ГЛАВА 10,

в которой я интенсивно перевоспитываюсь и приспосабливаюсь к новой жизни, но война вносит свои коррективы, и я неожиданно прощаюсь с детством...

 

В Томске я прожил недолго. Очевидно, бабушка ожидала встретить любимого внука таким же пай-мальчиком, каким знала меня в Чите, но увы, детдом наложил на меня свой отпечаток, и от прежнего Горика мало что осталось. Очень скоро бабушка поняла, что я стал, как говорится теперь, трудным ребенком. К тому же возникли трудности материального порядка, и после долгих раздумий и колебаний бабушка написала письмо Гере, который по-прежнему проживал в Чите,—единственно уцелевший мужчина из нашей фамилии, почему-

 

то до сих пор не тронутый ловцами «врагов народа». Письмо заканчивалось просьбой—если Гера имеет возможность взять меня на воспитание, то пусть не медлит и приезжает за мной. Гера не заставил себя ждать, и в августе 1939 года, напутствуемый слезами бабушки, я вновь отправился в свой родной город, из которого два года тому назад нас так безжалостно разметало в разные стороны.

Мой дядя по отцу Герман Эмильевич Поль всю жизнь был очень близок к нашей семье. Он был на восемь лет моложе брата, и когда тот женился, то многие годы прожил вместе с моими родителями. В молодости он не отличался примерным поведением и был изрядный повеса. Он рано лишился матери, а отец, оставшись холостяком, не мог дать ему должного воспитания. Отсутствие женского влияния во многом компенсировалось добрым участием в жизни Геры моей мамы, которая, как могла, старалась заменить ему и мать, и старшую сестру. Гера платил ей искренней привязанностью и глубоким уважением. И только где-то в конце двадцатых годов, незадолго до нашего переезда в Зилово, произошел неприятный инцидент, в результате которого Гера ушел из нашей семьи и поселился у своего закадычного друга Шуры Лежанкина.

Гера, никогда не отличавшийся хорошими манерами и примерным поведением, постоянно конфликтовал с Агнией Михайловной, которая была приверженцем именно хороших манер и примерного поведения и однажды эти годами спрессованные неприязненные отношения разрядились грандиозным скандалом, поводом к которому явились, скажем так, не совсем красивые амурные дела Геры с молоденькой прачкой, время от времени приходившей к нам домой для стирки белья. Отец пытался их примирить, предлагая Гере извиниться перед Агнией Михайловной, но тот уперся и ни в какую. И отец вынужден был предложить, чтобы Гера

 

ушел из дома, хотя бы временно, что тот и сделал без промедления, но навсегда.

С Шурой Лежанкиным Геру связывала дружба еще со школьной скамьи, и они хорошо дополняли друг друга в своих проделках. Однажды они задумали добраться на лодках по Ингоде, Шилке, Амуру и Уссури до Владивостока и угробили на это все лето. Во Владивостоке нанялись грузчиками в порту, заработали деньги на обратный железнодорожный билет и вернулись домой, довольные путешествием и собой. В подарок маме Гера привез из Владивостока ожерелье из бус, сделанных «под жемчуг». Это путешествие так им понравилось, что на следующий год друзья решили опять же на лодке отправиться вверх по Витиму. Но на сей раз затея оказалась менее удачной, и вскоре они вернулись усталые и оборванные, побитые тунгусами. Из их рассказов, в которых трудно было отделить правду от вымысла, можно было сделать вывод, что с тунгусами они не поладили из-за неудачной попытки поухаживать за местными красавицами.

Гера несколько лет учился в институте, кажется в Иркутске, изучая холодильное дело, но институт не закончил и остался с «незаконченным высшим». Однако это не мешало ему работать именно по этой специальности, и ко времени описываемых событий он работал в управлении Забайкальской железной дороги старшим ревизором холодильной службы. Была у него и другая специальность, как теперь говорят—хобби, которой он был обязан Шуре. Тот после окончания средней школы нигде больше не учился, а унаследовал от своего отца редкую, на мой взгляд, замечательную профессию настройщика фортепиано. Гера тоже увлекся этим делом, музыкальный слух у него был выше всяких похвал, и в свободное от основной работы время и по воскресеньям он вместе с Шурой настраивал городские рояли и пианино. Оба постепенно перебесились молодостью,

 

