тот не приносит покой.

Я иду по степи без тебя, синеглазый мой,

Крепко сердце сжимая горячей рукой.

Я иду по степи. Здесь ни речки, ни бора,

Но и здесь своей Родины воздух я пью.

Я о воле с травою веду разговоры,

Ковылям о тебе и о детях пою.

Нам не верит страна. Ни единый прохожий

Нам навстречу ответной улыбки не шлет.

Нам не верит страна! Что же делать, мой любый!

Как же ей доказать, что мы сердцем чисты?

Я иду по степи, ветер жжет мои губы.

Не привычно и пряно здесь пахнут цветы.

Так сожми ж, как и я, свое сердце руками,

 

- 42 -

И глаза, проходя, осуши на ветру.

Чем сильнее сбираются тучи над нами,

Тем быстрее их ветер разгонит к утру.

Выше голову, милый! Я ждать не устану.

Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.

Надо мной - раскаленный шатер Казахстана,

Бесконечная степь колосится вдали.

Поэтесса читала тоску и боль наших сердец:

Я иду по степи, колосится пшеница,

Белокрылая чайка куда-то спешит,

Мы с тобою отныне бескрылые птицы,

А птенца далеко унесли в камыши.

Слушали и плакали. Было больно и чуть отрадно, что вот это о нас и это не пропадет. Рукописи не горят, как после мы прочтем у Булгакова.

И еще у нас был голод. Он всегда был с нами. Пайка черного хлеба, черпак баланды, примерно чайная чашка каши-размазни - вот неизменное наше питание, из месяца в месяц, независимо от времени года.

Чувство голода никогда не оставляло. Организм изнывал, просил белков, жиров, витаминов. Разговор о еде был запрещен, и вес же изредка срывалось:

Господи! Какие мы были глупые - готовили обеды, пекли пироги, стряпали замысловатые блюда. К чему? Что лучше бутерброда с маслом, луком, чесноком!

От этих слов желудок сводила судорога.

- Ну хватит!- возмущался кто-нибудь, и слов больше не было, но мысли не оставляли, и голод терзал сильней.

Раз в месяц был ларек. У кого от тюрьмы остались деньги, те могли на 10 р. купить чеснок или лук, леденцы или пряники. Какие они были восхитительные, эти лагерные пряники - серые, мучнистые,

 

- 43 -

сладкие. Казалось, в мире нет ничего более вкусного. Я до сих пор люблю пряники, хотя, конечно, не считаю их столь совершенными, как тогда.

Прошел год строгого режима - без писем, без посылок, без каких-либо известий о воле. И вдруг весь лагерь взволновало необычное событие. Одна из "алжирок" получила письмо. Настоящее письмо с маркой и почтовым штемпелем. На конверте детским почерком было написано "Город Акмолинск. Тюрьма для мам". Восьмилетняя девочка писала, что после ареста папы и мамы ее тоже арестовали и посадили в детский дом. Она спрашивала, когда вернется мама и когда возьмет ее к себе. Жаловалась, что в детдоме ей плохо, она очень скучает и часто плачет.

Как удалось этой крошке узнать, где ее мама, и написать письмо? Возможно, какой-нибудь энкаведешник был с добрым сердцем. Чаще оно было у них садистски жестоко. Для таких более характерна история Верочки (фамилии не знаю). Когда пришли арестовывать, пятилетний сынишка уцепился за нее. Ей приказали собрать свои и детские вещи. Уверенная, что их не разлучат, Верочка собрала два чемодана. В одном из них были ее вещи, в другом вещи ребенка. На Лубянке ей объявили, что мальчик будет отправлен в спецприемник. Ребенок ухватился за шею матери и кричал, что никуда без нее не поедет. Их пытались растащить, но бесполезно. Тогда применили испытанный способ - стали бить револьвером по локтям. Обезумевших от горя и боли мать и сына втолкнули в разные камеры. Потом оказалось, что их чемоданы перепутали. У Верочки оказались детские вещи и игрушки, а с мальчиком отправили платья матери.

Когда через два года была разрешена переписка, Верочка получила извещение, что ее мальчик умер. Несчастная не перенесла удара. Рассудок ее помутился. Тихонько сидела она на нарах, перебирала детские рубашонки, штанишки и разговаривала с ними, как с живым ребенком.

В лагере были и дети. Арестовывали беременных женщин. Дети родились уже здесь. Их поместили в отдельном домике. При них

 

- 44 -

были врач и нянька из заключенных. Матери жили отдельно в бараках и ходили кормить своих малышек.

