ГЛАВА 13,

в которой Алжир уже остается за кадром, но «алжириада», к сожалению, все еще продолжается, а так хотелось поставить точку...

 

Ну вот, все получилось, как я хотел. Получил назначение на далекий Урал, в Нижний Тагил, где находилось управление 1-го участка энергоснабжения Свердловской железной дороги. Конечно, нас не для этого готовили, но война кончилась, шла массовая демобилизация, и армия в наших услугах уже не нуждалась. Весь наш выпуск был распределен по железнодорожному ведомству. Все стремились остаться в Чите или поближе к ней. Пожалуй, я был единственным, кто настойчиво просился куда-нибудь подальше, так что мое назначение на Урал было легким. Меня совсем не тревожило, что там может ожидать меня, ибо уже одно то, что я не увижу больше ненавистной Мишкиной морды, которая начала уже сниться по ночам, что смогу выскользнуть из цепких лап НКВД или, вернее, МВД, поскольку совсем недавно эта малопочтенная фирма сменила вывеску,—уже одно это приводило ме-

 

ня в неописуемый восторг. Мне не нужно было долго собираться, снимаясь с места, все мое было при мне. Я простился с товарищами, нанес прощальный визит тете Ане и Лежанкиным и— прощай, родная Чита.

В начале мая сорок шестого по прибытии в Нижний Тагил я был назначен дежурным техником тяговой подстанции Свердловск-сортировочный и сразу же перебрался а Свердловск. Жилья там не было, и начальник подстанции, женщина средних лет по фамилии Фугаева, приветливо и с участием меня встретившая и сразу понявшая, что на частное жилье я не потяну, долго ломала голову, где бы меня устроить. В зданий подстанции имелось одно служебное помещение, даже не помещение, а камера без окон и дверей, находящаяся на уровне второго этажа, в которой проходили различные трубопроводы; попасть в эту камеру можно было только через специальный люк с помощью приставной лестницы. Вот эта-то камера и была предоставлена мне в качестве временного жилья. Я затащил туда кровать, Фугаева снабдила меня постельным бельем, двумя одеялами, одно из которых я повесил на стенку вместо коврика. Было тепло, сухо, ярко светила электрическая лампочка. Налицо было даже явное преимущество перед другими—не надо было идти на работу, достаточно было спрыгнуть.

А другими были мои коллеги, дежурные техники и их помощники; все они были местными и жили в самом Свердловске. Дежурили мы по два человека и быстро перезнакомились. Между прочим, была среди них одна девушка по имени Тоня Хмурова, года на два постарше меня, и с ней я подружился особенно. О нас даже начали сочинять всякие истории, которыми перепугали. Фугаеву, но вскоре; все поняли, что мы просто друзья-товарищи и болтовня прекратилась. Мы часто дежурили вместе с Тоней, по крайней мере, старались попасть в одну смену, в ночные смены ничто не мешало нам

 

вести бесконечные разговоры. Я видел ее хорошее отношение ко мне, и как-то незаметно рассказал о своей жизни, о судьбе отца и матери, о всей своей семейной трагедии. Она была тоже откровенна, хотя ничего подобного в ее жизни не произошло—наши семьи находились как бы на противоположных полюсах. Но и ей рассказать было что. Это тоже было связано с периодом репрессий, но только, если можно так сказать, с другого конца. Отец Тони с молодых лет по путевке комсомола был направлен на работу в органы НКВД, дослужился до звания майора. Но когда во главе НКВД был поставлен Ежов, а затем Берия, когда эти изуверы начали карательные акции, применяя порочные методы, отец Тони, втянутый в этот репрессивный процесс, эти выбивания «признаний» у невиновных по роду своей службы, не вынес всего, психически надломился и был отстранен от работы. Вскоре он был помещен в психиатрическую больницу, в которой и находился уже несколько лет без каких-либо шансов на выздоровление. Тоня иногда навещала его, но он даже не узнавал ее...

