"Ежовы рукавицы"

 

В Комакадемии я был одно время секретарем партийной организации, и тогда (в 1933 году) мне, естественно, приходилось часто беседовать с секретарем комсомола Катей Концевой, литературным работником отдела пропаганды при президиуме. На 17 лет моложе меня, двадцатичетырехлетняя, мать трехлетнего сынишки Вячека, она разошлась в 1930 году со своим мужем Петей Стороженко, студентом-историком. В 29 году с новорожденным на руках Катя носила Пете в Бутырки передачу. Он арестовывался на месяц якобы как троцкист. Когда они в 1930 году развелись, потому что были очень разными по характеру, Петя уехал к родным в Сухуми. Позднее Катя виделась с ним еще пару раз, но затем он исчез и никогда больше не давал о себе знать.

Катя - Екатерина Концевая - окончила литературный факультет МГУ, работала редактором в Сельхозгизе, в Гослитиздате, и сама проявляла склонность к литературному творчеству, издала уже в 31 году книжку "Завоюем солнце", об использовании солнечной энергии и солнечной экспериментальной станции под Самаркандом, куда специально ездила. Вот мы, Катя и я, оба разведенные, поженились.

Новоселье мы с Катей справляли вдвоем. Когда мне в Моссовете вручили ордер и дали ключи, я купил плитку шоколада и бутылку шампанского, и мы, расстелив в одной из комнат на полу газету и сидя так, все это добро уничтожили. Наша квартира, далеко не идеальная, на первом этаже, с дровяным отоплением, казалась нам тогда пределом счастья. Несмотря на все невзгоды, которое принесло нам то тяжелое время, мы счастливо прожили здесь целых двенадцать лет. Счастливо, так сказать, в личном плане. Здесь же у нас родилась, в 1939 году, дочка Ада.

С ликвидацией Комакадемии, с самого начала 1936 года, я стал работать завотделом науки Московского городского комитета партии, первым секретарем которого был Каганович, но вскоре его сменил Хрущев, бывший до того вторым секретарем. Работа в МК была интересная, но крайне трудная, сложная. У меня, првда, было двое помощников: зам, инженер Каплун, хороший, умный, рассудительный товарищ, занимавшийся главным образом изобретательскими делами, и Крапивинцев, только что окончивший врач-дерматолог, на которого я старался перекладывать все биолого-медицинские вопросы. Непонятно почему, Кра-пивинцева, честного, но порядком ограниченного, малокультурного парня, никогда не соприкасавшегося с международными проблемами, внезапно направили на дипломатическую работу в буржуазную Литву.

Но отдел не имел ни одного инструктора или референта, и справляться с огромным объемом работы - с сотнями научно-исследовательских институтов, с научной работой вузов столицы, с научными обществами и издательствами - а ведь все это (за исключением центральных, которыми ведал отдел науки ЦК) подлежало нашему руководству -

 

 

было просто физически невозможно. Я даже не говорю о том, что для того, чтобы разбираться в бесчисленных специальных конфликтах, которые в институтах постоянно возникали, нужны были поистине энциклопедические знания, такие, какими никто из нас не обладал, да в наше время никто обладать и не может. Как и всюду тогда, работали мы не только днем, но и по ночам, до рассвета, но я убежден, что не с большой пользой, а отчасти даже с вредом для дела.

В партийных отделах науки, в центре и на местах, в редакциях издательств, в Главлите, - человек решает судьбу научной работы только потому, что он сидит в данном кресле. Чаще всего он бездарен, невежественен, но угоден начальству, с темой работы, а то и со всей специальной областью, он знакомится впервые, когда работа попадает к нему. Понятно, что такая система, а впридачу к ней цензура научной информации, - все это вызванное тем, что принцип "диктатуры пролетариата" распространен на всю духовную область - приводит к отставанию советской науки, к торможению ее развития. Чиновники аппарата страхуют себя, перекладывают ответственность друг на друга, все "непринятое", нестандартное подозревают в крамоле, стараются устранить. Вместе с тем, при такой системе процветает блат, прямое взяточничество, а также широкая возможность "примазаться" к науке всяким посторонним людям, ловкачам, авантюристам, чиновникам от науки, и просто ненормальным "чудакам", совершающим "переворот в науке".

