ГЛАВА 5,

рассказывающая о том, что я тоже не был оставлен без внимания и мне была предоставлена возможность продолжить детство, но в несколько иных условиях...

 

Когда закрылась дверь за мамой и ее спутником, на нас с бабушкой нашло какое-то оцепенение. Мы не рыдали, не плакали, сначала даже не разговаривали. Бабушка, тяжело вздыхая, принялась устранять беспорядок, причиненный обыском, а я почему-то вынул из футляра скрипку, поставил на пюпитр ноты и стал тихонько играть. «Грустная песня» Калинникова была под стать настроению. Бабушка вдруг спохватилась, что я еще ничего не ел после школы, пошла на кухню что-то

 

разогревать на примусе, но кушать я отказался, заявив, что подожду маму. Не знаю, разделяла ли бабушка мою уверенность, но я-то был убежден, что мама скоро вернется. И когда часа через три после ее ухода вдруг раздался звонок, я с громким криком «мама пришла!» бросился к входной двери, поспешно открыл ее и увидел следователя, что был у нас недавно.

— А где мама? — спросил я, полагая, что она где-то рядом и я ее просто не вижу, так как уже стало темно.

— Подожди,—ответил следователь, проходя мимо меня в квартиру,— мамы твоей здесь нет, но ты ее скоро увидишь,— и я пришел-то за тобой.

Из кухни вышла бабушка, молча уставилась на следователя.

— Агния Михайловна, соберите, пожалуйста, внука,—сказал тот,—немного одежды, лучше потеплей, что-нибудь поесть, и я отведу его к матери, пусть он пока побудет с ней.

— Да, да... конечно,—засуетилась бабушка, не задавая лишних вопросов.— Я сейчас, присядьте, пожалуйста...

Тот присел, я быстро оделся, бабушка собрала маленький чемоданчик, с которым я ездил в лагерь. Минут через десять все было готово, мы попрощались с бабушкой и вышли из дома.

— Пойдем пешком? — спросил следователь.

— Пойдем пешком,—в тон ему ответил я, ликуя от близкой встречи с мамой.

Обменявшись этими ничего не значащими фразами, мы как бы установили между собой контакт, как двое людей, объединенных одной целью и знающих, куда и зачем идут в этот поздний час по почти пустынным улицам. Я даже не спрашивал, куда мы идем, доверяя своему спутнику, хотя шли мы явно не в ту сторону— управление НКВД было в центре города и нужно было повернуть направо, а мы почему-то повернули по Бу-

 

тинской влево, дошли до Смоленской, повернули по ней направо и, пройдя три-четыре квартала, остановились перед деревянным двухэтажным домом без каких-либо вывесок. Мой спутник позвонил, дверь открылась, и милиционер пропустил нас внутрь. В доме никого не было, кроме еще одного милиционера, сидевшего возле тумбочки на втором этаже. Этот милиционер без лишних слов поднялся, открыл ключом нужную дверь. В большой комнате, тускло освещаемой лампочкой, я увидел два ряда кроватей, часть которых уже была занята спящими.

— Заходи,— подтолкнул меня следователь, видя, что я замешкался и недоуменно озираюсь.

— А когда я увижу маму?—с беспокойством спросил я, не понимая, куда я попал и видя, что он собирается уходить.

— Увидишь, увидишь... Переночуешь здесь, а завтра увидишь,—ответил следователь и, показав на одну из кроватей, добавил,—раздевайся и ложись, утро вечера мудренее...

Он вышел и замкнул дверь на ключ. Я потихоньку, боясь разбудить спящих, пробрался до кровати, разделся, натянул на себя одеяло и... мгновенно уснул. Очевидно, волнения и переживания этого памятного на всю жизнь дня были настолько сильны, настолько меня истощили, что я уже больше не мог ни переживать, ни думать, ни противиться внезапно охватившему сну. Пожалуй, именно этот целительный сон был прежде всего необходим мне сейчас...