Были дети и у внепроволочных. Однажды колонна зеков шла в поле мимо их домиков. Из двора выскочил мальчишка лет пяти и стал кидать в женщин камнями, приговаривая: "Вот вам, собаки, вот вам, собаки!". Одна в колонне не выдержала и обратилась к нему:

— Мальчик, какие же мы собаки? Ты видишь, мы люди, а собаки вон бегут на четырех ногах.

Мальчишка вначале опешил, но потом нашелся:

— А так вас папа называет.

Каким человеком вырос этот отпрыск палача?

Вечерами любила я забегать в кузницу к Маше Курчевской. В горне еще краснели угольки, пахло окалиной и машинным маслом. В ящиках чернели заготовки, на наковальне горбились молотки и клещи.

Маша работала и жила в кузнице. В уголке стояли ее топчан, столик и табурет. Все это сделала она сама. Была она в лагере кузнецом, слесарем, механиком. Смуглая, среднего роста, с неизменной квадратной челкой, Маша все умела. Жизнь с необыкновенным человеком, неуемным, смелым фантастом - изобретателем и экспериментатором - научила ее всем этим неженским профессиям.

Леонид Васильевич Курчевский был из тех самородков, каких время от времени дарит русская природа. В двадцатые годы разрухи он увлекся автомобилизмом. Собранные им автомашины удивляли смелостью фантастики. Толпа глазела на необычное зрелище, когда он про носился на своем автомобиле по тихим уголкам Переяславля-Залесского. Но самой сильной страстью Курчевского было оружие. Заядлый охотник, он собрал уникальную коллекцию ружей. Они-то и послужили причиной первого его ареста и ссылки в Соловки.

В двадцатые годы условия пребывания в Соловецкой тюрьме оставались в пределах царского времени, то есть были сравнительно либеральны. Курчевский был там техническим руководителем, зав. мастерскими и электростанцией. Маша поехала за мужем. Тут-то он и научил ее профессиям шофера, механика, слесаря, кузнеца.

 

- 45 -

В Соловках Курчевский продолжал изобретать. Им были сконструированы вездеход глиссерного типа и аэросани.

В Москву вызвал его Орджоникидзе и назначил генеральным конструктором военного спецзавода и уполномоченным Наркомтяжпрома по вооружению. Под его руководством велись работы над динамореактивными орудиями. Он был автором безоткатной пушки. Испытания ее успешно прошли в 1936 году, но в 1937 после ареста Курчевского о ней забыли. Лишь в 1950 году о безоткатной пушке с восторгом заговорили, но, увы, как о высоком достижении американцев в авиации на войне в Корее.

В 1941 году о Курчевском вспомнили, как вспомнили о Туполеве, Королеве, Рокоссовском, Мерецкове и др.

В спецлагере ("шарашке") Курчевский работал над созданием "Катюш", но после наладки их серийного выпуска Курчевского и многих других расстреляли. Все это потом рассказал Маше один сотрудник "шарашки", вернувшийся в Москву после смерти Сталина.

На огонек в кузнице собирались у Маши жены военных. Моя соседка Клавочка Розынко, муж которой был заместителем начальника Главного артиллерийского управления, жена начальника Главного артиллерийского управления Ефимова, сестра Тухачевского Лиля, работавшая подавальщицей в нашей столовой.

Алжирки! Сестры мои, НКВД нареченные, встают в памяти ваши лица, имена. Вот наша начальница - мужеподобная, сердитая Марапулис.

Люда Золотова - главный инженер строительства. Обаятельная, энергичная, веселая, она стремительно вбегает в наше конструкторское бюро и кричит:

— Девахи, милые, выручайте! Надо печи класть, а какие печники из моих интеллектуалок?

И я сажусь вычерчивать порядовки печей, где размечаю каждый кирпичик кладки, каждое дымовое отверстие. И кладут печи интеллигентки, да еще как ладно!

На стройке работают Запорожец Вера - вторая жена Запорож-

 

- 46 -

ца - заместителя начальника НКВД Ленинграда, известного в связи с убийством Кирова. Вера очень красива, остроумна, находчива. Она всегда что-то придумывает. Заразила всех устной игрой в шарады. Здесь же и первая жена Запорожца - Проскурякова Роза. У нее в Ленинграде остались двое детей.

