Мирная конференция в Париже

Июль 1946 года клонился к концу. В один из понедельников, утром я читал какую-то двухчасовую лекцию. Только я начал, как мне подали записку: "За вами пришла машина, вас вызывает Готвальд". Пришлось лекцию немедленно прервать, поехать в здание правительства. В приемной председателя Совета министров уже ожидал мой друг, сотрудник "Руде право", известный журналист Андре Симон. Его, как и меня, вызвали, не говоря зачем. Но долго нам догадываться не пришлось. Как только я прибыл, Готвальд нас принял.

Он объяснил, что правительство решило включить в состав делегации на Парижскую мирную конференцию, в дополнение к представителям Министерства иностранных дел, еще и представителей от партий Национального фронта — по одному от каждой. Кроме того, послать туда группу журналистов, по одному от ведущих газет каждой партии. Этими представителями от компартии ЦК КПЧ назначены мы двое. Чехословацкую делегацию в целом возглавляет беспартийный, министр Ян Масарик, его заместитель - коммунист Клементис. Они уже находятся в Париже. Конференция открылась сегодня, а поэтому нам нужно вылетать завтра же. Затем Готвальд крайне сжато информировал нас о задачах конференции, об интересах Чехословакии, которые на ней нужно будет отстаивать. Он подчеркнул, что так как там столкнутся два лагеря, - империалистический и демократический, - то можно ожидать, что кое-кто из представителей других партий Национального фронта, вопреки интересам наших народов, станет на сторону Запада. Нам же надо действовать в тесном контакте с делегациями Польши и Югославии, и прежде всего, конечно, СССР, Белоруссии и Украины. Мы должны защищать не только свои права, но и права Албании, Болгарии, Венгрии и Румынии.

На весь этот инструктаж ушло едва 15 минут. Готвальд простился с нами, пожелал счастливого пути и успеха. Я заехал домой, ошарашив Катю этой неожиданной новостью, с трудом мы отыскали две, завалявшиеся в письменном столе, фотокарточки, а потом я умчался в Чернин-ский дворец, в МИД. Здесь нас уже ждали, и не прошло и получаса, как нам выдали дипломатические паспорта, мандаты, валюту, билеты на самолет и адрес чехословацкого посольства в Париже. И я подумал: "Вот каковы темпы, когда это нужно не тебе, а власти: неуверительно, даже

никаких анкет не пришлось заполнять". На следующий день с утра мы уже были в Париже.

Из посольства нас направили в скромную гостиницу, расположенную недалеко от площади Гранд Опера, выдали пропуска на конференцию. В ее работе участвовали представители 21 государства с решающим, и еще 7 с совещательным голосом. Советскую делегацию возглавлял Молотов, американскую Бирнс, английскую - Эттли, французскую Бидо. Кроме Молотова и Вышинского, я знал еще члена белорусской делегации - латыша Валескална, философа-биолога, учившегося в тридцатые годы в возглавляемом мной Институте красной профессуры, и познакомился с югославским представителем Карделем.

Конференция, длившаяся два с половиной месяца, должна была утвердить мирные договоры стран-победительниц с бывшими европейскими союзниками фашистской Германии - с Болгарией, Венгрией, Италией, Румынией и Финляндией. Проекты этих договоров были подготовлены тремя совещаниями министров иностранных дел четырех великих держав, состоявшихся в 45 и 46 годах в Москве, Лондоне и Париже. Однако ряд важных вопросов на этих совещаниях решить не удалось. Заседания конференции, как пленарные, так и ее многочисленных комиссий, происходили в монументальном Люксембургском дворце. Официальными языками были русский, английский и французский.

Сразу же с первых заседаний дали себя знать глубокие разногласия между Западом и Востоком. Делегации США, Англии и Франции стремились к тому, чтобы при поддержке зависящих от них государств, навязать конференции свою волю. Они желали передать Италии и Греции некоторые территории Албании и Болгарии, взять под свой контроль район Дуная, - одним словом, восстановить свое политическое господство в тех странах Юго-Восточной Европы, которые перешли в демократический лагерь.