На следующее утро я был разбужен гулом голосов. Комната была полна ребят разного возраста—были здесь и мои однолетки, были младше и старше. Кое-кто, как и я, еще валялся в кровати, но все уже проснулись, ужасно галдели, так что дальше спать было невозможно. Двери комнаты были открыты настежь, из коридора доносились те же многочисленные голоса,

 

и по полотенцам в руках ребят я понял, что идет утренний туалет, знакомая картина по пионерлагерю. Но куда я попал? Я по самые уши натянул на себя одеяло, стал боязливо осматриваться. И вдруг увидел знакомое лицо. Это был Витька Гигарсон. Он был лет на пять старше меня, а подружился я с ним еще тогда, когда мы только приехали из Зилова и Витька вместе со своими родителями даже жил в нашем доме, пока они не получили собственную квартиру.

— Витя!—обрадованно закричал я, махая рукой.

— О, Горик, здорово, и ты здесь?— Витька подошел ко мне, на ходу вытираясь полотенцем.—Когда ты здесь объявился?

— Вчера вечером, когда вы уже спали. А сегодня меня отведут к маме.

— К маме? Что, тетю Капу тоже арестовали?

— Да, вчера. А потом тот же следователь, что увел маму, пришел за мной, привел зачем-то сюда и сегодня отведет к маме.

— Кто тебе сказал это? — Витька смотрел на меня с сожалением.

— Как кто? Следователь и сказал. Он пришел за мной, привел сюда, а сегодня отведет к маме,— меня будто заклинило на этой фразе.

— Ну и дурак же ты, Горик,—спокойно, со снисходительностью старшего, произнес Витька.—Тебя же на мякине провели, чтоб ты не ревел. Знаешь, куда ты попал? Это же детский распределитель, раньше сюда всяких беспризорных и блатных малолеток свозили перед отправкой в колонии или детдомы. А теперь этот распределитель отдали НКВД для нас, детей арестованных. Мою маму тоже арестовали, я уже три дня здесь. И у всех, кто здесь, родители арестованы. Говорят, скоро нас всех будут развозить по детским домам. А ты говоришь—к маме. Дурак ты, Горик,—вновь заключил Витька и, видя, что у меня на глазах появ-

 

ляются слезы, добавил.—Только не хнычь, слезами тут уже не поможешь. Меня сюда силой затащили, мент руки выворачивал, и то ничего. А многих, как и тебя, заманили сказками. Так что, всем нам плакать? Не дождутся гады. И скажи еще спасибо, что попал вместе со мной, я тебя в обиду не дам.

Я и не стал плакать. Вокруг меня сидели, ходили, бегали, даже веселились такие же, как я, и никто из них не плакал. Все равно, если не сегодня, так потом увижу маму, не все же время меня будут здесь держать. А про детдом Витька просто загнул — при живых-то родителях, не сироты ведь...

Я оделся, застелил кровать, как у всех, походил по комнате, а затем и по коридору, знакомясь с домом. В нашей комнате было шестнадцать кроватей — два ряда по восемь. Кроме нашей комнаты на втором этаже было еще несколько комнат и там тоже были дети—отдельно мальчики, отдельно девочки. А на первом этаже были расположены служебные помещения, в том числе столовая, куда водили по комнатам в порядке очереди. Детей собирали сюда со всех концов города в возрасте от 8 до 16 лет; дети были разные, большинство из них были тихие и скромные, но нашлось и несколько настоящих хулиганов. Эти вели себя развязно, сквернословили, задирались, обижали тех, кто послабее, и Витькино покровительство мне здорово пригодилось. Он рассказал мне, что два дня тому назад двое пацанов ночью сбежали. Ночью распределитель охранялся двумя милиционерами: один у входа внизу, а второй у входа на втором этаже. Но так как эти стражи ночью спали, то беглецам удалось проскользнуть мимо обоих и открыть наружную дверь. Хватились их на следующее утро и вроде еще не нашли. С тех пор двери комнат на ночь стали запирать.