В больнице, куда я забегаю навестить мою попутчицу в этапе Головину Елену Леонидовну, жену начальника Главка НКПС, врачом работает Гарина Лида. Она жена дипломата. Елена Леонидовна очень больна. У нее базедова болезнь - глаза вылезают из орбит, пульс сумасшедший, температура. В ее палате задыхается от сердечной недостаточности жена Енукидзе. Ухаживает за матерью маленькая Нина, еще совсем ребенок. Нет, чтобы послать с матерью старшую дочку, так послали маленькую, слабенькую 14-летнюю девчонку. Ее все жалеют, особенно медсестра больницы Рахиль Осипова - жена крупного работника НКВД Грузии. Потом мать и дочь Енукидзе умрут в лагере.

В вышивальном цехе, где главная художница - мой друг Ксения Щуко, сосредоточенная тишина. Я рассматриваю рисунки художницы Наташи Извар. Начальник вышивального цеха - Легкая Надежда Семеновна. Ей известно все разнообразие вышивального искусства.

Бригадир по бельевой глади миловидная Тоня Ярофейкина. Она родом из Местеры, жена комсомольского работника. Здесь Журавлева Маргарита, Гнуни Марианна.

В столовой на кухне Качкарева Маша, первый муж которой был архитектор Алабян. В хлеборезке я засматриваюсь на красавицу Люсю Лозинскую, голубоглазую брюнетку с толстой косой, обернутой вокруг головы.

На строительстве работают Ашукина Катя, Шендерова Валя, Кузьмина Оксана, много знавшая и хорошо читавшая стихи. Очень красивая Фадеева Галя, Яковлева Тоня, москвичка, жена работника НКПС. Грузинки Золметерс Тосико и Орахелашвили Кетеван - дочь зам. председателя Совнаркома Грузии и жена композитора Микиладзе.

Помню Киру Андроникашвили - жену писателя Пильняка - сес-

 

- 47 -

тру известной киноактрисы Наты Вагнадзе, Любу Бабицкую, первый муж которой был кинооператор Головня, а второй - начальник МОСФИЛЬМА. Трифонову - мать писателя Юрия Трифонова. Весник Женю - мать актера Весника. Солгиник Зину - старосту барака. Ильинскую Зою - жену застрелившегося секретаря Московского горкома комсомола. Кудрявцеву Фаину Абрамовну - жену председателя Закавказского крайкома партии, а перед арестом - 2-го секретаря ЦК Украины. Исаенко Серафиму Александровну - жену начальника политуправления Московского военного округа, Ольгу Полуян - муж которой был секретарем горкома, Овчинникову Люсю с Дальнего Востока, жену комсомольского работника, Казакову Соню из Баку, Игнатович Марию Ефимовну, муж которой был главным редактором Детгиза, Неврицкую Ольгу Дмитриевну, несколько жеманную аристократическую даму, она сидела за мужа, но в Москве у нее был любовник - немецкий дипломат. Мне рассказывали, что после пакта Молотова-Риббентропа, по ходатайству немецкого посольства, ее освободили из лагеря, и она уехала в Германию.

26 отделение Карлага. Изо дня в день, из месяца в месяц перед глазами охристые саманные бараки, колючая проволока, вышки с часовыми. За проволокой степь. Весной она зеленая, рыжая летом, белая зимой, но всегда глухая, враждебная. Небо, только небо обворожительно над лагерем "АЛЖИР". Только оно волнует и радует. Я забираюсь в укромный уголок лагеря и упиваюсь красками зорь, сполохами дальних зарниц и еще облаками. Неспешно плывут бычки, спешат-кувыркаются барашки. Я пристально вглядываюсь в них. В облачках видятся мне лица людей, окончивших свое земное существование.

"Уходя из жизни, люди оставляют свою тень" говорит народное предание Востока. Н. Рерих запечатлел "тень учителя" в горах Тянь-Шаня. В облаках чудятся мне профили людей, умерших в тюрьмах, в лагерях. Молодые и старые, скорбные и гневные, они редко предстают красивыми. Чаще замученные, изуродованные страданием, они меняют ракурсы, выражения, стираются, исчезают и вновь воз-

 

- 48 -

никают уже в других лицах. Однажды я увидела Андрея. Он лежал на спине. Кудрявые волосы обрамляли его высокий лоб. Глаза были закрыты. На секунду мне показалось, что рот его тронула улыбка, но потом она растеклась в гримасу скорби. Лицо стало расплываться и исчезло. Видение меня потрясло. Он умер, поняла я, и горько заплакала.

Зимой небо над лагерем менялось часто. Оно то затягивалось белой пеленой снега, то ослепительно сверкало низким солнцем. Морозными ночами бриллиантами рассыпались Стожары, а над головой, точно на что-то важное обращая мое внимание, ярко сияла Кассиопея.