Наконец после почти двухмесячного обитания в камере, мои жилищные условия улучшились. Заботливая начальница с большим трудом отвоевала, для меня небольшую комнатку в служебном помещении участка контактной сети, находящегося рядом с подстанцией. Это была уже почти пригодная для жилья площадь размером не более 2х3 метра, но зато с настоящим окном и дверью. Произошло это как нельзя кстати, ибо именно в это время произошло великое долгожданное событие—мама получила разрешение покинуть Алжир! Наконец-то там, наверху, откуда идут указания, точно взвесив все pro и contra, справедливо решили, что осужденных на 8 лет самое время отпустить именно через 8 лет и 10 месяцев — не более и не менее. Это радостное событие всколыхнуло весь за-

 

зонный Алжир. По одному начали вызывать в контору лагеря: нехитрый расчет, «грязный» документ в руки— и прощай Алжир!

Отправляли небольшими партиями, и в той, где была мама, находилась одна женщина из Свердловска. В Свердловске вместе с ее сестрой жили двое ее уже взрослых детей; к ним она и ехала. Мама тоже решила ехать до Свердловска, зная, что я нахожусь там, и заранее договорилась с попутчицей о возможности кратковременной остановки в доме ее сестры. Правда, перед отъездом в напутственном инструктаже начальник лагеря еще раз напомнил, что, согласно действующим законоположениям, лицам, ранее осужденным по статье 58 и освобождаемым из мест заключения, запрещается проживание в Москве, в столицах союзных республик, в областных центрах, а также в любых населенных пунктах, находящихся от указанных категорий городов в радиусе менее 101 км. Это ограничение явно касалось мамы и ее попутчицы, но они просто не воспринимали его с той серьезностью, какой оно заслуживало. Все их мысли были уже там, на воле, среди своих родных, а все остальное представлялось второстепенным и незначительным.

Самым тяжелым было расставание с Валечкой, у которой к этому времени окончился восьмилетний срок и ее, как ранее маму, перевели в зазонный барак для этой непонятной «выдержки». Наплакались сестры сверх меры, единственная мысль в утешение была та, что не за горами и Валечкино освобождение. Но вот подали подводы. Последние объятия и поцелуи, пожелания счастливого пути, и отъезжающие тронулись в обратный путь по той же самой дороге, что когда-то завезла их сюда. Трясясь на телегах по безлюдной степи, еще недавно в высшей степени возбужденные и деятельные, они вдруг разом приумолкли, посуровели, и каждая по-своему и, может быть, впервые в пол

 

ной мере оценила всю значимость настоящего момента, связывающего их с прошлым, которое все еще маячило удаляющимися сторожевыми вышками, и с будущим, у которого для многих пока еще не было никаких маяков. Мама рассказывала, что в тот момент величайшего эмоционального напряжения все эти восемь с лишним лет пронеслись в ее мозгу как одно спрессованное мгновение, и она вдруг потеряла сознание...

Я готовился к встрече. Как хорошо, что мне дали эту замечательную комнату! Я ее усердно почистил, мне даже удалось отмыть пол, к которому, судя по всему, с момента сдачи здания в эксплуатацию рука человеческая не прикасалась. Но вершиной комфорта и уюта была печка-буржуйка, которую я смастерил и установил в комнате, выведя трубу-дымоход через форточку. Хотя лето было в самом разгаре и заботы об отоплении меня не тревожили, но печка была необходима. Небольшой мешочек с мукой, подарок мамы, который я привез из Алжира, просто изматывал мои нервы из-за невозможности испечь пару-другую лепешек в те довольно частые моменты, когда есть хотелось до тошноты. Из-за отсутствия печки я был лишен даже такого доступного удовольствия, как поджаривание тонких ломтиков хлеба, специально сберегаемого для этой цели. Эти подгоревшие, хрустящие, слегка подсоленные и испускающие удивительный аромат ломтики были так хороши с кружкой кипятка, да еще с сахарином, да еще с интересной книжкой в руках. И вот к приезду мамы я стал обладателем собственной печки, и хотя тот заветный мешочек уменьшился в объеме, но все же кое-что в нем еще осталось для того, чтобы мы могли уже по-семейному гонять чаи.