Мало-помалу я стал привыкать к этой ненормальной жизни полуарестанта. Сначала было непривычно

 

без школы, без занятий музыкой. Но вскоре и я привык к этому монотонному и бессмысленному времяпровождению. Кормили нас три раза в день, были какие-то книги для чтения, даже немудрящие настольные игры, и мы целыми днями были предоставлены самим себе. Связь с внешним миром была отрезана. Нас не выпускали на улицу, никто не приходил на свидания; очевидно, это было запрещено. Никто из наших близких, еще оставшихся на свободе, видимо, просто не знал, где мы находимся.

За все время пребывания в этом распределителе, а я пробыл там примерно полмесяца, мы только один раз покинули его стены, и то в силу вынужденной необходимости — нас всех повели в баню. Ради этого случая нас подняли рано утром, еще до шести часов. Причину этого можно было понять — не хотелось привлекать внимание горожан к этому необычному шествию. Наверное, те редкие прохожие, оказавшиеся в это раннее время на улице, с удивлением взирали на колонну полусонных, уныло бредущих посередине дороги детей в сопровождении двух милиционеров. Наверное, у многих из них невольно появлялись мысли о растущей детской преступности, о том, что беспризорщина еще не перевелась.

Жизнь продолжалась по заведенному порядку, и наиболее памятным осталось для меня потрясение, пережитое нами при вести об участи своих отцов. Каким-то образом в распределителе оказался экземпляр газеты «Забайкальский рабочий» (теперь я знаю, что это был № 232 от 8 октября 1937 года, и храню копию этого номера как неутихающую боль). На первой странице жирным заголовком было напечатано «Приговор врагам народа приведен в исполнение». Газета переходила из комнаты в комнату, из рук в руки, зачитывалась вслух и про себя. Из нее мы узнали, что выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда СССР в

 

 

г. Чите рассмотрела дело об участниках антисоветской террористической и шпионско-диверсионной организации троцкистов и правых, действовавшей на железных дорогах Восточной Сибири и занимавшейся по заданиям агентов японских разведывательных органов шпионажем, вредительством и совершением диверсионных актов, а также подготовлявшей ряд террористических актов против руководителей советской власти.

Конечно, многие из нас, слушавшие страшные обличения этого заумного текста, ничего толком понять не могли, но такие слова, как «шпион» или «вредитель» были понятны и с болью западали в душу. Далее за этим сообщением следовал список участников разоблаченной организации—всего 116 человек. Шестнадцатым по списку был мой отец. Ниже сообщалось, что все поименованные здесь приговорены к высшей мере наказания — расстрелу, и что приговор приведен в исполнение.

Те, что годами поменьше, еще, пожалуй, не могли во всей полноте сознательно воспринять значимость случившегося и испуганными, недоуменными глазами поглядывали на старших. Старшие были потрясены сильнее. Первыми их эмоциями были дикая злоба и ярость ко всему. Они сознавали свою беспомощность, в них клокотали боль и обида. С дикими истеричными криками они принялись переворачивать кровати, рвать постельное белье, ломать все, что попадалось под руку (разбили одно окно, но вовремя опомнились и заткнули дыру подушкой, на улице было холодно). В этот акт стихийного протеста включились и остальные. Безумие охватило все комнаты распределителя. Шум поднялся невообразимый, прибежал дежурный надзиратель, увидел этот погром и позвал постовых милиционеров. С большим трудом удалось им прекратить беспорядок. Несколько взрослых мальчиков, в том числе и Витька, были посажены в карцер на первом этаже.

 

Когда страсти несколько успокоились, мы начали приводить комнаты в порядок, но жажда протеста все еще не была исчерпана. Дело было под ужин, и, сговорившись, мы решили не ужинать, демонстративно вывалить еду из тарелок на стол. Это было сделано, даже девочками. Снова выявляли зачинщиков, но все упорно молчали. В общем, остаток этого необычного дня прошел более-менее благополучно, и засыпали мы до предела утомленными и опустошенными. Наши надзиратели, узнав о причине такого бунта, видимо, посчитали ее достаточно оправдательной, чтобы не предпринимать дальнейшего расследования и карательных акций, так что наутро наши заводилы были выпущены из карцера. На следующий день все мы ходили как неприкаянные, на этот раз молча и спокойно (по крайней мере с виду), переживая гибель своих несчастных отцов и еще неизвестные судьбы матерей.