повзрослели и из двух повес как-то сразу превратились в достаточно респектабельных, пользующихся уважением молодых людей. Шура женился в начале тридцатых, а Гера, не без помощи своего друга, значительно позднее, незадолго до трагедии в нашей семье. Через дом от Лежанкиных проживала некто Анна Николаевна Поплавская, одинокая женщина, учительница, года на три старше Геры. Она была в разводе, жила одна со своим сыном Николаем в собственном полудоме, доставшемся ей в наследство. Особа она была решительная, с характером, любила шумные компании, не прочь была хорошо выпить и ничего не имела против вторичного замужества. Вот ее-то Шура Лежанкин и сосватал Гере, справедливо утверждая, что хватит тому мыкаться по чужим квартирам, пора иметь свою семью (да еще и соседями будут, что тоже немаловажно). Аня проявила свойственные ей деловитость и настойчивость, и вскоре они зарегистрировались, причем Аня оставила себе прежнюю фамилию. Когда Гера поведал моим родителям о столь серьезных переменах в своей жизни, те просто ахнули, ибо ни о чем подобном даже не подозревали—все произошло неожиданно и в темпе. Впоследствии семьи поддерживали нормальные отношения, изредка ходили друг к другу в гости, хотя мама недолюбливала Аню за ее, как она говорила, «несколько развязное поведение».

Вот в такую семью моего дяди, но уже с трехлетним стажем, я и влился в августе 1939 года, когда Гера привез в Читу на перевоспитание...

Я испытывал понятное волнение, вновь очутившись в родных местах после почти двухлетнего отсутствия. Мне не терпелось побежать на нашу Угданскую, встретиться с прежними друзьями-товарищами. Ничего, казалось бы, не изменилось, таким же оставался наш дом, возле которого я долго бродил, не решаясь постучаться и войти, чтобы посмотреть — как там сей-

 

час? Но там жили незнакомые люди, о чем я узнал от наших прежних соседей, живущих в доме рядом, которым я нанес визит вежливости, считая, что им будет приятно меня увидеть. И хотя их лица выражали радушие и приятное удивление, у меня хватило ума различить сквозь эту маску какую-то неестественность этого радушия, даже какую-то настороженность. Уже по вопросам, которые давались им с трудом и в которых они старательно избегали касаться событий двухлетней давности, я понял, что они все еще боятся этих событий. Они просто боялись меня, маленького пацана, стоявшего перед ними со смущенной улыбкой и с самыми лучшими намерениями, но, увы, уже отмеченного позорным клеймом. Чувствуя это, я не затянул свой визит и вежливо попрощался. Меня проводили, не задерживая и не приглашая заходить еще.

— Знаешь, Горка, ты уже довольно большой и должен кое-что соображать сам,—сказал мне однажды Гера, когда мы сидели дома и обсуждали мое дальнейшее житье. — Мы-то с тобой знаем, что ни твой отец, ни твоя мать ни в чем не виновны, но многие другие об этом не знают и думают, что если их так сурово наказали, то, значит, за дело, а если не думают так, то помалкивают об этом в тряпочку.

Было видно, что Гера и сам волнуется, начав со мной этот нелегкий разговор, и то, что он говорил, давалось ему с трудом. Говорил он медленно, старательно выбирая слова, чтобы как можно меньше травмировать мое сознание. Я сидел молча и подавленно, шмыгая носом и время от времени смахивая слезы.

— Не плачь, — продолжал Гера, видя мое состояние,—я знаю, как это тебе обидно и неприятно, но слезами тут не поможешь, а вот как-то приспособиться к этой ситуации всем нам просто необходимо. Поэтому я тебе советую—не ходи по старым знакомым, даже если они и были когда-то хорошими приятелями родите-

 

лей. Поверь, и тебе от этого будет лучше, и им спокойней. И совсем нет необходимости возобновлять прежние знакомства с ребятами. Тут у нас своих хватает, Колька за пару дней перезнакомит тебя со всеми. И вот еще о чем договоримся—никому ничего не рассказывай о нашей беде, а если где возникнут разговоры или расспросы, отвечай, что отец умер в 36 году, ты жил с мамой в Томске, а когда и она умерла в 39 году, то переехал к дяде в Читу. И не смущайся, что придется врать— это святая ложь, и не по своей воле мы ею пользуемся. Так будет всем лучше, а Капочка простит нас, что мы ее «похоронили»...