Из секретарей нашим отделом руководил Каганович, а потом Хрущев, и поэтому я имел возможность, еженедельно докладывая им, ближе узнать их, не говоря уже о том, что я наблюдал их поведение на заседаниях секретариата и бюро ЦК, как и на многочисленных совещаниях. Я помню их обоих очень хорошо. Оба они перекипали жизнерадостностью и энергией, эти два таких разных человека, которых, тем не менее, сближало многое. Особенно у Кагановича была прямо сверхчеловеческая работоспособность. Оба восполняли (не всегда удачно) пробелы в своем образовании и общекультурном развитии интуицией, импровизацией, смекалкой, большим природным дарованием. Каганович был склонен к систематичности и даже к теоретизированию, Хрущев же к практицизму, к техницизму.

Помнится, как мы с Хрущевым посетили в Политехническом музее выставку новейших советских изобретений, когда он, как ребенок, восхищался "говорящей бумагой" - подобием магнитофонной ленты, на которую мы оба что-то наговорили, а пришедшая с нами Катя пропела какую-то песенку. И оба они, Каганович и Хрущев, — тогда еще не успели испортиться властью, - были по-товарищески просты, доступны, особенно Никита Сергеевич, эта "русская душа на распашку", не стащившийся учиться, спрашивать у меня, своего подчиненного, разъяснений непонятных им научных премудростей. Но и Каганович, более сухой в общении, был тогда не крут, даже мягок, и уж конечно не позволял себе тех выходок, крика и мата, которые - по крайней мере такая о нем пошла дурная слава, — он, в подражание Сталину, приобрел впоследствие.

 

С Хрущевым, с другими секретарями и руководящими работниками МК, я имел возможность встречаться не только на работе, но и по выходным дням в однодневных домах отдыха МК - Чайке, Ватрушке и Осинке. Эти три дачи расположены рядом, недалеко от города, на Москва-реке, в районе нынешнего канала Москва-Волга. Работники МК не ниже завотделом, имеющие прикрепленную машину, могли приобретать талоны для себя и своей семьи, причем по смехотворно низкой цене, дающие право пребывания на одной из этих дач по выбору, ночлега и полного питания, начиная с конца субботы и до понедельника, а также в праздники. Дачи были обставлены уютно, а питание просто царское. Стол ломился от вин и всевозможных изысканных закусок, каждый ел не порциями, а сколько мог и хотел.

Вообще же я питался тогда более чем отлично. Ежедневно нас, "ответственных", бесплатно не только сколь угодно раз поили чаем с лимоном и печеньем, но и кормилиотличными завтраками. Уборщица в красном платочке приносила в Кабинет, на большом подносе, бедрышко курочки, компот, - все это накрыто туго накрахмаленной салфеткой, а обедал я тогда в кремлевской столовой, являвшейся лучшим из всех московских ресторанов; в выходные дни она не работала, и тогда, накануне, выдавала с собой громадных размеров высококачественные пайки. Я, конечно, приносил домой часть обеда, чтобы подкармливать Катю и Вячека.

Катя и Вячек питались скверно. На работе Катя перекусит на скорую руку в убогом буфете Гослитиздата, а вернувшись домой, что-нибудь незатейливое состряпает на обед. Повариха она не ахти какая, да и откуда же ей быть? Родилась она в Херсоне, в семье бедняка-мелкого служащего, как седьмой ребенок (у нее было четверо братьев и еще двое сестер). Отец умер, когда ей было три месяца. После переезда с матерью в Москву в 1921 году, к сестре Мане, только что вернувшейся с гражданской войны, одиннадцатилетнюю Катю устроили в детский дом, где она и воспитывалась и училась до 1926 года. Ее старшая сестра Ада, именем которой мы назвали свою дочку, была художницей, училась во ВХУТЕМАСе, и умерла в Москве в 21 году. Катя была привязана больше всех к этой красивой, талантливой, доброй и такой несчастливой своей сестре. Ее братья - добровольцы — вернувшись с гражданской войны, все четверо оставались в армии. А после детдома Катя поступила в МГУ, вкусив всю неустроенность быта студенческой жизни того времени.

