Жуткая предвоенная полоса

Когда, наконец, нам с Катей и Вячеком стало жить невмоготу, продавать уже было нечего, я, скрепя сердце, обратился с письмом к Хрущеву, прося его направить меня на какую бы то ни было работу. И неожиданно быстро, буквально через пару-другую дней, меня назначили инспектором при председателе только что организованного ВКВШ - Всесоюзного Комитета по Высшей Школе, — которым тогда был Межлаук, брат известного руководителя ВСНХ. Но не успел я пробыть на этом месте неделю, как оба Межлаука были арестованы, а с ними в обоих учреждениях исчезли целые группы руководящих работников. Новым председателем ВКВШ был назначен Кафтанов.

К выдвижению Кафтанова я, собственно, имел некоторое отношение. Какого, в период работы в отделе науки МК, по требованию Молотова мне нужно было сформировать комиссию для обследования какого-то научно-исследовательского института. Я предложил сделать ее председателем Кафтанова, молодого химика, бывшего тогда секретарем партийной организации института им. Карпова. Чем мне приглянулся Кафтанов, не знаю, вероятно, своей покладистостью. Молотову, с которым Кафтанову пришлось познакомиться в процессе обследования, он, по-видимому, очень понравился, и с тех пор и пошло его выдвижение.

Обрадовавшись, что я смогу работать с ним, он предложил мне сочинять для него тексты его выступлений, однако от этого я наотрез отказался. Он смирился с этим и легко нашел себе другого "негра". А я стал заниматься настоящим инспектированием вузов, причем не столько по бумагам, сколько с побывкой в них на месте.

Живо вспоминается поездка в Томский университет. Мне пришлось расследовать какую-то склоку среди профессуры, заодно познакомиться с общей постановкой учебного процесса, с материальным положением студентов. Скажу сразу, что преподавание велось на хорошем уровне, для склоки не было никаких оснований. В Томск я летел весной, и наш самолет попал в грозу. Прекрасно, но и страшно было видеть ослепительные разряды молний и слушать оглушительные раскаты грома рядом с нами в облаках, особенно сильно ощущая могущество техники и вместе с тем и беспомощность человека перед разбушевавшимися стихиями природы.

В Томске меня поразила близость тайги, — ректор университета повез меня туда на своей машине, - затем уникальная коллекция пауков всего мира у одного старенького профессора-энтузиаста пауковедения, но больше всего то, что на главной улице я встретил Карла Радека. С ним мы были знакомы по Коминтерну. Он узнал меня и предупредительно поднял бровь — мол, делай вид, что не знаешь меня, за мной следует "тень". Я так и сделал. К Радеку у меня двойственное отношение. Мне нравилось его сверкающее остроумие, его способность экспромтом сочинять веселые анекдоты, очень острые, - и отталкивал его цинизм. Но теперь Томск, как и при царизме, был местом ссылки, и Карлхен не мог вызвать во мне никакого другого чувства, кроме жалости.

В 30-х годах я сделал и чисто математическую работу "О разбиении круга", доложил о ней на топологическом семинаре в МГУ, руководимом Понтрягиным, а затем напечатал в математическом журнале АН. Однако надо заметить, что это незаконченная работа. Понтрягин предупредил, что из-за сложности проблемы ее вряд ли удастся закончить, и он — слепой! - оказался прав. Еще в 20-е годы я стал заниматься приложением математического метода к схемам воспроизводства Маркса при учете образования цен производства. Математические методы я пытался применить и к конкретной экономике. Написал работу о планировании развития советской экономики (и о балансе показателей различных ее укладов), и другую об оптимальной сети железных дорог. В то время, в 30-е годы, да еще и долго после этого, пожалуй, вплоть до признания в СССР кибернетики, большинство советских специалистов относилось к внедрению математических методов в экономические науки крайне отрицательно, чтобы не сказать враждебно, и мои работы в журнале "Плановое хозяйство" прошли незаметно. Такое отношение экономистов к математике объяснялось несколькими причинами. Во-первых, ее названием; экономисты, так же как и философы, имели исключительно гуманитарное образование. Во-вторых, "математизация" экономики считалась "буржуазной модой", "поклонением Западу". В-третьих, много беды принесли тут статистики во главе со Струмилиным,

выступавшим против применения закона больших чисел к советской экономике. Наконец, в то время появилось не мало случаев шарлатанского или какого-то бредового злоупотребления математикой, против которого я как раз публично выступил.

Я забыл отметить, что в 1934 году мне была присвоена ученая степень доктора философских наук, а затем и звание профессора математики, и что курс философии математики я читал, помимо ИКП, также и в МГУ.

