ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖЕНЫ А.И. БОЯРЧИКОВА — А.Я. ЧУМАКОВОЙ

 

НА ГЛУХОВСКОЙ МАНУФАКТУРЕ И В МК ВКП(6) 1932 год

 

Глуховская мануфактурная фабрика является самым старинным текстильным производством в России. Постоянный контингент рабочих и работниц составляет несколько тысяч человек.

До революции Глуховка прославилась на всю страну революционным духом своих рабочих, находившихся в тяжелых условиях. В октябре 1917 года глуховские рабочие стояли

 

в самых первых рядах борцов за Советскую власть в городе Богородске, переименованном в Ногинск.

С тех пор прошло 15 лет, а условия жизни на фабриках мало изменились. Все та же знакомая картина бедности и медленного вымирания рабочих.

Вот что произошло на Глуховке в 1932-м. В тот год я была на партийной работе в МК ВКГТ(б). Секретарем МК был Лазарь Каганович, которому поручили проинформировать Политбюро ЦК о продовольственном положении рабочего класса города Москвы и Московской области.

О положении с продовольствием на Глуховской фабрике Каганович знал очень мало. Его помощники, Крымский и Маленков, знали не больше. На фабрику они сами не ездили, а информировались необъективными данными секретаря парткома фабрики.

В действительности над Глуховской фабрикой нависла страшная угроза голода. Поэтому было решено послать туда работника МК для объективного расследования продовольственного положения.

Выбор пал на меня.

Когда я приехала на фабрику, мне сразу бросилась в глаза ужасающая, безысходная нищета рабочих. Истощенные голодом, они едва ходили на работу, еле выстаивая у станков положенные восемь часов. По рабочему поселку бродили исхудавшие голодные дети рабочих. Они собирались у помойных баков фабричной столовой и ждали, когда выбросят туда что-нибудь съестное. Ткачихи зазывали своих детей в столовую и делились с ними своей тарелкой супа, которая выдавалась рабочему от фабрики. В казармах, где жили рабочие, было тесно и грязно. Эти казармы остались в наследство рабочим от фабриканта. Никаких удобств для жизни там не было. Развешенные занавески отделяли одну семью от другой.

Со дня завоевания Советской власти прошло уже 15 лет (1917— 1932), а бытовые условия рабочих оставались прежними.

Кроме казарм, на территории фабрики стояли маленькие домики, построенные фабрикантом для старых и много-

 

семейных рабочих. В одном таком домике я познакомилась с семьей потомственных ткачей.

Главой семьи был слесарь фабрики Николай КОЛОМЕН-КИН. На его иждивении находились: мать, старая ткачиха, проработавшая 40 лет на фабрике, жена и пятеро маленьких детей. Жили они очень бедно. У них в доме, кроме самодельного топчана, на котором спала вся семья, и старого стола с двумя скамейками, ничего не было. Одежда взрослых от времени вся износилась. Младшие дети донашивали одежду старших. Посещение школы детьми было нерегулярным из-за отсутствия теплой одежды и обуви.

Николаю Коломенкину было 30 лет, а выглядел он болезненным стариком. Он считался лучшим рабочим на фабрике, хотя зарабатывал очень мало. За последние годы на фабрике резко снизили расценки и повысили нормы выработки. Все это привело к полному физическому истощению рабочих.

Коломенкин был коммунистом, называл себя большевиком-ленинцем. Он расспрашивал меня о «Завещании» Ленина и интересовался партийной жизнью. О Сталине он отзывался недружелюбно, считая его недобрым человеком. Как мне удалось выяснить, рабочие Глуховки не уважали Сталина. В том году во время первомайской демонстрации они по улицам поселка несли портреты Ленина и Троцкого и выкрикивали гневные слова против Сталина.

Вскоре после этого начались новые аресты на фабрике. Многие товарищи Коломенкина, рабочие-коммунисты, уже сидели в тюрьме. Коломенкина спасали от тюрьмы дети и старая мать-ткачиха^*. «Если его арестуют, вся семья умрет с голоду», — говорила мать.

Все увиденное на фабрике вызвало во мне тревогу. Я не могла остаться безучастной к такому большому человеческому горю многотысячного рабочего коллектива. Нужна была немедленная государственная помощь фабричным

 

рабочим — обеспечение продуктами, одеждой и предметами быта, а также другие мероприятия.

Я составила черновик своего доклада Кагановичу и показала его некоторым старым коммунистам фабрики. Они одобрили его, и у них появилась надежда на спасение рабочих.

Я знала, что мои предложения встретят сопротивление со стороны Крымского и Маленкова. Еще до моей поездки в Глуховку они вынашивали план создания подсобного хозяйства на фабрике, однако это не могло сразу эффективно помочь рабочим. Его результаты стали бы ощутимы лишь через два-три года. А рабочим нужна была немедленная поддержка продовольствием.

Я очень надеялась, что Каганович положительно отнесется к моим предложениям и сообщит об этом в Политбюро ЦК.

Однако моему докладу на имя Кагановича не суждено было попасть по адресу. В день возвращения из Глуховки в Москву арестовали моего мужа-коммуниста.

Во время обыска в нашей квартире чекисты взяли и мой доклад Кагановичу о положении на Глуховской мануфактуре. Доклад пришелся не по вкусу кое-кому, и меня за него немедленно отстранили от работы в аппарате МК ВКГТ(б).

В докладе Кагановичу были указаны минимально возможные мероприятия, крайне необходимые для улучшения положения трудящихся. НО...

 

В ЛОВУШКЕ-ЗАСАДЕ ОГПУ

1932 год

 

В ночь на 2 сентября 1932 года в нашу дверь кто-то постучал. На вопрос мужа: «Кто там?» — отозвался голос дворника. Мы подумали, что у него в семье, наверное, случилась беда, и поэтому доверчиво открыли дверь.

