Покушения

Вскоре после прибытия из Москвы в Прагу я попытался разыскать своего двоюродного брата Франтишека Лангера, как я ошибочно полагал, единственного, кроме мамы, родственника, оставшегося в живых. В военном министерстве мне сообщили, что генерал медицинской службы Лангер недавно вернулся в Прагу из Лондона. Когда я связался с ним, он предложил встретиться утром на следующий день, но не у него дома, - он еще только устраивался, - а в кафе, перед пражским Репрезентаци-онным домом. Это была невеселая встреча. Нас разделяли не столько те 30 лет, в которые мы не виделись, и не столько те 6 лет, на которые Франтишек был старше меня, сколько - так я по крайней мере остро чувствовал тогда - та совершенно отличная, вернее прямо противоположная духовная атмосфера, характерная теперь для жизни каждого

из нас. "Правда, нас объединяет одно - антифашизм, но этого мало", думал я, глядя на Франтишека. А Франтишек, наверно, в это же время думал обо мне, как о нарушителе желанного им покоя, тишины, как о слепом автоматическом исполнителе партийных постановлений и лозунгов. Как выяснилось в дальнейшем, оба мы тогда - в разной мере, он в меньшей, я в большей - упрощали наши представления друг о друге. Когда я теперь, в ноябре 1976 года, в капиталистической Швеции, элементарная честность требует, чтобы я во всеуслышанье признал, что хотя я по-прежнему непримиримый противник капиталистического строя, и как и раньше считаю буржуазную демократию не только не идеальной, а в значительной степени лишь отдушиной, и не теряю надежды, что с победой социализма ее сменит подлинная социалистическая демократия, которая не на словах, а на деле обеспечит для всех без исключения возможность активно участвовать в решении своей судьбы, - я, разумеется, предпочитаю эту куцую буржуазную демократию той лже-социалистической, являющейся лишь прикрытием беспардонного удушения человеческих прав.

Понятно, что я не мог забыть о том, что мы с Франтишеком, во время гражданской войны в Сибири, воевали друг против друга. Он, впрочем, так же как и Людвиг Свобода, как и первый, после освобождения Чехословакии в 45 году, председатель ее Совета Министров Зденек Фир-лингер, занимал руководящее место в пресловутом Чехословацком корпусе, поднявшем весной 1918 года мятеж против Советской власти, а затем, вплоть до 1920 года активнейшим образом участвовавший в иностранной военной интервенции Антанты и в русской белогвардейской контрреволюции. Чехословаки оккупировали Среднее Поволжье, Урал и Сибирь, захватили Сибирскую железнодорожную магистраль от Пензы до Владивостока, похитили в Казани золотой запас республики и передали его Колчаку, арестовывали, расстреливали, вешали коммунистов, работников советских учреждений, активистов из рабочей и крестьянской бедноты, помогли создать в Самаре (теперь Куйбышев), в Екатеринбурге (теперь Свердловск), в Омске белогвардейские правительства. Конечно, будучи дивизионным врачом, Франтишек не участвовал непосредственно ни в боях против Красной Армии, ни в зверских репрессиях против коммунистов.

Верно, что эти трое - Лангер, Свобода и Фирлингер - каждый по-своему, искупили в дальнейшем эту свою деятельность. Лангер своими блестящими, и поныне актуальными, социально-прогрессивными, гуманными сочинениями; Свобода - как военачальник, победоносно руководивший осенью 44 года наступательными операциями Первого чехословацкого армейского корпуса на Дукельском перевале; заслугой Фир-лингера, состоявшего с 1924 года членом чехословацкой социал-демократической партии, явилось прежде всего то, что он сумел добиться в 48 году исключения из своей партии правых, сторонников капиталистической раставрации, и слияния ее левого крыла, которое он тогда возглавлял, с коммунистической партией.