Мама не могла сообщить мне точной даты приезда и поэтому я ее не встретил; в письмах мы договорились, что сразу же по приезде она остановится на квартире своей попутчицы, а на следующий день при-

 

едет ко мне сама. Так все и получилось.

Удивительная все-таки была эта встреча, с какой стороны ее. не рассматривай! Каждый шел к ней своим собственным путем длиной почти в девять лет, проходя через свои тернии. Каждый в растерянности стоял перед будущим, которое нужно было начинать с самого начала. Я из ребенка вдруг превратился во взрослого человека и просто не знал, что делать в этом качестве. Мама, тоже вдруг обретя долгожданную свободу, с первых же дней почувствовала себя в ней настолько неуютно, что просто растерялась. Мы были как два погорельца. Но погорельцам хотя бы сочувствуют и помогают иногда, а мы не могли даже рассказать, отчего «погорели».

Для начала мы решили, что мама остановится пока у меня, зачем стеснять чужих людей, там и своих болячек хватает. Я снял со стены одеяло (а это была добротное одеяло с толстым покрытием вроде современного искусственного меха; такие одеяла во время войны шли из Америки по ленд-лизу), и мы устроили маме постель на полу, так как она категорически отказалась занять мою кровать, убедительно доказав, что на полу, словно на нарах, к которым она так привыкла, ей будет удобней.

Первый горький привкус дарованной свободы мама почувствовала через два дня, когда, следуя нашим планам, отправилась в районный отдел МВД для получения паспорта и прописки. Когда она протянула сотруднику свои документы, удостоверяющие ее недавнее «алжирское подданство», тот уставился на нее, как удав на кролика, и заявил, что с такими документами в Свердловске не только прописаться, но и появляться нельзя. И далее, очевидно, опасаясь, что дальнейшее пребывание мамы в Свердловске может нанести этому славному городу непоправимый урон, в самой категорической форме предложил ей в течение 24 часов по

 

кинуть город и забыть сюда дорогу. При этом сотрудник добавил, что если она ослушается, то к ней может быть применена статья об умышленном нарушении установленных правил о прописке и проживании лиц, освобожденных из мест заключения, а в ее положении лучше до этого не доводить. Во время беседы сотрудник МВД настойчиво интересовался, почему она приехала именно в Свердловск, кто у нее здесь из родственников или знакомых, у которых она остановилась, чем перепугал маму до смерти, и та наплела ему что-то в три короба, ни разу не упомянув, что приехала к сыну. Это первое знакомство мамы с официальным свободным миром повергло ее в шоковое состояние, и на фоне этой свободы далекий и недавний Алжир показался ей куда более привлекательным. Естественно, что все наши планы перечеркивались начисто, оставаться маме в Свердловске было невозможно. Стал вопрос — куда деваться?

Впоследствии мы с ней часто ломали головы—почему из Свердловска она выехала именно на станцию Паклевская? Ну, допустим, что этот населенный пункт, о существовании которого никто из нас ранее даже не подозревал, был за пределами зоны отчуждения, определенной в 101 километр, и не слишком далеко от Свердловска, где оставался я. Но были ведь и другие подобные города и поселки. Как бы то ни было, но в конце августа сорок шестого мама каким-то образом очутилась на станции Паклевская — небольшом поселке, более напоминающем большое уральское село. Пока шла по улице, разглядывая убогие домишки и думая, с чего же начать, натолкнулась на объявление, наклеенное на заборе, в котором сообщалось, что Паклевской войлочной фабрике требуются рабочие разных специальностей. Мама, не раздумывая, пошла по адресу этой фабрики.

