ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ВОРКУГИНСКОЙ КАТОРГИ. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

 

Пять тяжелых лет на каторге нам показались бесконечными, они оставили у нас в душе тяжелый след воспоминаний, убедивших всех нас, что в советском обществе господствуют бесправие и угнетение.

Когда пришел мой час освобождения (май 1941-го), меня позвали в канцелярию лагпункта и сказали, что ГУЛАГ НКВД СССР разрешил мне уехать из Воркуты на Украину в ссылку, в населенный пункт Житомир. Как потом мне разъяснили, этот город не входил еще тогда в реестр 350 запрещенных городов, куда не разрешался въезд врагам режима Сталина.

Итак, пришел мой час расстаться с каторгой. Мне на дорогу выдали две форменные справки с печатями, удостоверявшие мою личность. Кроме этого, дали денег на проезд и питание в пути. Из каторжного лагеря меня на шняге повезли рекой Печорой в районный центр автономной области Коми — Усть-Цильму, где в отделе паспортов милиции

 

выдали официальное удостоверение трехмесячного срока действия (вместо паспорта).

В город Усть-Цильму в тот же день приехали на лошадях ц приплыли пароходом по реке из многих лагерей Воркутпечлага больше сотни человек, освободившихся с каторги. Среди них было много пожилых мужчин и женщин, в прошлом старых коммунистов дооктябрьского периода.

В исполкоме Усть-Цильмы нам сказали, что морская навигация до Архангельска начнется только через два-три месяца, поэтому нам надлежало выехать в город Нарьян-Мар. Однако местное начальство из числа порядочных людей советовало нам не ждать два месяца морского парохода, а идти пешком по тундре до Великого Устюга (1500 километров).

Набралось 18 человек, желавших идти до Великого Устюга.

В те дни в Усть-Цильме среди местных жителей передавалось шепотом, что будто гитлеровская Германия готовится напасть на СССР. Если бы в те дни (в мае) действительно началась война, а мы сидели бы на берегу и ждали навигацию по морю до Архангельска, нас бы непременно обнаружили и возвратили на каторгу на новый пятилетний срок до окончания войны.

Предчувствуя войну с Германией, мы, 18 молодых и средневозрастных человек, бесстрашно бросили своей судьбе последний вызов: или сгинуть в топях тундры, или выйти за кордон живыми и свободными.

За две недели пешего пути по тундре мы прошли 400 километров. Усталые от длинных переходов, мы пришли к столице Воркутпечлага — Ухте. Мозерские часы показывали еще полночь, город спал, а в небе круглосуточно светило солнце, и температура была 22 градуса тепла.

Проспав всю ночь у коменданта города, мы рано утром встали и пошли к начальнику лагпункта за содействием в бесплатном получении из лагерной каптерки продовольственных продуктов: сухарей, консервов, сахара и спичек с табаком. Нам предстояло пройти еще более тысячи километров.

 

Начальник по снабжению концлагеря утвердил нашу заявку и приказал каптерам выдать нам сполна все продукты. Мы вымылись в бане, отдохнули и пообедали в столовой. А потом пошли по городу искать своих товарищей по оппозиции, которые в тот год освободились из-под стражи. Нам сказали, будто многие из них не захотели выходить из лагеря и добровольно согласились задержаться на работе в управлении Воркутпечла-га в качестве вольнонаемных специалистов по добыче угля.

Я не любил людей, менявших убеждения, поэтому я не хотел встречаться с ними. Находясь под этим впечатлением, я вспомнил страшную трагедию на Воркуте зимой в 1937 году, когда наших товарищей по оппозиции расстреливали в тундре и душили газом в банях на Старом кирпичном заводе.

В Ухте я встретился со знаменитой в оппозиции Марией Михайловной Иоффе, создававшей в 1918-м совместно с Карлом Радеком отдел печати и пропаганды Коминтерна. Потом она проработала ряд лет в ИККИ и вышла там замуж за известного тогда дипломата, заместителя наркома иностранных дел А.А. Иоффе, совершившего в те послевоенные годы несколько блестящих «подвигов», в том числе заключение Брестского мирного договора России и Германии, признание Советской власти всеми буржуазными государствами, за что В.И. Ленин выразил Иоффе благодарность.

С Марией Михайловной Иоффе я познакомился в день похорон ее прославленного мужа, покончившего жизнь самоубийством в знак протеста против исключения из РКП(б) Льва Троцкого и Григория Зиновьева (в те годы я учился в Институте журналистики, где многие студенты разделяли взгляды Троцкого). Во время траурной процессии к Ваганьковскому кладбищу в колонне провожавших за фобом под руку с вдовой М.М. Иоффе шел Лев Троцкий. Позже я часто видел ее на различных заседаниях и митингах троцкистской оппозиции в Москве. А в 1936 году я встретил Марию Михайловну на Воркуте, потом в лагпункте «Кочмес», из которого ее в 1937-м с конвоем увезли в пургу. Судьба этой женщины тогда обеспокоила всю оппозицию: ее уже считали уничтоженной в заполярной тундре, а она

 

была жива и невредима. Ее тогда спасли ближайшие друзья из МГБ СССР. Они увезли ее из «Кочмеса» в Ухту, где она работала в редколлегии газеты экспедиции при Академии наук СССР по изучению залегания пластов угля в замерзшем грунте Заполярья.