Однако годы 1936, 1937,193S кончились. В одобренном ЦК ВКП(б) в 1938 году "Кратком/курсе" истории партии красочно описана "ликвидация бухаринско-троцкистских шпионов, вредителей, изменников родины" и т.д.

Все это не мешает напомнить теперь, когда молодежь знает об этом лишь понаслышке, точнее, не знает ничего, когда в "Истории КПСС", изданной в 1960 году, по которой молодежи преподают, говорится только о "массовых репрессиях против политически разгромленных противников партии", репрессиях, которым подверглись "такие многие честные коммунисты и беспартийные, которые ни в чем не были виновны". Вся вина за кровавый террор, охватывающий всю страну на протяжении 30 лет и захлестнувший и страны-сателлиты, свалена здесь на "пробравшегося на ответственные посты в государстве проходимца, политического авантюриста Берию, который в своих преступных целях не останавливался ни перед какими злодеяниями и, используя личные недостатки Сталина, оклеветал и истребил многих честных, преданных партии и народу людей", а также на "сыгравшего позорную роль, находившегося на посту народного комиссара внутренних дел Ежова". За Сталиным же числится лишь слабость поощрения собственного "культа личности" и выдвижения неверной формулы об усилении классовой борьбы с приближением к коммунизму!

Палача, черного кобеля, постарались обелить добела. Ни у Хрущева, а тем более у Брежнева, не хватало честности, мужества, а главное — не было желания сказать, что было репрессировано не менее чем 20 миллионов человек, т.е. 10% всего населения, что из репрессированных более одной трети погибло, что все процессы были инсценированы, фальсифицированы, "признания" на них ложны, что погибли не только коммунисты, но и миллионы беспартийных. Вместо этого вопиющая ложь продолжается, сказано, что "подвергшиеся необоснованным репрессиям люди были в 1954-1955 годах полностью реабилитированы". Но ни Зиновьев, ни Каменев, ни Рыков, ни Бухарин, ни сотни других, объявленных "врагами народа", на деле же расходившиеся с политикой Сталина по тому или другому вопросу, возможно, и заблуждавшиеся, но при этом преданные, честные революционеры, никогда не были реабилитированы!

И это вполне закономерно. Сталинизм продолжается и без Сталина. После непродолжительной "оттепели", наступившей тогда, когда большие массы политических "преступников", страдающих в лагерях, -иногда по 19 лет! - были освобождены, когда был разоблачен "культ

личности" и в художественную литературу просочилось небольшое число (в научно-историческую и философскую и того меньше) сочинений, рисовавших и анализировавших жизнь того смутного времени, вскоре все начало возвращаться в старую колею. Почему? Дело, понятно, не в одних лишь личных свойствах Хрущева и Брежнева, хотя и их неправильно бы было сбрасывать со счетов: ведь общество, как правило, выдвигает таких вождей, которые так или иначе нужны господствующему в нем классу или слою.

А дело в том, что та уродливая, искаженная форма, которую принял "социализм" при советской власти — не той идеальной, о которой мечтал Ленин (хотя сам он неоднократно отходил от нее), а той реальной, в которую она, увы, без социалистической демократии, выродилась, — другого, чем террора, быть не может. "Социализм" СССР и всех "социалистических" стран Европы, Азии и Америки - общим счетом, кажется, 14-ти - это социализм хромой, одноногий, буквально ковыляющий на одной только ноге необходимых, т.е. экономически-юридических условий (причем не обобществление, а огосударствление средств производства, без участия трудящихся в их управлении), но лишенный второй - условий достаточных — демократических прав человека.

Конечно, в обществе, так же как и в природе, вполне обратимых процессов не бывает. Сейчас в советских тюрьмах, лагерях и домах умалишенных находятся "только" десятки тысяч репрессированных. Но тот же страх, ложь и лицемерие, которые при Сталине отравляли атмосферу советского общества, отравляют ее - пусть в разреженном виде — и теперь. И "культ личности" усердно насаждается в прессе, по радио, по телевидению: формула "благодаря лично Леониду Ильичу" не сходит с уст доярок, слесарей, учительниц, и "его" портрет красуется то и дело на первых страницах газет.

В процессе "левых" "признался" в своей "провокаторской деятельности" как "агент царской охранки" и Владимир Иванович Иванов, старший брат Маруси, моей первой жены, расстрелянный и посмертно реабилитированный. Погиб также ее младший брат Василий. Мой брат Рудольф, как я уже писал, двое Катиных братьев, мой близкий друг Хотимский — все они были репрессированны. В МК — разумеется, без малейшего сопротивления Кагановича и Хрущева, а с их согласия, были арестованы секретари МК Евгения Коган и Марголин, зав. Орготделом Крымский, помощники Кагановича и Хрущева Финкель и Смоленский, и многие, многие другие.