На Чайку мы ездили не только с Вячеком. Я частенько забирал с собой и Эрмара, а в особенности младших сыновей, Леника и Элика. Мы считали тогда все это само собой разумеющимся, не требующим никакого оправдания, никакие угрызения совести нас не тревожили. Раз мы так напряженно работаем, то, естественно, имеем право хорошо отдохнуть. Над тем, что миллионы советских людей, работавших не только так же напряженно, но многие из них в несравненно более трудных условиях, ни малейшими привилегиями не пользуются, над тем, что вся эта наша роскошь оплачивается их же тяжелым трудом, мы не задумывались.

 

Да, это было время, когда руководящей верхушкой широко стал применяться подкуп партийной и государственной бюрократии, вместе с репрессиями в широких масштабах.

Из полосы работы в МК приведу случай, положительно характеризующий Хрущева того времени. Как-то я в беседе с ним мимоходом упомянул статью Ленина о подземной газификации угля. Никита Сергеевич, происходивший из шахтерской семьи, и, как о нем писали, сам работавший в молодости слесарем на шахте (правда, неизвестно, сколько присочинили ему биографы, старавшиеся приукрасить общественных деятелей "пролетарским происхождением"), загорелся этой идеей.

Он решил направить меня в Донбасс, чтобы я ознакомился там с ведущимися опытами по газификации, с тем, чтобы перенести их в Подмосковье. Хотя я протестовал, предлагал, чтобы этим занялся специалист-горняк, Хрущев настоял, и я, взяв с собой Катю, вылетел в Горловку. Катя собиралась написать об этой поездке очерк. Все это было, конечно, интересно, для Кати вдвойне, это был ее первый полет. В Горловке мы спускались в глубокую шахту, в "Кочегарку", что-то более тысячи метров, потом осмотрели опыты, собрали всевозможные сведения по подземной газификации, но помнится, особенно утешительного ничего не было. В Подмосковье затем были начаты такие же опыты.

Однажды смотрели мы также выставку, посвященную применению электричества в сельском хозяйстве. Однако особое, потрясающее впечатление произвел на меня смотр изобретения совсем другого рода. В том же, 1936 году, я ездил с Хрущевым и двумя высокими военными чинами куда-то в окрестности Можайска. Запрятанный глубоко в лесу, на сильно охраняемом отгороженном участке, стоял деревянный сарай в 30 или 40 метров длины, без окон, но ярко освещенный. В одном его конце, куда нас усадили, находилась громоздкая аппаратура, а в другом -клетка, в которой резвилась крупная крыса. Изобретатель - штатский, по указанию военных, нажал на рычажок, и в тот же миг, на другом конце, бедная крыса свалилась на бок, и вытянув лапки, навсегда замерла. Изобретатель пояснил довольно невнятно, что это подействовал какой-то дзета-луч на сердце животного. На пристрастные вопросы Никиты Сергеевича он признал, что для того, чтобы радиус лучей увеличить до трех-четырех километров, потребовалось бы затратить в десять тысяч раз больше энергии, а следовательно, для военных целей они пока не пригодны.

Не исключено, что все это был обман, что крысу убили не лучем, а током. Но как бы там ни было, я не сомневаюсь, что "научные" работы, подобные этой, сорокалетней давности, продолжают вести генеральные штабы, по крайней мере всех трех сверхдержав, затрачивая головокружительные средства, чтобы под прикрытием фраз о "разрядке" создать оружие, способное уничтожить человечество с еще большей надежностью, чем водородная атомная бомба.