И вот мы снова встретились. Она освободилась в марте 1941 года и осталась жить в лагере в Воркуте. Ее примеру последовали многие другие (в основном евреи), отбывшие срок. Они остались в лагере как специалисты по разработке и добыче воркутинского угля.

Мы были рады нашей встрече потому, что нужно было вспомнить былое, многое из чего уже забылось. О будущем мы избегали говорить. Оно казалось нам скрытым за туманом времени и ничего хорошего не предвещало. Когда М.М. сказала, что, возможно, скоро вспыхнет новая война с Германией и нас, сторонников Льва Троцкого, опять посадят за решетки шли повезут на фронт в штрафные батальоны, я ответил ей, что в случае войны запишусь добровольцем на фронт и буду защищать матушку Россию как русский патриот. От моих слов она поморщилась. Потом сказала мне, что Россия ей не мать, а злая мачеха, из-за которой ее племя переносит тяжкие страдания. Я не пришел в негодование, так как знал раньше, что она нерусская и родилась в Америке в конце прошлого столетия. Ее родители приехали в Россию из Америки в начале нынешнего века.^*

 

...Из лагерного города Ухты мы шли вперед, все дальше по болотам, в глубь материка. Однажды мы увидели среди болот широкую, вымощенную булыжником дорогу, протянувшуюся к юго-западу на сотни километров. Дорогу эту в предполярье создавали русские крестьяне-кулаки, навечно высланные из центральных областей России в северные гиблые места во время сталинской сплошной коллективизации. По этой дороге, политой кровью и слезами многих тысяч русских мужиков, бесшумно ехала нам навстречу большая крытая, цвета весенней зелени автомашина с вооруженными солдатами-чекистами. Очередной патруль НКВД производил объезд своих владений. Тщательно проверив наши документы и сличив их с нашими устными ответами, конвойные предупредили нас, что в диких зарослях по обе стороны дороги укрываются бандиты, сбежавшие из лагеря два месяца назад, которые теперь охотятся на освободившихся из заключения, чтобы овладеть их документами и проскочить через кордон на волю. Это сообщение патрульных НКВД нас сильно взволновало. Мы шли дальше очень осторожно и отдыхали не все сразу, а в две очереди. Когда мы наконец приблизились к границе лагерной земли, то увидели на расстоянии километра железные ворота лагеря, а из-под укрытия навстречу нам вышли десять человек чекистов с винтовками наперевес. За ними с наганами за поясом следовали двое командиров проверять наши документы. Проверка длилась медленно, зато, когда она закончилась, ворота заскрипели и конвойные сказали нам:

— Теперь идите и обратно к нам не возвращайтесь!

Перешагнув через порог-границу каторжной земли, мы, будто околдованные, молча устремились в сторону деревни,

 

находившейся в километре от лагерных ворот. Пройдя не больше полукилометра, мы оглянулись и во все горло закричали:

— Прощай, каторга! Чтоб ты провалилась в преисподнюю!

От радости освобождения мы, как безумные, смеялись и бросали в небо свои лагерные шапки. Потом продолжили путь к деревне. Подойдя к крыльцу первого дома, мы увидели крестьянку с двумя ведрами колодезной воды, которая нас сразу пригласила на крыльцо попить водицы и отдохнуть с дороги. Мы с удовольствием поднялись на высокое крыльцо, сели на широкие скамейки и спросили женщину, где ее муж. Она ответила со слезами на глазах, что муж ее сидит в тюрьме за критику колхозного строительства, а сын и дочь работают в колхозе, но ничего не получают за работу из-за плохого урожая в последние два года. Посочувствовав колхознице и поблагодарив ее за доброе сердце, мы попрощались и тронулись в дорогу в направлении к Великому Устюгу.

...Шли дни, бежали километры, и в один прекрасный день (22 июня 1941 года) мы подошли к воротам древнего города Великого Устюга, прошагав за 38 дней по заболоченной равнине Севера России 1500 километров.

В тот же день с утра в билетной кассе мы купили на вечерний пароход до Вологды билеты в третий класс и не спеша направились бродить по улицам Великого Устюга, чтобы посмотреть архитектурные ансамбли, созданные древнерусскими зодчими.

Когда открылся городской универмаг, мы все пошли купить себе фуражки или кепки. В эти дни стояла жаркая погода, а на наших головах еще маячили уродливые лагерные зимние шапки. В магазине было многолюдно, а на лавках — изобилие товаров. Мы заметили на лицах покупателей довольные улыбки. Купив себе кепки и фуражки, мы тотчас надели их.