Начальница отдела кадров встретила приветливо,

 

видно, рабочие действительно были нужны, и на вопрос мамы — нельзя ли устроиться на работу? — начала перечислять имеющиеся вакансии, коротко их комментируя, а мама, слушая вполуха, все ждала, когда же та спросит, наконец, документы и поинтересуется — откуда она и почему оказалась здесь? И когда разговор неминуемо дошел до этого, то былая приветливость сразу же как-то вдруг сменилась удивленным молчанием. Кад-ровичка сосредоточенно перечитывала предъявленные документы, недоуменно поглядывая на сидящую напротив вообще-то вполне приличную женщину, но которая— надо же—уже успела отсидеть восемь лет в лагере. Да еще и жена изменника родины! Видать, такие жены в Паклевской были в диковину, а потому кадровичка, попросив посидеть минуточку, куда-то вышла с документами. Через пару минут она вернулась и попросила маму вместе с ней пройти к директору фабрики.

Директор, немолодой, очень полный мужчина, восседал, как положено, в кресле за огромным столом, совсем не соответствующим масштабам фабрики. Уже после первых минут разговора стало ясно, что это не очень образованный, дурно воспитанный, хамоватый и уверенный в себе местный владыка. Не пригласив даже присесть, он с наглым любопытством уставился на маму, а начав беседу, обратился к ней, разумеется, на «ты», подчеркивая разницу в положениях. Ему, собственно, и говорить-то было не о чем — просто захотелось поглазеть на столь редкую просительницу работы на его фабрике, куда местных не загонишь ни кнутом, ни пряником, а эта сама пришла-приехала черт знает откуда, да еще «из порядочных», как доложила Зинка-кадровичка. Ясное дело, что он ее примет, но захотелось покопаться в прошлом этой женщины, стоящей перед ним, потупя голову. С виду она действительно скромная и порядочная, но кто ее знает? Все они такие, этой он даст понять, что на его фабрике нужно вкалывать и напрочь

 

оставить все свои прошлые штучки. Он задал маме несколько вопросов, бесцеремонных, бередящих душу. Она отвечала, едва сдерживая слезы, ожидая конца этой экзекуции, но директор не очень спешил, заполняя паузы между вопросами и ответами полезными для мамы сведениями, что стране нужен войлок, что работа на его фабрике несомненно пойдет ей на пользу, а там, глядишь, и жениха подыщем, баба еще молодая и в теле, ха-ха...

— Ну, ладно,— изрек он, наконец, считая свою миссию успешно завершенной и обращаясь к кадровичке, еще хихикающей по поводу «бабы в теле»:—Оформляй ее, Зин, настильщицей. Пиши приказ, я подпишу.

И, не спрашивая маму, согласна ли она быть этой настильщицей, и даже не объяснив, что это такое, сурово произнес, обращаясь уже к ней:

—Но смотри у меня, чтобы ни-ни...

Это выразительное «ни-ни», сопровождаемое не менее выразительным покачиванием указательного пальца, ясно давало маме знать, что отныне она должна оставить всякую мысль о возможности вредительства или терроризма на фабрике, о заговорах с целью свержения местного поселкового совета и о каких-либо шашнях с агентами мирового империализма.

После такого «вводного инструктажа», данного лично директором, мама проследовала с кадровичкой в ее кабинет, и через пару минут на Паклевской войлочной на одну настильщицу стало больше. Общежития на фабрике не было и, решая жилищную проблему, кадровичка вызвала из цеха работницу, которая «сдавала угол». Та ответила, что возьмет маму, и отвела в свою избу, километрах в двух от места работы. Тут неожиданно для мамы выяснилось, что сдаются тут не один, а два угла, задергиваемых ситцевыми занавесками в одной небольшой комнате. Один из углов был занят каким-то молодым парнем, тоже из приезжих. Мама поначалу посчи-

 