В 1933 году у нас появился мой брат Рудольф. После участия в восстании рабочих в Эссене, он просидел несколько лет в германской каторжной тюрьме (цухтгаус), нажил там туберкулез. Благодаря Вильгельму Пику, который работал в Москве (а я знал его по своей работе

в Германии), мне удалось добиться, чтобы Рудольфа обменяли через МОПР (Международная Организация Помощи Революционерам). В Москве этому политэмигранту дали жалкую комнату на Красной Пресне, в районе, где тогда в домах не было водопровода - воду ему приходилось носить из уличной колонки. На работу его устроили в редакции издававшейся тогда в Москве газеты на немецком языке.

Он, бывало, приходит к нам, со своей скрипкой (в германской тюрьме у него ее не отобрали!), и с воодушевлением импровизирует сочиненное им же, полон энтузиазма, ни на что не жалуется. Но видно было, что для него, полного кипучей революционной энергией, сухая, второразрядная, техническая работа в газете была мало интересна. Вскоре он добровольно уехал на Дальний Восток, в район Благовещенска, чтобы работать среди живых людей, немецких колонистов, партийным организатором в колхозах. Оттуда с группой колхозников он однажды приехал в Москву, к министру земледелия Чернову, - они привезли с собой коллективную жалобу на беспорядки, на местные власти. И тогда я видел его, курчавого "барашка", в последний раз. Вскоре после этого — уже в конце 1938 года, был репрессирован Чернов, а затем, от жены Рудольфа (он там, на Востоке, женился на учительнице, и у них, в 1934 году, родился сын Эрик), мы узнали, что Рудольф арестован. Он погиб в лагере, но, конечно, был "реабилитирован посмертно". Так Сталин убил у меня брата, а спустя 4 года - Гитлер сестру.

Да, ужасная Варфоломеевская ночь, опустившаяся на всю страну, надвинулась и на нас.

Когда в 37 году появились первые массовые жертвы среди знакомых товарищей, мне и в голову не приходило, что это как-то сможет дойти и до меня. Настолько я был твердокаменным партийцем, всегда боровшимся против всякого рода "уклонов" от генеральной линии партии, никогда не критиковавший ни одного руководителя, просто обожавший Сталина, не участвовавший в слушании, а тем более в распространении политических анекдотов и внутрипартийных сплетен, - что никак не мог допустить мысли, чтобы меня заподозрили в нелояльности. Партия была для меня фетишем, которому я поклонялся. В каждом отдельном случае репрессии знакомого, я объяснял ее либо тем, что данный человек в самом деле был замешан в какое-то оппозиционное "дело", и настолько "искусно" скрывал свое подлинное лицо, что я не сумел разгадать его, или же - в таких случаях, как арест Рудольфа или моего самого близкого друга Валентина Хотимского - ошибкой ГПУ, допущенной по принципу "лес рубят - щепки летят", недоразумением, которое несомненно будет выяснено, исправлено.

Но когда все чаще слетали головы направо и налево, стало жутко, все стало непонятно. Чем старше партийный стаж товарища, чем выше в партийной пирамиде он стоял, тем больше он должен был опасаться, что каты Ежова-Сталина его схватят. Мне помнится, как позже вдова старого большевика Емельяна Ярославского - Кирсанова рассказывала мне, как они с мужем всякую ночь были готовы, что, как водится, под

 

утро, за ними явятся. Позвонят: "Вам телеграмма!", по тому же трафарету, как бывало приходили за ними жандармы в царское время, и она говорила, что у них на этот случай были уже наготове чемоданчики с бельишком. На личном опыте я убедился, что они заблуждались: если бы их арестовали (этого не случилось), то никаких личных вещей не оставили бы им. Наивные, они не знали, что ГПУ значительно "усовершенствовало" методы царской охранки.