Мы уже собирались выходить из магазина, но задержались, удивленные мгновенной переменой настроения людей. На многих лицах покупателей были слезы, слышались

 

рыдания. На вопрос: в чем дело? — нам ответили, что сейчас по радио передавали сообщение Советского правительства о нападении на СССР германской армии, которая, нарушив рубежи нашей страны, бомбила наши города. Эти известия застали нас врасплох вдали от родины, родных и близких. В то мгновение мы еще не знали, как себя вести в сложившемся положении. Мы собрались в кружок у окна универмага и приняли решение — быть наготове и спокойно ждать развития событий. К тому времени улицы Великого Устюга были уже переполнены народом, обсуждавшим налетевшую на нас военную грозу.

Вернувшись на речную пристань и заняв свои места на пароходе в третьем классе, мы, взволнованные внутренне, но собранные внешне, молча стали наблюдать за пассажирами, подозревая каждого из них в том, что он является агентом КГБ. Мы были осторожными и старались казаться безучастными к событиям в стране, что помогло нам отсидеться до отхода парохода.

На пароходе вместе с нами плыли в Вологду военнослужащие, возвращавшиеся в воинскую часть из прерванного отпуска согласно приказанию министра обороны СССР. В те дни, к всеобщей радости, война сожгла в своем огне гнетущую вражду между отдельными людьми и целыми народами в СССР, взращенную национальными врагами нашего народа — сионистами и расистами...

На вокзале Вологды тогда скопилось много сотен человек, освободившихся из заключения, которым комендант советовал сходить в НКГБ по Вологодской области за разрешением на право выезда из города. А мы сидели на своих мешках, как пригвожденные, и никуда не двигались, находясь в состоянии душевного паралича. Но вот один из нас решил разведать ситуацию и не спеша пошел в НКГБ. Мы беспокоились за своего смелого товарища, однако он вернулся невредимым с разрешением на право выезда из Вологды. Через два часа мы, все освобожденные из заключения, имели на руках пропуска на право выезда из Вологды в Москву.

 

...Товарно-пассажирский поезд привез нас в столицу в девять часов вечера. Я позвонил своей сестре на квартиру, но она в те дни жила на даче под Москвой. Предупредив товарищей, оставшихся на вокзале ночевать до утра, я без промедления на подмосковном поезде отправился искать свою сестру. Однако мне не повезло: я не нашел ни улицы, ни дома, где жила сестра, и вернулся в город за полночь. Не зная ничего о новых правилах в столице, запрещавших ночью выходить без разрешения на улицу, я, не заходя в здание вокзала, пошел от Ленинградского вокзала через площадь к Ярославскому. В поздний час на улице было темно и невозможно различить предметы. Меня немедленно окликнули:

— Кто идет?

Я не ответил и продолжал идти. Тогда меня остановил патруль и осветил карманным фонарем. Я слышал, как со всех сторон в мой адрес слышались ругательства, а кто-то мне даже скомандовал:

- Ни с места! Руки вверх!

Меня тотчас схватили под руки и повели в вокзальную милицию, которая тогда размещалась в подвале Ярославского вокзала. По дороге туда меня раз двадцать называли поджигателем, шпионом, диверсантом. Я молчал и ничего не отвечал. В подвале у меня отняли все документы и полунасмешливо сказали:

— А теперь сиди и жди своей судьбы!

Всю ночь в милицию бесцеремонно приводили молодых рабочих, которые гуляли с девушками по московским улицам. Они не знали, как и я, о запрещении ходить по городу в ночное время без разрешения властей. За эту вольность завтра, может быть, их всех пошлют под конвоем рыть окопы вокруг города, ну а меня, наверное, отправят по этапу снова на каторгу или на фронт в штрафную роту на передний край. Так мне думалось тогда...

Но вот к восьми часам утра пришла начальница отделения милиции и стала вызывать задержанных. Одни из них вернулись с документами в руках, другим сказали обождать. Меня вызвали в кабинет последним. Подойдя к столу на-

 

чальницы, которая знакомилась с моими документами, я приготовился отвечать на вопросы. Но она, прочтя документы, взглянула мне в глаза. Моя судьба тогда была в ее руках. И вдруг она сказала, возвращая мне документы:

— А вам нужно покинуть город в двадцать четыре часа!

Я посмотрел в ее глаза и увидел в них сочувствие. В тот момент я подумал, что в карательных войсках на должности начальников должны работать только женщины.

Чтобы узнать, куда нам нужно теперь ехать (немцы подходили к Житомиру), мы пошли в комендатуру КГБ и записались на прием к дежурному. Когда я подошел к окну, меня спросили:

— Ну, а вы куда хотите ехать вместо Житомира?

Я ответил сразу:

— В Воротынск Калужской области.

Комендант сменил мне подорожную и пожелал счастливого пути. Чекисты, видимо, в то время находились в состоянии цейтнота, не имея времени на выбор лучшего решения. Простившись со своими спутниками-каторжанами и пожелав им счастья в жизни, я пошел пешком на Киевский вокзал, где через два часа сел в пассажирский поезд и уехал в Воротынск.