Но вот наступил день, когда нас накопилось как раз столько, сколько положено, кто-то где-то еще раз кинул игральные кости, и мы оказались распределенными по местам дальнейшего пребывания. Кому куда выпала судьба — было неизвестно, но, как говорится, в один прекрасный день всех обитателей распределителя собрали вместе, вывели на улицу, посадили в автобусы и привезли на вокзал. Там нас, еще задолго до начала общей посадки, погрузили в один из вагонов. пассажирского поезда. Всего нас было человек 50—60. Нас разбили на четыре группы, и каждую группу возглавил сопровождающий в. штатском. Как мы уже догадались, эти группы, различные по числу и возрастному составу, были разбиты по пунктам назначения, которые по каким-то соображениям держались в тайне. Вместе с нами в вагон были погружены ящики с продуктами, и в пути старший группы каждое утро выдавал сухой паек—в основном хлеб, колбасу, сахар. На промежуточных станциях с долгой стоянкой обычно

 

кто-нибудь из старших брал с собой одного-двух взрослых ребят и они приносили свежий хлеб, который, очевидно, был приготовлен специально для нас. Система работала четко.

Ехали мы спокойно, без происшествий, как вдруг случилось ЧП—у одного из сопровождающих сотрудников был украден пистолет. Девочек сразу же исключили из числа подозреваемых, а нас начали по одному вызывать в купе сопровождающих. Допросы велись по всем правилам того времени — под пистолетом, с криками и угрозами. Некоторых даже били. Я тоже прошел через допрос, но, видно, особого интереса для допрашивающих не представлял, и меня быстро отпустили. Не знаю, чем бы это все кончилось, но к вечеру этот злополучный пистолет был обнаружен на довольно видном месте, которое до этого много раз просматривалось, и это значило, что пистолет все-таки был украден, а потом, когда воришка увидел, что дело приобретает опасный оборот, подброшен. Тайна этой кражи так и осталась нераскрытой.

По времени пришлось так, что праздник 7 ноября мы встречали в поезде. По этому случаю всем нам дополнительно к традиционному сухому пайку выдали по пачке печенья и по нескольку конфет,

Поезд шел, а нас становилось все меньше и меньше. Еще в Сибири сошли в разных городах две группы, сошел и Витя Гигарсон, который до последнего времени опекал меня. Расставание было для меня печально, ибо, честно говоря, всей своей прежней безбедной, обеспеченной жизнью я совершенно не был подготовлен к самостоятельности и во многих случаях не мог постоять за себя. Я был типичный благовоспитанный «маменькин сынок», совершенно не знающий изнанки жизни, а она, эта изнанка, стала вдруг встречаться в значительно больших порциях, чем следовало бы для детских лет. Когда я узнал, что Витя скоро

 

 

сходит с поезда, я со слезами умолял сопровождающего, чтобы он и меня взял вместе с Витей, никак не понимая, почему это невозможно, не ведая по наивности, что наши судьбы решал не этот рядовой сотрудник, а далекие дяди, которым было дано право бросать игральные кости.

Наша группа из восьми человек сошла на станции Челябинск и пересела в поезд до Магнитогорска, где, как, наконец, сказал наш сопровождающий, был наш детский дом. Путь до Магнитогорска недолог, и мы просто сгорали от нетерпения, — все-таки скоро будем «дома», как-то он нас встретит?

От железнодорожного вокзала пришлось долго шагать до Ново-Туковского поселка, окраинного района города. Но вот мы наконец возле двухэтажного деревянного здания. Надпись на доске у входных дверей извещала, что это детдом № 3 Ново-Туковского района города Магнитогорска.