Франтишек Лангер скончался в августе 1965 года, за три года до брежневской оккупации Чехословакии. Зная его, скажу, что если бы он дожил до этой катастрофы, он переживал бы ее как величайшую трагедию своей жизни, никогда бы не смирился с ней. Что же касается Свободы и Фирлингера, то они в самые роковые часы проявили мужество: Свобода поставил, будучи вывезен в Москву, ультиматум, что он без Дубчека, Смрковского и Кригла, которые фактически находились здесь под арестом, не вернется в Прагу живым. А Фирлингер, в то время председатель Общества чехословацко-советской дружбы, ходил с протестом против оккупации к советскому послу Червоненко. Но храбрости и честности этим двоим надолго не хватило. По карьеристским соображениям, они позволили себя быстро "убедить". Они оба стали активными проводниками оккупационного террора. Возможно, что Фирлингер оправдывал эту двойную измену - как социализму, так и своему народу — тем, что он лишь по-прежнему придерживается тактики "меньшего зла". Не знаю, так ли он рассуждал, так как я полностью порвал с ним. Но если таковы были его расчеты, то они не оправдались. Его "колебания" в критический момент ему не простили, списали его с политической сцены.

Разумеется, при этой же первой встрече с Франтишеком, мы рассказывали друг другу о наших семьях и поделились своими горестями. Франтишек рассказал мне, что его родители мирно скончались, а его оба младших брата — Пепик (Иосиф) и Йиржик погибли при трагических обстоятельствах, а также что в Злине (теперь Готвальдов) проживает еще один наш родственник - мой дядя Франтишек Пахнер.

Ощутимая первоначально между нами излишняя сдержанность и даже некоторая натянутость, по мере того, как мы ближе стали узнавать друг друга, постепенно рассеялась. Этому способствовало то, что я — одолжив их у Франтишека — прочитал прежде мне незнакомые его сочинения, что мы при всяком подходящем случае обменивались с ним взглядами по самым различным научным и общекультурным проблемам, и в немалой мере тем, что он познакомился с Катей, Вячеком и Адюшей (она ему очень понравилась), а я с его милой женой Анечкой.

Нам у них дома всегда бывало хорошо, уютно, не смущало ни то, что по многим злободневным политическим вопросам мы с ними расходились, спорили, ни то, что кабинет Франтишека, где мы сиживали, скорее напоминал литературный музей, чем жилую комнату.

Но хаживали мы в гости и принимали у себя дома гостей не слишком-то часто. Я был очень занят, причем не одной лишь работой в аппарате ЦК. И не только на философском факультете Карлова университета, профессором которого меня - согласно чехословацкому закону — назначил декретом президент республики. Здесь, в большой аудитории, где сидело и несколько монашек в больших белых накрахмаленных чепцах и стенографировали каждое слово (чтобы у себя, с каким-нибудь ученым геологом выискивать аргументы против марксизма), я читал сразу исторический материализм, логику, этику.

Аудитория бывала всегда битком набита, что объяснялось не моим красноречием, а естественной тягой молодежи в это революционное время к марксизму, так и просто тем, что такие лекции представляли тут сенсацию. Так как тогда студенты могли по собственному желанию свободно выбирать у кого из профессоров слушать лекции, то их "голосование ногами", когда они бросали посещать лекции маститых философов-идеалистов И. Крала и Й.Б. Козака, говорило само за себя. Кроме того, мне приходилось уделять много внимания и Чехословацкому антифашистскому обществу, председателем которого я был избран. Я также участвовал в периодических заседаниях Государственного комитета по науке и технике. Наконец, я был еще членом межпартийной комиссии по укреплению дружбы и культурных связей между братскими народами - чехами и словаками — известный антагонизм между которыми, все еще давал себя знать. Вторым членом-коммунистом с чешской стороны был известный юрист-теоретик В. Прохазка, с которым мы стали дружить, а от словацких коммунистов выдающийся поэт и общественный деятель Новомеский, позднее, в годы 51-56 незаконно репрессированный и реабилитированный лишь в 63 году. И, конечно, я в это же время публиковал статьи в газетах "Rude Pravo" и "Literarni Noviny" и партийном теоретическом журнале "Nova Mysl" и в журнале "Tvorba" и издал целый ряд брошюр и книжек.