Вот такую «легенду» придумал Гера для меня, и я долго ею пользовался, а в той части, где она касается отца,— пользовался всю жизнь.

Советам Геры я следовал не совсем строго и кое-кого все-таки посетил еще. Однако после первых же посещений мне расхотелось продолжать визиты. Я ограничился тем, что повидал кое-кого из своих бывших, приятелей,— с ними было проще. Многих из нашей бывшей компании я не застал—кто-то переехал в другой город или сменил читинский адрес, кто-то еще не вернулся с летнего каникулярного отдыха, кто-то разделил мою судьбу. И самое главное—в Чите уже не было моего верного друга Ерги Попандопуло, о встрече с которым я просто мечтал. Оказывается, вся их семья еще год назад уехала на свою родину, в Грецию, а как и почему—никто толком не знал. Переехала куда-то и семья Игоря Дорошенко, с которым я уже больше никогда не встречался.

Я поступил в седьмой класс, и, по случайному совпадению, именно в ту школу—она была ближайшей к дому,—которая еще по старой памяти называлась железнодорожной и где еще до революции учительствовала моя бабушка. Николай, сын Ани от первого брака, учился в той же школе, но классом ниже. Вскоре Гера

 

устроил меня и в музыкальную школу для продолжения занятий по классу скрипки, хотя я уже не испытывал никакого желания учиться музыке. На этой почве у нас с Герой и возник первый серьезный конфликт, в результате которого я был выпорот ремнем.

Судя по всему, Гера во что бы то ни стало решил продолжать мое музыкальное образование и довести до конца то, о чем всегда мечтали мои родители. Возможно, и потому еще, что сам он был отменным музыкантом. Я так и не узнал, где он выучился игре на фортепиано, и когда много лет спустя спросил об этом маму, она очень удивилась вопросу, так как была уверена, что Гера никогда и нигде не учился и, по крайней мере тогда, когда они жили вместе, играть не умел. Но он играл, и еще как! И за это я прощал ему порки, что доставались мне из-за музыки.

— А ну, Горка, закрывай ставни,— говорил он мне обычно, поев после работы; почему-то он любил играть в темноте, и это стало обычаем.

Я закрывал ставни в комнате, где стояло пианино, и оттуда из темноты неслись мощные и торжественные аккорды прелюда № 5 Рахманинова. Эту вещь я до сих пор не могу спокойно слушать, получая истинное наслаждение и вспоминая Геру. Он любил Венгерскую рапсодию Листа, иногда играл этюды Скрябина, еще кое-что из серьезной классики; на вальсы и фокстроты не разменивался.

Когда я приехал, то сразу же узнал наше пианино с Угданской улицы и очень удивился тому, что оно очутилось здесь. Оказывается, после ареста отца Гера с согласия мамы решил на всякий случай вывезти пианино из нашей квартиры, как самую дорогую вещь из обстановки, к тому же это был действительно ценный инструмент, доведенный Шурой Лежанкиным до совершенного звучания. Поздно ночью Гера и Шура тщательно обвязали пианино одеялами, погрузили на руч-

 

ную тележку и тайком перевезли его к соседу, даже не вывозя на улицу, а проделав проем в заборе. Взять пианино к себе Гера не решился, так как сам не был уверен в своей судьбе и не исключал возможности ареста. Но его не тронули, и когда волна массовых репрессий схлынула, а мы с мамой уже были распределены по казенным домам, Гера опять же с Шурой и с помощью знакомого шофера ночью перевез пианино на свою квартиру.

— Так что знай, Горка,—добавил он, рассказав мне эту историю,—у тебя есть пианино—инструмент довольно ценный, хороших кровей, и когда ты вырастешь, то в любой момент сможешь его забрать. Я сохраню его для тебя.

Я думаю, что за эти два года, когда пианино было у Геры, он и достиг столь больших успехов, ежедневно и настойчиво упражняясь.

Итак, за мое перевоспитание Гера взялся горячо. Одним из основных инструментов этой затеи был, как я уже сказал, отличный кожаный ремень, который он вначале доставал из ящика комода, а когда частота его применения стала достаточно высокой, вбил гвоздь в стенку и повесил этот ремень на видном месте, чтобы тот всегда был под рукой. Зачем лишний раз лазить -в комод и портить вещь? И вот что удивительно—зла на него я не держал. Очевидно, понимал, что достается за дело. То, что детдом меня основательно испортил, сомневаться не приходилось даже мне самому. Особенно часто мне доставалось за тот блатной жаргон, от которого я не смог сразу избавиться, а Гера не считал возможным ждать, когда я заговорю нормальным человеческим языком.