Интересы нашей чехословацкой делегации, кроме поддержки прав других стран, были скромные. Они сводились к вопросу о размерах вознаграждения нашим пострадавшим гражданам и о незначительном выравнивании границ с Венгрией. Это обсуждалось на двух специальных комиссиях, в заседаниях которых и я принимал участие. Здесь выступали Вышинский, всегда лощеный, со своим "французским" блеском, и сухо-деловитый Громыко, - оба, конечно, поддерживали наши предложения. Чтобы информироваться о положении дел, и чтобы согласовать свои действия, наша делегация собиралась в полном составе ежедневно по утрам в апартаментах первоклассного отеля, которые занимал министр Масарик. Этот шестидесятилетний жизнерадостный бонвиван и поклонник Бахуса, завзятый холостяк, остроумный балагур, непринужденно перемешивавший весьма серьезный политический разговор шутками, представлялся нам обоим, мне и Андре Симону, неразгаданной личностью.

С Симоном, который был на три года моложе меня, мы здесь очень сблизились. Он, родившийся в Чехии немецкий еврей, бывший спартаковец, работавший как журналист-международник в 20-30-х годах в

Германии, затем в Советском Союзе, в Париже, Лондоне и Мексике, очень понравился мне своей неподдельной искренностью, шириной кругозора, безбоязненной критичностью, острым метким политическим анализом. Мы обменивались с ним нашими сомнениями относительно истинного политического лица Яна Масарика. Выросший в буржуазной семье будущего президента, преуспевающего профессора университета, философа-идеалиста, политика-реформиста, и его супруги американки Шарлотты Герике, Ян, будучи подростком, сбежал в США. Там он работал физически, и как self-made man собственным трудом пробил себе дорогу. Не имея высшего образования, он стал дипломатом, послом капиталистической Чехословакии в Вашингтоне и Лондоне, министром иностранных дел эмигрантского правительства Бенеша, и он остался на этом посту и после освобождения Чехословакии.

Мы задавали себе вопрос, может ли Масарик, имея многочисленные, давнишние прочные личные связи с западным "джентльменским" светским обществом, - а мы знали, что он и здесь, в Париже, немало времени проводит в веселой компании своих англо-американских друзей — недвулично осуществлять политику новой Чехословакии. Вдобавок у нас не было особого доверия и к его заместителю коммунисту Клементису. Этот словак в 1939 году был исключен из партии как троцкист (на деле — но это нам тогда не было известно — из-за того, что он был против пакта Сталина с Гитлером). Лишь в 1945 году он был снова принят в партию. На собраниях у Масарика, где, бывало, доходило до пикировок, до перебранки между нами, коммунистами, и представителями других партий, Клементис, как правило, дипломатически отмалчивался.

Участие в работе конференции - пленарные собрания, заседания комиссий и подготовка к ним, изучение разного рода материалов, - все это отнимало много времени, но все же у меня оставалась возможность знакомиться и с самим Парижем. Свой досуг я тратил не столько на посещение музеев, сколько на то, чтобы бродить по бульварам, по площадям, улицам и улочкам, засматривать на набережных Сены в ларьки букинистов, усесться в каком-нибудь парке и наблюдать за парижанами, за их жизнью, за прелестными играющими детьми. Питался я исключительно в бистро - небольших дешевых трактирах, но иногда заглядывал и в ресторанчики, с какой-нибудь специфической национальной кухней: эльзасской, испанской, алжирской или индокитайской, которых здесь имелось хоть пруд пруди.

В конце первой недели работы конференции, французское правительство устроило пышный прием для нас, ее делегатов. Он состоялся в Версале. Французы обставили этот прием необыкновенно торжественно, в стиле построившего Версаль "короля солнца" Людовика 14-го. Стража, охраняющая вход во дворец, пешие гвардейцы и конные кирасиры, лакеи, расставленные на знаменитой "посольской лестнице", перегруженной позолотой, зеркалами, лепными украшениями, официанты, разносившие по залам коктейли и угощение, все разодетые в цветистые

мундиры и ливреи, в белых париках, были одеты так, как одевались при Бурбонах, в 17-ом веке. И оркестр исполнял лютневые мелодии того времени. Я невольно искал белый напудренный парик на голове Жоржа Бидо, который, как и положено хозяину, встречал гостей у входа в залу, вместе с супругой.

На следующий день все парижские газеты принесли сообщение об этом приеме, причем, наряду с описанием туалетов наиболее знаменитых дам, отметили, что "только представители России, Польши, Чехословакии и Югославии явились без своих супруг". Это было в самом деле так, только Молотов пришел с какой-то машинисткой, в виде "эрзаца". После этого, через несколько дней, нам сообщили, что чехословацкое правительство решило "дослать" за нами наших жен, им предложили чуть ли не в обязательном порядке (как говорят, добровольно-принудительно) отправиться к нам. По команде, оно поступило так же, как и в СССР, Польше и Югославии.