Несмотря на занятость, я все же раза два или три, по просьбе Арзамасцева, проводил в советской школе занятия с учениками старших классов, любителями математики. Из той же советской школы стал захаживать к нам домой четырнадцатилетний парнишка, Франтишек, сын врача Франтишека Яноуха, председателя чехословацкого Красного Креста, старого партийца, узника фашистского концлагеря. Франтишека привел ко мне Вячек, так как Франтишек открыл, мол, общие признаки делимости чисел. Правда, эти признаки были довольно хорошо известны, но у парнишки оказалась несомненно склонность к математике, и я охотно стал заниматься с ним, задавал ему разные головоломки, развивающие логическую смекалку, математическое мышление.

В марте 46 года состоялся 8-ой съезд КПЧ. На нем Готвальд дал оценку достигнутых успехов народной демократии; несмотря на яростное сопротивление буржуазных элементов в парламенте (Национальное Собрание) и президента Бенеша, было национализировано все банковское дело и большинство промышленности. Ставилась задача дальнейшего мирного перерастания народно-демократической революции в социалистическую. Нужно было завершить возрождение экономики, добиться узаконения страхования для всех трудящихся, передать все культурные учреждения под управление государства, открыть трудящимся доступ к образованию, создав единую государственную школьную систему, основать Академию Наук. Было также подчеркнуто ведущее значение марксистской идеологии.

Все это было вполне по Марксу и Ленину. Но только не было на съезде никаких прений по существу, никакой критики допущенных ошибок, никаких предложений, видоизменяющих или хотя бы дополняющих

те, которые были заранее предрешены ЦК, точнее. Политбюро, а еще точнее, секретариатом, и содержались в докладе. Иначе говоря, съезд носил торжественно-демонстрационный характер, агитационный. Он проходил по образцу и подобию советских партийных съездов, где ведь уже давно все выступления были наперед расписаны, и любые попытки обосновать какой бы то ни было корректив, пусть и самый деловой, к заготовленной заблаговременно резолюции, рассматривались, как "оппозиция", "уклон от генеральной линии", посягательство на непогрешимость вождя, как "вылазка классового врага".

Но как же это так? Ведь истина рождается в споре! Да, все это я стал понимать гораздо позже. А тогда слепо упивался победоносным парадным ходом съезда, хорошо организованным спектаклем прибывших сюда делегаций профсоюзов горняков, мясников, сапожников - все в своих живописных формах и со своими эмблемами средневековых цехов -зажженными шахтерскими лампочками, колоссальными секирами, колодками - крестьян и крестьянок в пестрых национальных костюмах разных областей Чехии, Моравии, Силезии и Словакии, пришедших не только воздать почесть, но и передать президиуму съезда гигантский "kolac" - сдобный сладкий пирог с творогом, изюмом, маком и повидлом. И, конечно, умилялся обязательным приветствием детей-школьников (пионеры в Чехословакии тогда еще не существовали).

И этому моему восторженно-телячьему настроению не мешало то, что я не был делегатом съезда, а присутствовал на нем лишь как гость, а затем не был съездом избран в ЦК, хоть руководил таким ответственным делом, как партийная агитация и пропаганда. Объяснял я это себе прежде всего тем, что я был здесь "outsider-ом" - посторонним человеком, пришедшим извне, не "своим", вдобавок меня откровенно с самого начала невзлюбил Сланский, и скрыто не выносил антисемит Ко-пецкий.

Относительно особенно много времени отнимали у меня публичные лекции, доклады и выступления на митингах, собраниях и диспутах, которые, как в самой Праге, так и в провинции, с течением времени устраивались все чаще и чаще, поскольку на конец мая 48 года были назначены выборы в Национальное Собрание. Четыре партии Национального фронта (в чешских землях; в Словакии к ним прибавлялось еще две) — наша коммунистическая, социал-демократы, национал-социалисты (партия Бенеша, хотя, как президент, он официально считался беспартийным) , и "лидовцы" ("народная" клерикальная католическая партия) развили длительную бурную предвыборную кампанию.