А вот Кольку Гера пальцем не трогал, хотя тот и учился скверно и благонравием тоже не отличался. За один и тот же поступок мне доставался ремень, а Колька отделывался легким испугом. Если нужно было

 

пилить дрова или вынолнять еще какую-нибудь парную работу, то для этого, как правило, привлекался я. Колька же в это время мог заниматься своими делами. Но я на это не очень обижался, ибо чувствовал, что мерит нас Гера разными мерками, и моя имеет большую цену. Тетя Аня относилась ко мне сносно, хотя я уверен, что мое появление в их семье не было для нее. подарком. Иногда она заступалась за меня, а иногда и сама готова была с удовольствием влепить мне пару горячих.

Я довольно успешно учился и в июне 1941 года сдал последние экзамены за восьмой. Впереди светили каникулы, и мы с Колькой начали усердно готовить снаряжение для рыбалки. Если зимой нашим любимым развлечением были-коньки и мы с сумасшедшей скоростью гоняли по хорошо укатанным читинским улицам на «снегурочках» или «дутых», прикрепленных с помощью веревок и небольшой палочки к валенкам, то летом, конечно, не было ничего лучше купания и рыбалки на Ингоде или Читинке, но еще лучше были семейные пикники с выездами на дальние острова Ингоды, где водились таймени.

В первую же погожую субботу в компании трех семей (Лежанкины с детьми, знакомый шофер с женой и нас четверо) мы отправились на машине на один из таких островов километров в ста от Читы, предполагая там заночевать и вернуться в воскресенье вечером. Ночевали в палатках, жгли костры, ночью же на огонь ловили рыбу; на следующий день погода выдалась прекрасной, купались и загорали сколько душе угодно, варили «тройную уху», играли, танцевали под патефон-время провели на славу. Вечером, возвращаясь в Читу, весело горланили песни, неудержимо хохотали, все еще находясь под впечатлением недавнего отдыха. Шура Лежанкин, как всегда, время от времени подкидывал анекдоты, выбирая их из своего неисчерпаемого репер

 

туара, с поправкой на присутствие детей. Где-то на полпути шофер притормозил и посадил к нам в кузов еще одного пассажира—мужчину средних лет, который шел пешком в том же направлении.

— Присоединяйтесь к нам, не стесняйтесь! — кто-то весело предложил новому попутчику, начиная очередную песню.

Веселье продолжалось, но наш попутчик явно не желал к нему присоединяться и смотрел на нас с каким-то удивлением и даже неодобрением. Наконец он не выдержал.

— Вы что, товарищи, ничего не знаете?— недоуменно обратился он ко всем нам, переводя вопросительный взгляд с одного на другого, когда песня кончилась и, судя по всему, готовилась новая.

— Мы все знаем!—задорно смеясь, ответила Галя, жена Шуры, наша песенная заводила. — А ну, друзья, подтягивайте...

— Подождите! —почти со злостью крикнул наш странный попутчик—Я же спрашиваю вас на полном серьезе. Вы когда выехали из Читы?

— Вчера вечером,—ответил кто-то.—А что такое?

— Да ведь война началась,—тихо и медленно, чеканя каждое слово, произнес попутчик.— А вы тут песни поете... Видать, еще не знаете?..

— Какая война? С кем? — от веселья не осталось и следа, все удивленно и подозрительно смотрели на этого неожиданного глашатая. -

— Да с немцами, с кем же еще. Сегодня утром по радио передавали, что Гитлер двинул на нас всю свою армию, бомбил несколько городов, в стране объявлено военное положение... Я из лесничества, сам еще толком всего не знаю, вот и отправился в Читу узнать—что к чему...

Говорящий умолк, и все, кто был в кузове, молча уставились на него. Новость была не только неожидан-

 

ной, но и неправдоподобной, ибо все знали, что с Германией заключен надежный союз, недавно подписан пакт о ненападении, чуть ли не друзьями заделались; об этом писали в газетах, сообщали по радио. Нет, тут что-то не то, этот тип явно мутит воду. Гера потом рассказывал, что он сразу припомнил плакаты, призывающие к бдительности, «классовый враг не дремлет», и решил, что это именно тот случай, когда перед тобой провокатор и как раз следует проявить эту бдительность. Он переглянулся с Шурой, понял, что и тот мыслит теми же категориями. Они молча пододвинулись к этому «леснику», готовые схватить его, если тот задумает спрыгнуть с машины или оказать сопротивление.