тала невозможным поселиться здесь и очень этим огорчилась, но хозяйка успокоила: «ниче, не боись, он тебя не тронет». Мама прожила здесь худо-бедно месяца три, но все же была вынуждена сменить квартиру, так как было далеко и страшновато ходить на работу, особенно в ночные смены. К этому побуждало и еще одно пикантное обстоятельство — у хозяйки были две великовозрастные дочери, задержавшиеся в девках, которые частенько, попёременке, забирались в постель к маминому соседу, полагая, очевидно, что мама спит и ничего не слышит, а может быть, и вообще ничего не полагая, стоит ли церемониться? И мама перебралась поближе к фабрике к другой работнице, тоже настильщице и ставшей уже подругой. Они теснились вдвоем в крохотной комнатушке, нещадно поедаемые клопами, но это уже были мелочи жизни.

Тут, наверное, самое время рассказать, в чем заключалась работа настильщиц. В цех, где они работали, тачками завозилась приготовляемая в другом цехе масса, из которой делается войлок, и навалом сгружалась в ящик возле каждого рабочего места, представляющего собой небольшой стол. Настильщица брала массу и «настилала» ее толстым ровным слоем на простынь из грубого и прочного материала. Затем этот «пирог» поливался какой-то жидкостью из лейки, заворачивался концами простыни, и полученная заготовка скатывалась в рулон. С рулоном в охапке настильщица шла к машине и пропускала заготовку через вращающиеся прессующие валки. После этого она извлекала уже почти готовый войлок из простыни и переносила его к месту сушки.

Не будем маме мешать давать стране войлок, пусть она этим спокойно занимается, скажем только, что дело у нее хорошо пошло, и вскоре она даже стала передовиком производства. Давайте перенесемся снова на тяговую подстанцию Свердловск-сортировочный, где я продолжаю трудиться, не показывая при этом каких-либо

 

особых успехов. Но зато я преуспел в совершенно ином плане.

Во время смены дежурные по подстанциям оперативно подчинялись энергодиспетчеру участка, находящемуся в Нижнем Тагиле. Между подстанциями и диспетчерским пунктом существовала селекторная связь, по которой мы вели служебные разговоры, а в ночные смены, когда селекторная связь не загружена и никто. из начальства не дышит в затылок, мы частенько болтали о чем угодно, обмениваясь местными новостями, заводя заочные знакомства, в общем, треп шел универсальный, и в какой-то мере он был даже полезен тем, что не давал заснуть.

Среди диспетчеров была одна девушка по фамилии Петрова, которую я никогда не видел и только слышал по селектору. Ее голос мне нравился больше, чем голоса других диспетчеров, и не только своими приятными грудными интонациями. Петрова умела вести разговор — когда надо, она была деловой и лаконичной, но когда было можно, говорила с чувством юмора и с шуткой. Дежурные техники на тяговых подстанциях были не только молодыми, вроде меня, но и людьми средних лет и даже пожилыми, но диспетчера Петрову все мы отличали особо. Эта молодая девушка была для нас непререкаемым авторитетом, подчиняться которому было не только необходимо, но и приятно. Для меня, по крайней мере, селекторный вызов в начале смены, начинавшийся словами «дежурство приняла диспетчер Петрова», всегда был приятным настроем на всю смену, и я с нетерпением поглядывал на часы, дожидаясь, когда часовая стрелка подойдет к полуночи, чтобы можно было вызвать диспетчера, с традиционным рифмованным приветствием «диспетчер, добрый вечер» доложить о состоянии дел на подстанции и поговорить на вольные темы. После нескольких таких разговоров мы кое-что узнали друг о друге. Звали ее Мария Ивановна (все-

 