1939 год был годом финской войны, спровоцированной Сталиным (в официальной истории, которой я тогда верил, понятно, сказано наоборот) , с целью не только отодвинуть границы от Ленинграда, — но главное "освободить" Финляндию, навязать финнам советскую модель "социализма", сталинский режим так же, как царь навязывал им свой. Ведь держали уже в запасе президента финской советской республики, Куусинена. Эта политика экспорта революции, которую теоретически осуждал Ленин, хотя он сам, в случае Польши и Германии, на практике стал проводить ее, была типична для мании величия Сталина, для его великодержавных замашек.

Война с Финляндией, в которой принимал участие и младший Катин брат Матвей, проходила в очень тяжелых условиях и стоила многих жертв. Другое политическое событие этого же 1939 года, заключение пакта с гитлеровской Германией, и последовавшее тут же прекращение всякой антифашистской пропаганды, вызвало у нас возмущение. Советский Союз начал экономически активнодомогать Гитлеру в его войне против Франции, Англии в захвате/-Чехословакии, Австрии, Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии, Польши, Югославии. Мы недоумевали над этим "непонятным" поведением Сталина, официально оправдывавшемся (и оправдываемым и ныне — за разоблачение этой лжи честных историков, вроде Некрича, Снегова исключили из партии), что, якобы, Сталин рассчитывал получить этим "передышку".

Но на деле ее получил только Гитлер, развязавший себе руки на Западе, прежде чем напасть на СССР, а Сталину пакт был нужен для того, чтобы получить возможность принять участие в позорном разделе Польши, и хотя бы частично восстановить то, что для России было потеряно с падением царизма. Дружбу с родственным ему по духу Гитлером, Сталин оплатил ему сотнями лучших немецких коммунистов, томившихся в советских лагерях, которых он — как это описала в своей потрясающей книге "Революция пожирает своих детей" вдова одного из них, выдающегося работника Коминтерна Неймана — передал на мосту в Бресте прямо в лапы гестапо...

В марте 1939 года я перешел на работу в Институт философии АН, сначала в качестве старшего научного сотрудника, а затем зав. отделом диалектического материализма. Директором института был тогда Юдин, совмещавший эту работу с директорством в ОГИЗе.

Не то в сороковом, не то в начале сорок первого года, Сталин, вероятно вспомнив свою семинарскую учебу, решил, что в советской средней школе следует ввести преподавание логики. Он вызвал к себе Юдина и Митина, этих придворных философов-академиков (третьего философа-академика, Деборина, как "меньшевиствующего идеалиста", Сталин к себе не подпускал), и поставил перед ними задачу создать учебник логики. Можно себе представить изумление этой "пары благородных братьев"! Ведь речь шла отнюдь не о диалектической логике, единственной, которая до того времени признавалась научной, а о презренной формальной логике! До тех пор прилагательное"формальный" употреблялось нами философами как ругательное: метафизический, антидиалектический, пустой. А тут сам Сталин, великий диалектик, гениальный продолжатель Ленина, требует внедрения формальной логики!

Вернувшись из Кремля, Юдин сделал у нас в институте доклад об этой "исторической беседе", и тут же, в одно мгновение, все мы перестроились, стали ратовать за формальную логику. Беда была лишь в том, что почти никто из нас ее не знал, а в лучшем случае имел о ней весьма туманное представление. Буквально только двое или трое -люди старшего поколения - когда-то ее учили (бывший кантианец, прекрасно эрудированный Асмус, затем Попов, ну и я).

Нам троим и поручили написать учебник логики для десятых классов средней школы, с тем, что из трех представленных будет избран один, лучший. Вот я и взялся за эту работу, и обдумывал, как решить трудную задачу: сочетать диалектико-материалистический подход с традиционной формальной логикой, с популярным изложением, и хотя бы немногими простейшими элементами современной математической логики.

Заведуя отделом диалектического материализма, и работая над учебником логики, я одновременно вел и педагогическую работу: начал преподавать логику в московском юридическом институте, а затем в педагогическом институте имени Ленина, где возглавлял даже кафедру логики, а также читал стандартный двухгодичный курс математического анализа, плюс спецкурсы: теорию вероятностей в применении к термодинамике и операторный анализ в Энергетическом институте им. Молотова, где у меня было и несколько аспирантов, в том числе и Кириллин, нынешний зам. председателя Совета министров, глава советской техники. Учебник логики я закончил уже во время войны, он был по-русски издан на правах рукописи, а после войны по-чешски в Праге и по-словински в Любляне.