— А ты, дядя, случайно, не провокатор? — в упор и угрожающе спросил Гера.

Тот даже рассмеялся, хотя ему было явно не до смеха.

— Не дурите, ребята. Все так и есть, как я вам рассказал... Ничего не придумал, сам слышал радио. А вы просто не в курсе дела, прозевали войну со своей рыбалкой. Вот сейчас подъедем к Чите и сами все узнаете...

Что-то в его словах и тоне говорило за то, что все это правда — правда, которой не хотелось верить. Все притихли, молча всматриваясь в еще далекие очертания города.

—Люди, народ, что вы там приуныли?—из кабины высунулась голова шофера, удивленного, что не слышно больше ни песен, ни смеха.

Счастливый, для него война пришла на час позже... В первый период войны жизнь для нас продолжалась вроде бы без перемен. В то время как на западе гремели ожесточенные бои, здесь, в далекой Чите, войну мы ощущали пока только по неутешительным сводкам. Началась мобилизация, но Геры она не коснулась—видно, Герин возраст не призывался или из-за

 

его плохого зрения. Наиболее ощутимо война отразилась на прилавках магазинов — постепенно стали исчезать некоторые продукты, начались перебои с хлебом. В городе ввели норму—по килограмму хлеба в руки, появились большие очереди, и нам с Колькой приходилось по целым дням торчать в этих очередях. Потом ввели карточки на хлеб и на продукты, и уж тут-то войну почувствовали все. Но жизнь продолжалась, кончились каникулы, я пошел в 9-й класс. Проучился я не более десяти дней, как однажды вечером Гера усадил меня рядом с собой и повел разговор, который в конечном итоге изменил всю мою жизнь и поставил на ней новую веху.

— Знаешь, Горка, у меня к тебе есть разговор, поговорим, как взрослые,—серьезно начал Гера.—Думаю, ты и сам понимаешь, какое сейчас время. Судя по всему, война протянется еще неизвестно сколько, меня могут в любое время призвать. И тогда тебе будет плохо, ведь здесь только я один тебе родной и никому ты больше не нужен. Я вот подумал, посоветовался кое с кем, поговорил с Аней и хочу предложить тебе одно дело — поступить в школу военных техников, есть такая на Чите-первой. Я уже навел справки и узнал, что принимают туда после восьми классов, занятия начнутся с 1 октября, так что время еще есть. В школе имеется три отделения по специальностям, и одна из них представляется мне интересной и перспективной, называется она «электросиловое хозяйство железнодорожного транспорта». Ну, что ты скажешь?

— Не знаю,— нерешительно ответил я, предложение было совершенно неожиданное, к тому же я действительно не имел никакого представления, что это за «электросиловое хозяйство».

Гера, очевидно, другого ответа от меня и не ждал, и мы решили вдвоем отправиться в эту школу и познакомиться с ней поближе. В общем, в конце концов было

 

решено, что я поступаю в ШВТ, как эта школа сокращенно называлась. Мы подготовили необходимые документы и снова вместе с Герой пришли в кабинет начальника школы. Он стал просматривать документы и когда прочитал мою автобиографию, в которой сообщалось все, как есть, без утайки, отложил листок в сторону и сказал, обращаясь ко мне:

— Выйди, пожалуйста, на несколько минут, в коридор, я хочу поговорить с твоим дядей.

Я вышел.

— Послушайте, с такой биографией я вашего племянника принять не могу,— продолжил начальник школы, обращаясь к Гере.— Но я вам сочувствую всей душой, и потому мы сделаем так: вы мне не приносили этой автобиографии, а я ее не видел и не читал; перепишите все заново, а как—вы сами должны понимать. Хочу надеяться, что это останется между нами...

На этот раз мы с Герой сочинили автобиографию, использовав в ней «легенду», ранее принятую для частного пользования. И меня приняли. Вступительных экзаменов не было, так как это был дополнительный набор до необходимого контингента, и в октябре 1941 года я стал курсантом читинской школы военных техников, что в значительной мере предопределило всю мою последующую жизнь.