Ночи тюремные

В это время меня занимала проблема так называемой "постоянной Эйлера" С. Это число было рассмотрено Эйлером в 1740 году. Однако несмотря на все усилия, до сих пор не удалось установить, является ли С рациональным, или иррациональным, алгебраическим или трансцендентным числом. Понятно, что я не мечтал решить эту проблему, которую Гильберт, величайший математик нашего века, в 1910 году включил в список важнейших нерешенных математических проблем. Но я нашел ряд интересных соотношений, в которые входила постоянная С.

В то время, все более и более редкие допросы сводились к тому, что я просиживал по несколько часов (но не до утра) у Путинцева. Он вяло спрашивал, не хочу ли я все же сообщить, что мне известно о контрреволюционной деятельности такого-то, или такого-то, чтобы смягчить ожидающее меня наказание (но за какое преступление, об этом никогда не шла ресь). А потом мы просто болтали о всяких пустяках, а еще чаще подолгу молчали. И вот, когда однажды Путинцев после такого молчания задал мне трафаретный в таких случаях вопрос: "О чем вы задумались?", я рассказал ему об этой проблеме. И на второй же день (невидимому, он спрашивал для этого разрешения), он вновь вызвал меня, предложил все соотношения, которые я вывел, изложить на бумаге, но писать печатными буквами и не подписываться. Он даст все это проверить.

Я так и сделал, потрудился две ночи подряд. Мне это доставляло радость, ведь это не были те бессмысленные списки всех знакомых мне людей. А недели через три он показал мне напечатанный на машинке краткий отзыв о моем "мемуаре". В нем было сказано, что из десятка выведенных автором (то есть мной) соотношений, такие-то (около двух третей) известны, остальные же, по-видимому, новы и интересны, не тривиальны. Но окончание этого отзыва было отрезано. Я стал допытываться, кто рецензент, и Путинцев, после некоторого колебания, раскрыл этот секрет - профессор МГУ Курош. Понятно, мне было крайне приятно получить от этого известного алгебраиста такой отзыв.

Впрочем, это был не первый и не единственный "экзамен", который мне устроил Путинцев. Еще в начале нашего "знакомства", вероятно, чтобы проверить, не соврал ли я, указав, что активно знаю немецкий, французский и английский языки, он велел мне перевести на них около четверти страницы из романа Бабаевского "Кавалер золотой звезды", которые он мне тут же продиктовал. Какие "отметки" я получил за эти переводы, которые Путинцев несомненно дал проверить, я так и не узнал. А когда, перечисляя, по его требованию, свои печатные работы, я указал в том числе мое предисловие к "Коммунистическому Манифесту", Путинцев, вспомнив, что Сталин назвал эту книгу "Песней песен коммунизма", предложил мне рассказать ему об этом библейском лирическом произведении, а затем захотел услышать, как звучит древнееврейский язык. Я охотно выполнил его желание. Но заявил, что вместо того, чтобы прочитать какой-нибудь отрывок из этого собрания древних народных любовных песен, я продекламирую ему 137 псалом "На реках вавилонских". Конечно, я выбрал именно его, дышащий тоской и жаждой мщения, не без умысла. О содержании этого псалма Путинцев промолчал, но благозвучность языка похвалил.

Состояние Ворожейкина, который не мог отвлекаться от своих тяжелых размышлений математикой, все ухудшалось. Попытки отвести его от них предложением поделиться своими воспоминаниями об интересных эпизодах своей жизни, или рассказать мне о том, как он представляет себе будущее военной авиации (вопрос, который его больше всего занимал), не приносили большой пользы. Так или иначе, от прошлого мы неизбежно вскоре переходили к настоящему, и что еще хуже, к нашему безотрадному будущему.

Тогда я предложил Ворожейкину заниматься с ним английским. Ворожейкин согласился заниматься. И он не только делал заметные успехи, но и его настроение немного улучшилось.

Однако, как бы по-братски мы ни жили (несмотря на разницу в общественном положении, которая, что там ни говори, не стирается, как правило, даже в тюрьме, с первого же дня мы были на "ты"), наши взаимоотношения оказались далеко не гармоничными. По политическому вопросу, но важнейшему, у нас с ним обнаружилось столь глубокое расхождение во взглядах, будто непроходимая пропасть разделяла нас. Причину всей той жесточайшей несправедливости, которая нас обоих постигла, того преступного истребления лучших военных, партийных,

комсомольских, национальных, научных и культурных кадров, и просто рабочих и крестьян, того несказанного террора, который в течение десятилетий губил советскую страну, Ворожейкин видел в Сталине, а не в Ягоде, Ежове и Берии. Их он считал только подручными Сталина, а его он не называл иначе, как "палачом", "кровавым злодеем", "самодуром-деспотом" и "садистом", "маньяком своей власти", тем более опасным, что он умен. Ответственность за его преступления разделяют все члены Политбюро, все его товарищи, которые, из-за страха за собственную шкуру, поддерживают его. Только Орджоникидзе еще в 1937 году предпочел застрелиться, чем быть в ответе за сталинские злодеяния, но на то, чтобы покончить с самим Сталиным и у Серго не хватило мужества.

Я пытался убедить Ворожейкина, что он глубоко ошибается. Его ослепляет вполне понятное чувство личной обиды, тем более сильной, чем больше его, Ворожейкина, заслуги. Он смотрит на все эти ужасные события субъективно, а не с единственно правильной точки зрения, как на исторический процесс, вызванный классовой борьбой. Не в личности Сталина дело. Сталин - гениальный теоретик и революционный вождь. Он такой же продолжатель дела Ленина, как Ленин был продолжателем дела Маркса и Энгельса. Но Сталин, так же как и мы, стал жертвой пятой колонны. Империалисты, убедившись в безуспешности своих попыток покончить с Советским Союзом извне, интервенцией и войной, стараются уничтожить его изнутри, через своих агентов, таких как Ягода, Ежов и Берия.

Но на Ворожейкина эти мои стереотипные, доктринерские фразы не действовали. У него, который в 1941-46 годах был начальником штаба ВВС и представителем Ставки Верховного главнокомандующего, был богатейший опыт личного знакомства со Сталиным. Он просто смеялся надо мной, называл меня "аллилуйщиком", и даже, возможно, не верил, что я искренне убежден в том, что говорю, а просто боюсь высказывать свое настоящее мнение. Мы снова и снова страстно спорили, были крайне возбуждены, выходили из себя, прямо накидывались друг на друга, повышали голос. И один раз мы настолько раскричались, что дежуривший в коридоре стрелок сначала стал предупреждать нас, стуча заслонкой волчка, а потом вошел к нам в камеру и напомнил (конечно, на "чисто русском" языке), что нам не положено говорить иначе, как вполголоса.