И вот Катя, зная с десяток французских слов и не имея ни одного сантима, прилетела в Париж. На аэродроме Ле Бурже она нашла русского шофера такси — белоэмигранта, — и он отвез ее ко мне в гостиницу, "сдал" ее в мой крохотный номер. После того как Кате в посольстве выдали полагавшийся журналистам пропуск на конференцию, я стал знакомить ее с городом.

Посетили мы в Колледж де Франс выдающегося физика, диалектического материалиста, Поля Ланжевена. Я долго беседовал с ним о волновавших нас обоих философских проблемах теории относительности и квантовой теории, и он, ничуть не устав, — ему было тогда около 75, — с увлечением рассказал о реформе преподавания физики, вопросе, над которым он тогда практически работал. Но больше всего он увлекался тогда идеей создания "Новой Энциклопедии", которая должна была -200 лет спустя после Дидро и д' Аламбера — продолжить их славные материалистические традиции, однако не на механистической, а на диалектической основе.

Побывали мы и в одном из рабочих пригородов Парижа, в Сен-Дени, зашли на толкучку, или, как говорят французы, marche aux puces ("бло-шинный рынок") и удивлялись тому, что продаваемые здесь по дешевизне платья, по крайней мере по внешнему виду, могли бы украсить прилавки московского ГУМа. Мы присутствовали также на собрании коммунистической ячейки этого района, где, чтобы раздобыть средства на партийную работу, товарищи устроили лотерею, - разыгрывали с небольшой надбавкой партийную литературу.

Мой старый знакомый по переписке, Поль Лаберен, преподаватель математики в гимназии, астроном, член редколлегии журнала компартии "La Pensee" ("Мысль"), в котором иногда печатались мои статьи, автор популярной книги "Происхождение миров" (1953), русский и чешский переводы которой вышли при моем содействии, пригласил нас к себе в гости. Вот так мы побывали и во французской семье, познакомились с женой Лаберена, эльзасской, и их двумя дочерьми-школьницами.

Лаберен, участвовавший, как и Ланжевен, в движении сопротивления, и как и тот подвергшийся репрессии, рассказал нам о своей жизни в нацистском лагере, в котором находился и старший сын Сталина Яков. По словам Лаберена, он вел себя достойно и погиб. Сталин, которому немцы предложили обменять его на какого-то пленного генерала, отказался принять это предложение. Ведь также он бросил всех советских солдат и офицеров, попавших в плен к гитлеровцам. Им, "изменникам", не оказывали никакой помощи посредством Красного Креста, они погибали от голода и холода. А когда война кончилась, то эти несчастные пленные попали в лагерь снова - советский.

Мне передали, что меня просят заглянуть в редакцию "Юманите". Зайдя к ее директору, коммунистическому сенатору Кашену, которого мне приходилось встречать в Коминтерне, я узнал от него, что ко мне имеется какое-то важное дело, правда, не у него, а у ведающего пропагандой члена политбюро Дюкло. Оказалось, что ЦК намеревается издать работу убитого в 42 году гитлеровцами, члена ЦК КПФ, венгерского еврея-эмигранта Жоржа Политцера "Элементарные основы философии". Отдавая мне рукопись, Дюкло попросил дать о ней отзыв.

Через несколько дней я принес его. Изложение было живое, доходчивое, и в основном верное, научное. Однако оно содержало и ряд ошибочных положений и неудачных формулировок по части исторического материализма. Я не только указал на эти ошибочные места, но и предложил свою, исправляющую их редакцию. Дюкло во всем согласился со мной, поблагодарил, и книга вышла в том же 46 году, с этими моими исправлениями, равно как и с указанием на мою долю в ней.

Но на этом дело не кончилось, последовал еще трагикомический эпилог. Словацкое партийное издательство опубликовало перевод этой книги. И вот, когда в 48-м меня упрятали за решетку, то ЦК словацкой компартии поспешил исключить из партии редактора Грегрову за то, что она (вдобавок еврейка) издала книгу с благодарностью французского ЦК "врагу".

Август приближался к концу. И хотя конференция все еще продолжалась, мне следовало возвращаться. Торопился я потому, что в ЦК мою работу выполнял мой зам. Цисарж, молодой человек 26 лет, образованный и способный, но с явно карьеристскими замашками, склонный к легкомысленным решениям. Кроме того, в сентябре начинались занятия в университете, и я должен был приступить к чтению курса лекций. И, конечно, то, что Адюша в Праге одна, побуждало нас ускорить свое возвращение.