таки диспетчер!), а попросту Маринка; она оказалась моей ровесницей, родом из Первоуральска, также окончила техникум, работала уже два года, жила вместе с подругой, тоже диспетчером. Кое-какие сведения о себе сообщил ей и я. Затем мы начали создавать по селектору свои словесные портреты, в результате чего предо мною предстал обаятельный образ юной и прекрасной женщины, чем-то напоминающий Любовь Орлову, и даже лучше, а- на обратном конце провода сложилось впечатление о юном красавце, которого и в кино редко увидишь. Вполне естественно, что мы решили в самое ближайшее время проверить достоверность словесных портретов путем личной встречи и дополнить их новыми достоинствами, которые могли пропустить из-за ограниченных возможностей селектора. А тут еще Тоня Хму-рова подогрела мое любопытство и нетерпение, сообщив, что не раз видела Марию Петрову, и та, действительно, показалась ей весьма интересной и приятной девушкой. В общем, в один прекрасный день я страшно удивил и обрадовал Фугаеву, добровольно вызвавшись смотаться в Тагил, чтобы получить там на складе несколько банок с красками для ремонта подстанции.

Наша первая встреча произошла в диспетчерской во время дежурства Маринки. Поначалу мы оба волновались и смущались, но вскоре разговорились и огорчались, когда беседе мешали голоса с линии, требующие диспетчера, и довольно частые посещения диспетчерской сотрудниками отделения дороги, особенно молодыми женщинами, которые вроде бы по делу обращались к Маринке, но смотрели в мою сторону.

Вечером я уехал в Свердловск. После этой встречи наши ночные разговоры по селектору стали и более заинтересованными, и более продолжительными. Дежурные техники других подстанций недоумевали, почему это даже ночью не добьешься диспетчера. Им действительно было трудно это сделать, потому что Маринка часто

 

отключала от селектора все подстанции, когда на линии был Свердловск-сортировочный.

Когда я приехал к Маринке в четвертый раз, то предложил ей стать моей женой. И она согласилась. Буквально на следующий день Маринка пошла к начальнику участка, поставила его в известность о нашем решении соединить жизни и ультимативно потребовала, что если он не хочет лишиться в ее лице опытного энергодиспетчера, то должен немедленно перевести меня из Свердловска в Тагил на любую вакантную должность. Она знала себе цену и потому действовала наверняка, сознательно взяв на себя хлопоты по моему служебному перемещению. Я в этом плане был фигурой значительно меньшей, и пока Маринка столь умело решала у начальства наши дела, тихонько сидел в коридоре, благо меня тут почти никто не знал.

— Пиши заявление о переводе тебя в Тагил по семейным обстоятельствам,—радостно сообщила Маринка, выходя из кабинета.

С приказом в кармане о моем переводе в Тагил и о назначении дежурным техником на тяговую подстанцию Смычка (так называлась сортировочная станция Тагильского железнодорожного узла) я вернулся в Свердловск, несказанно удивив всех не столько своим переводом, сколько женитьбой. Сборы были недолги — все тот же фанерный чемоданчик—и через пару дней, которые показались мне вечностью, я приехал в Тагил, где меня с неменьшим нетерпением ожидала моя дорогая невеста.

Наш брак был столь стремителен, что я даже не успел поставить маму в известность ни о нашем знакомстве, ни тем более о наших намерениях, и когда она получила мое письмо, сообщавшее о столь поразительных переменах в моей жизни, то была действительно поражена. В этом же письме мы предложили ей немедленно рассчитаться с фабрикой и выезжать к нам в Тагил. Как только мама немного отошла от такой новости, она

 

сразу же написала нам письмо, сообщив, что завтра же подает заявление на расчет—ждите телеграмму. Но проходит неделя, другая, а телеграммы нет и нет. Мы не на шутку встревожились. Но гораздо большие волнения выпали на долю мамы. В третий раз за сравнительно короткую свободную жизнь ей пришлось столкнуться с официальным миром, отчего она еще больше утвердилась во мнении, что хотя Алжир позади, но «алжириада» продолжается. Когда она принесла свое заявление на расчет директору фабрики, тот хмуро и молча прочитал его и тут же разорвал на мелкие клочки, кинув их ей прямо в лицо. А когда мама сделала попытку возмутиться, из его разгневанной пасти полились брань и матерщина, в доступной форме разъясняющие, что она неблагодарная дрянь, что ее приютили из жалости, вывели в люди, а она хочет сбежать, когда рабочих и так не хватает. Директор договорился до того, что советская власть допустила ошибку, не расстреляв ее вместе с мужем, а уж раз такое случилось, то пока он здесь, она будет вкалывать, пока не сдохнет. Мама с рыданиями выскочила из кабинета, не в силах больше слушать это оскорбительное словоблудие, и тихонько поплелась домой, проклиная тот день и час, когда впервые пришла на фабрику.