Ее особенностью были устраиваемые диспуты и вечера вопросов и ответов, на которых, в самых больших аудиториях города, совместно выступали представители всех этих четырех партий. Эти выступления превращались прямо-таки в спортивные состязания. Участники, за недостатком сидячих мест в зале, сидели и на подоконниках, и на трибуне, и даже на полу, а то простаивали часами, пока длилось собрание. Обстановка накалялась, аудитория реагировала шумно, зачастую сыпались провокационные вопросы, я отвечал на любую записку, представители

партий не скупились на демагогические приемы, на аргументы ad homi-nem.

Меня посылали сражаться с наиболее напористыми и ловкими полемистами - национал-социалистами историком Славиком и моим коллегой профессором философии Козаком, с лидовцем Тигридом, с правым социал-демократом, ректором Карлова университета Белеградеком. И - не стану скромничать - я выходил из этих словесных стычек победителем и чувствовал себя словно матадор в бою быков. Я был убежден, что в выборах на карту была поставлена вся судьба Чехословакии, - вернуться ли ей к буржуазно-демократической домюнхенской республике, или развиваться к социализму, к подлинной власти свободного народа, трудящихся, как я всегда искренне и наивно верил, что и придавало мне силу убеждения.

И вот, в одно прекрасное, солнечное, весеннее, воскресное утро, когда я, после завтрака, сидел дома за своим письменным столом лицом к широкому окну и что-то сочинял, вдруг раздался резкий звук треснувшего стекла (я тогда еще хорошо слышал, тугим на ухо я стал лишь после тюрьмы 48-52 годов), в окне передо мной и сзади, в стеклянной стенке сервировочного столика, оказались, пробитые винтовочной пулей, отверстия, а сама пуля застряла на дне столика. Она пролетела всего на несколько сантиметров влево от Адюши, которая в это время как раз зашла в комнату. Не нужно было особых знаний баллистики, чтобы точно установить, что террорист стрелял с крыши особняка, находящегося на противоположной стороне улицы. Я вызвал работников госбезопасности, и они установили, что пуля происходит из армейской винтовки, осмотрели крышу противоположного особняка, бегло допросили его жителей, но не сумели доискаться преступника.

Приблизительно в то же время случилось со мной еще одно, довольно загадочное происшествие. За мной, домой, однажды утром, - по моему телефонному заказу, - заехала машина ЦК, чтобы отвезти меня в Марианске Лазне, где должен был состояться мой доклад. Я сидел рядом с водителем, каким-то новым, его мне прежде не приходилось встречать, хотя в то предвыборное время я особенно часто совершал дальние поездки. Приближался полдень. Где-то, километров за 30 до нашей цели, в лесу, на крутом повороте, машина внезапно забуксовала, очутилась возле самой обочины, резко накренилась в мою правую сторону, дверца внезапно открылась, и я оказался выброшенным в кювет.

Чудом я совершенно не пострадал, отделался мгновенным испугом. "Видно, дверца неисправна, раз она при этом броске сама открылась, ведь я помню, что хорошо закрыл ее", - подумал я, но каково было мое изумление, когда встав и выбравшись из кювета, я обнаружил, что моей машины и след простыл. "Может быть, он только в первый момент просто испугался и удрал, но вот сейчас вернется", - сказал я себе. Но машина не возвращалась, и я, естественно, заподозрил недоброе. "Сейчас меня хлопнут из засады". С этой мыслью, настороженно озираясь по сторонам, я быстро пошел вперед, по направлению к Марианским

Лазням. К счастью, вскоре я услышал за собой тарахтенье едущего туда же мотоцикла, "проголосовал", и в первый и единственный раз в своей жизни поехал на мотоцикле, на заднем сиденье, обнимая сидевшего передо мной молодого человека.

Как только мы прибыли на место, я позвонил в хозотдел ЦК, доложил о случившемся. Но там заявили, что никакая машина ЦК в этот день в Марианске Лазне не ездила, что моего заказа они не получали, и что такой водитель, как я его описал, в гараже ЦК не работает и никогда не работал. В то же время секретарь городского партийного комитета вызывал начальника местной госбезопасности, но так как я не смог указать номер машины, то на этом дело кончилось.