У НАДЕЖДЫ КОНСТАНТИНОВНЫ КРУПСКОЙ

1928 год

 

АГЕНТ ОГПУ В РОЛИ СЕКРЕТАРЯ

 

Мы стояли в приемной Наркомпроса и упрашивали технического секретаря Крупской, Веру Дридзо, пропустить нас к Надежде Константиновне. Мы говорили ей, что являемся представителями студенчества крупнейших вузов Москвы — МГУ, ГИЖ, Коммунистического университета трудящихся Востока (КУТВ), Плехановки и Тимирязевки.

Веру Дридзо это нисколько не тронуло. Она холодно глазела на нас и отчужденно ледяным голосом повторяла: «Нельзя, нельзя».

Всей своей наружностью и отношением к нам этот секретарь Крупской вызывал отталкивающую настороженность. Глядя на нее, мы вспомнили рассказ Каменева о завербованных ОГПУ секретарях, «обслуживающих» членов ЦК и родственников Ленина.

Мы говорили Дридзо, что нам нужно поговорить с Крупской как со старой большевичкой и соратницей Ленина, а не как председателем Главполитпросвета при Наркомпросе. Это, кажется, на нее подействовало.

Она сказала нам, что надо оставить заявление, и дала стандартный лист бумаги. По ее указанию мы под заявлением поставили свои фамилии, написали местожительства,

 

учебные заведения, в которых учились, а также о чем желаем говорить с Крупской. Взяв у нас это заявление, Вера Дридзо предложила нам зайти через три дня.

Когда мы пришли через три дня, она нам сказала то же самое. Мы заподозрили грубый обман. Возмущенные, мы оттолкнули ее от двери кабинета и самовольно ворвались к Крупской.

Очутившись в огромном пустом кабинете, мы увидели сидящую за маленьким столом легендарную соратницу Ленина с устремленными на нас расширенными от удивления глазами.

Мы извинились перед Надеждой Константиновной и рассказали ей о подозрительном поведении ее личного секретаря.

Крупская была очень удивлена и смущена.

— Вы не огорчайтесь, — сказала она, — проходите ближе и расскажите, что у вас случилось.

Мы ей рассказали, что являемся представителями московского студенчества, что в прошлом мы — рабочие от станка, участники Гражданской войны и коммунисты. Мы не утаили от нее, что в настоящее время исключены из партии за принадлежность к оппозиции. Стали излагать ей, зачем пришли.

Крупская слушала нас с большим вниманием, при этом казалось, что каждого в отдельности изучала, исследовала, заглядывая нам пристально в глаза, а когда мы закончили обсуждение какого-то вопроса, она посмотрела на входную дверь и тихо спросила:

— Вы за кого же? За Троцкого?

Мы ей сказали, что мы «большевики-ленинцы» и отстаиваем ленинское учение и ленинское «Завещание».

Она была взволнованна. Вынув носовой платок из кармана, стала им вытирать набежавшие слезы в глазах так, чтобы мы их не заметили. Придерживая платок возле глаз, она слушала нас дальше.

Мы заговорили об арестах в стране, о высылке Карла Радека и Каспаровой в Сибирь. Она этого не знала и крайне удиви-

 

лась нашему сообщению. А когда мы сказали, что готовится арест Троцкого, она дрогнувшим голосом возразила нам:

— Нет! До этого не дойдет. Партия не допустит.

Мы хотели узнать от нее: с кем она? С нами или со Сталиным? Добиваясь от нее ясного ответа, мы спросили:

— А если дойдет до этого, если Троцкого арестуют, как вы отнесетесь к этому?

Мы смотрели ей в глаза и ждали ответа. Крупская сосредоточенно думала. Ее общественное положение обязывало взвешивать каждое слово. Видно было, какая внутренняя борьба происходит в ней. Нам было жаль ее.

Но ее ответа ждали не только мы. Нас было пятеро. А ответа Крупской ждали много тысяч студентов-коммунистов, пославших нас сюда, к Крупской. Они тоже были чрезвычайно обеспокоены происходившими арестами по всей стране, предвещавшими трагическую судьбу революции. Крупская это понимала и чувствовала, что мы не уйдем без ее ответа.

Взглянув опять — украдкой и настороженно — на дверь, она твердым голосом сказала, как будто безбоязненно, но взволнованно:

— Троцкий и в тюрьме будет ярко светить. — Затем тихо и с грустью в голосе добавила совершенно невпопад с ее действительными мыслями: — Если его арестуют, я первая понесу ему передачу в тюрьму.

«Нет, она не в силах спасти Троцкого от тюрьмы, как бы она этого ни хотела», — подумали мы. От волнения у многих из нас пересохло во рту и сердце билось молотом... «Она с нами! Она с нами!» — кричали сердца, радуясь, что не подвело нас пролетарское, революционное чутье. Мы знали ее чистые и добрые помыслы. И как бы нас ни огорчил этот ее ответ о неизбежности тюрьмы, мы понимали, что другого ответа она нам не могла дать в этом окружении... за дверью.

Прощаясь с нами, она вышла из-за стола и всех нас по очереди по-матерински обняла. В глазах у нее теплилось сердечное сочувствие к нам — молчаливое и бессловесное, которое до сих пор я забыть не могу.

А когда мы проходили мимо ее секретаря, нам не показалось, а виделось, как она готова была растерзать нас.