"Ежовы рукавицы" вскоре стали сжимать горло катиной семьи. Первым был арестован катин старший брат Сеня, преподававший политэкономию в Военно-медицинской академии в Ленинграде. Он просидел в тюрьме недолго, а затем его сослали в северный Казахстан, в какой-то кишлак. Здесь он жил в землянке, зимой ему приходилось откапываться из-под снега; позднее к нему приехали жена и сынишка. После нескольких лет такой жизни ему, наконец, разрешили жить в Акмолинске. Он сделал еще сам попытку перебраться в Ульяновск, но его вернули обратно в Казахстан. Теперь он, реабилитированный, проживает в Алма-Ате.

В том же 37 году, другой брат Кати, Борис, работавший в органах госбезопасности на Украине, был, вместе с маршалом Якиром, арестован и расстрелян. Понятно, что другие два ее брата, Матвей и Зиновий, также военные, и ее сестра Маня, за "отсутствие бдительности" исключались из партии, но они отделались сравнительно "легко", были в конце концов восстановлены. И "только" жена Зиновия, из-за страха за мужа, сошла с ума и вскоре скончалась, а Манин муж, инженер, Григорий Львович Жигалин, по той же причине получил инфаркт и умер во время занятий со студентами. Катю же в Гослитиздате исключили из комсомола и уволили с работы. Все эти удары отозвались, понятно, и на старушке, Катиной матери, Лие Абрамовне. Больная глаукомой, она вскоре совершенно ослепла.

Хрущев предложил мне подать заявление об уходе, при сложившихся обстоятельствах, с партийной работы. При этом Хрущев выражал сожаление, приняв мою отставку. Он сердечно простился со мной, но на другую работу меня не направили, я стал безработным. Я должен добавить, что ко всему этому присоединились еще два неприятных для меня происшествия. Во-первых, я выпустил незадолго до этого книгу "Предмет и метод современной математики", в которой попытался с марксистских позиций осветить метологические проблемы этой науки. Литературную редакцию этого произведения, как и всего, что я писал и пишу, провела Катя, в особенности устраняя многочисленные мои чехизмы. И вот я решил посвятить ей эту книгу, причем таким путем, что первые буквы глав книги составляли акростих - строку "Моей Катинке" (на мягкий знак, понятно, слова не нашлось), и написал посвящение ей на титульном листе.

Когда книга вышла, я имел неосторожность обмолвиться об этом нашем "секрете" другу, а тот рассказал об этом еще кому-то. Так это дело дошло и до Максимова, который злорадно построил на этом акростихе "уничтожающую" меня рецензию. Если бы Максимов разбирался

 

в существе дела (но этот, ставший потом членом-корреспондентом АН человек, совсем невинен по части математики), то он легко мог бы раскритиковать многочисленные частные ошибки, содержавшиеся в моей книге, несмотря на то, что ее рукопись предварительно читали такие крупнейшие математики, как Колмогоров и П.С. Александров. Но Максимов, обрушившись на "пошлость", не сознавая этого, создал моей книге, мне и моей Катеньке, буквально всемирную известность. Желаемого для Максимова эффекта — по тому времени его статья в "Правде" была равносильна доносу - однако не получилось, Хрущев только добродушно посмеялся над всем этим, друзья же откровенно потешались над Максимовым.

Второе, более серьезное мое "прегрешение" состояло в том, что на московской партийной конференции я покритиковал отдел науки ЦК. Тем самым я нарушил принятые нормы: критиковать по партийной линии можно вниз, но отнюдь не вверх. Вдобавок мое выступление по своей форме вызвало взрыв смеха — я сорвал голос и пищал фальцетом. В результате меня не избрали в члены МК.

Безработным я проходил почти целый год. Я пытался устроиться рабочим, в том числе, помнится, в городском садоводстве, но как только отдел кадров узнавал из моей анкеты где я до этого работал и почему вынужден был уйти, то мне отказывали, несмотря на то, что я оставался членом партии и не имел никакого взыскания. На какие средства мм тогда жили, трудно сказать, продавали что могли из своих вещей, а ведь как раз тогда Катя была беременна.