Через несколько дней она снова пришла с заявлением, но уже в часы официального приема, когда кроме директора в кабинете присутствует кто-нибудь еще» чаще всего кадровичка или председатель фабкома. На этот раз «владыка» заявление не рвал и гадостей не говорил, а молча размашистым почерком поперек заявления начертал «отказать в связи с нехваткой в настоящее время настильщиц». Уговоры и слезы мамы не возымели действия, ее просто вытурили из кабинета, чтобы она не мешала продолжать прием трудящихся.

Когда через несколько дней мама вновь пришла к директору на прием и он снова ей отказал, она вышла

 

из здания, но домой не пошла, а, обливаясь слезами, уселась на крыльце. Мимо проходили люди, останавливались, спрашивали, в чем дело, удивлялись ее молчанию. Она же решила не уходить отсюда, пока ее не рассчитают. Было темно, когда кто-то остановился возле нее.

— Что ты тут расселась?—спросил грубый голос, и она узнала директора, который уходил домой.—А ну живо поднимайся и марш отсюда!

— Никуда я не уйду, пока вы мне не дадите расчета,— тихо выговорила мама, поднимая на директора глаза.— Даже если мне придется здесь замерзнуть. Но тогда уж вам не уйти от ответа...

Не знаю, что услышал директор в маминых словах,—решимость, ненависть, мольбу, а может быть и все вместе.

— А ну поднимайся, пойдем в контору,—после короткого молчания сухо произнес он и даже помог подняться на ноги.

Мама машинально пошла за ним, где-то подсознательно думая, что он может ее избить, ведь в конторе никого нет, но ей уже было все равно.

— Давай сюда свое заявление,—коротко приказал директор, и, когда мама протянула ему листок бумаги, он, не говоря ни слова, написал «уволить согласно заявлению».—И чтоб завтра ж духу твоего здесь не было...

Мама не помнила, как дошла домой, как собрала свои вещички. Рассвет дождалась, не ложась спать. Расчет получила быстро, сразу же отправилась на станцию, откуда послала нам телеграмму, и просидела на вокзале до позднего вечера, дожидаясь своего поезда, мало-помалу приходя в себя.

Мы с Маринкой встретили ее на вокзале. Я сразу же обратил внимание, как она постарела и осунулась за эти немногие месяцы. Шли мы быстро, на все мои вопросы мама отвечала «потом... потом». Наконец мы оста-

 

новились перед дверью нашей комнаты, Маринка открыла ее ключом.

— Ну, вот ты и дома, мама! — сказал я ей, пропуская вперед.— Входи, раздевайся и отдыхай...

— Боже мой, Горик!—тихо проговорила мама, в каком-то изнеможении опускаясь на стул.— Боже мой! Как долго я шла к этому дому!.. Целых десять лет!.. Неужели Алжир и весь этот ужас уже позади и никогда больше не повторится?!.

В самом деле, неужели весь этот ужас может когда-нибудь снова повториться в нашей жизни? — не раз задавал я себе этот вопрос своей многострадальной матери. Но и сейчас я не могу дать на него убедительного ответа. Твердо знаю только одно—чтобы предотвратить это несчастье, чтобы этого не случилось ни с нами, ни с детьми и внуками нашими, мы должны знать все о том страшном времени и всегда о нем помнить. Для этого я и рассказал историю нашей обычной советской семьи, одной из тех, которые обычно называют простыми.

И было таких простых миллионы...