Вместо дворника мы увидели в коридоре вооруженных чекистов, которые быстро вошли в нашу комнату. Они предло-

 

жили мужу опять лечь в постель и не двигаться. Один из чекистов в штатской одежде предъявил мужу ордер на арест и обыск. Ордер был подписан председателем ОГПУ Ягодой. Потом в квартире начался обыск, длившийся всю ночь. Только после его окончания мы с мужем могли встать и одеться.

Нас предупредили, что в квартире останется засада ОГПУ. На улицу никого не выпускали, а всех приходивших к нам задерживали. Видимо, чекисты что-то знали про моего мужа и ждали кого-то в нашей квартире. Какой-то платный агент, провокатор, пробрался в число друзей моего мужа и все доносил о нем в ОГПУ.

Мой муж и его друзья были коммунистами, называли себя большевиками-ленинцами, жили жизнью нашей Коммунистической партии, волновались за ее судьбу, выступали открыто на партийных собраниях. Никому не могло прийти в голову, что эти люди могут преследоваться органами ОГПУ. Они были честными и идейными коммунистами.

В 11 часов утра ко мне пришла моя приятельница-коммунистка, Лина Нейман. В тот год она окончила Московский университет и по заданию ЦК ВКП(б) уезжала за границу.

Лина Нейман пришла проститься со мной и неожиданно попала в засаду. Когда она переступила порог и за ней закрылась дверь, на нее накинулись чекисты с криком: «Руки вверх! Здесь засада ОГПУ!» Лина вздрогнула от испуга и подняла руки. При обыске у нее отняли диплом об окончании факультета советского права МГУ и заграничный паспорт. Теперь ее поездка за границу не состоится, а ее личному счастью угрожала опасность. Подавленная горем, Лина зарыдала.

Вечером пришла другая подруга-коммунистка, Дуся Лебедева. Ее сразу окружили чекисты и увели в другую комнату. Дуся Лебедева с ними много по-женски болтала, и, как потом выяснилось, в этой беседе она предала своих друзей.

За три дня засады в квартиру приходили разные люди, всего до пятидесяти человек. Всем им кричали: «Руки вверх!», а потом обыскивали и размещали одних на кухне, вторых — в ванной комнате, третьих — просто в коридоре. В общем, квартиру превратили во временную тюрьму.

 

В магазин за продуктами ходила наша соседка, комсомолка Кожаринова. Она закупала хлеб, молоко не только для жильцов квартиры, но и для всех задержанных. Ее сопровождал конвоир-чекист.

Наш телефон тоже был «арестован». Когда он звонил, подбегал чекист и кричал в трубку: «Да-да. Он дома. Он моется в ванной. Вы приходите, он будет ждать вас».

Чекисты заманивали в ловушку всех друзей моего мужа. Так, в нее попали два его близких друга - студенты-коммунисты Филиппов и Абатуров. При личном обыске у них нашли оппозиционную литературу, в том числе письма Троцкого из-за границы, адресованные русской коммунистической оппозиции.

На третий день засады к нам должен был прийти еще один близкий товарищ мужа — журналист Коля Власов. Муж беспокоился за него, боялся, что он тоже попадется. Но Власов не пришел, и мы успокоились.

После задержания в засаде Филиппова и Абатурова чекисты позвонили на Лубянку. Вскоре из ОГПУ приехал старший следователь БОГЕН, считавшийся грозой троцкистской оппозиции. Он приказал арестованным одеться и ехать с ним в Бутырскую тюрьму.

В те дни в Москве шли повальные обыски и аресты. Многие наши друзья расставались с Москвой навсегда. Вместе с моим мужем в тюрьму увезли Филиппова, Абатурова и мою болтливую подругу Дусю Лебедеву.

Когда из нашей квартиры уходил последний чекист, ему преградили дорогу жильцы и задержанные. Они спрашивали: «А что же с нами будет? Можем ли мы быть свободны или нас тоже в тюрьму повезете?» Чекист ответил, что они свободны... От радости все упали на колени и в один голос благодарственно крикнули: «Спасибо вам, спасибо!» Все эти люди находились во власти страха, который и заставил их забыть свое человеческое достоинство.

Через две недели мне стало известно, что в Бутырской тюрьме сошла с ума Дуся Лебедева, и повесился на полотенце приятель моего мужа, студент МГУ Лазарь Ионов.

 

КАК МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ ПАРТИИ И АРЕСТОВЫВАЛИ

1932-1935 годы

 

Арест мужа сорвал с моих глаз пелену заблуждения. Я уже по-другому глядела на окружающую действительность и понимала, что была обманута сообщениями официальной прессы о событиях последних лет. Я больше не верила в непогрешимость Сталина и якобы измену старых большевиков, «продавшихся мировой буржуазии». У этой лжи был преднамеренный кровавый смысл.

Арестовывалась русская и еврейская большевистская интеллигенция, вынесшая на своих плечах Октябрьскую революцию и Гражданскую войну. Эта национальная направленность кровавых репрессий была похожа на заговор против русского и еврейского народов... Так мне показалось уже тогда, в начале 30-х годов.

После того как моего мужа увезли в тюрьму, я почувствовала себя будто в летаргическом сне. Долгими часами без всякой цели я бродила по улицам Москвы. Так я подошла к воротам внутренней тюрьмы ОПТУ на Лубянской площади и, как заколдованная, остановилась там. Мне казалось, что ворота откроются и я увижу мужа. Я подошла к воротам очень близко, когда услышала окрик: «Здесь стоять нельзя!»

Ко мне подошел странный человек в штатской одежде и пристально посмотрел мне в глаза. Я поняла, что передо мной чекист, агент наружной охраны ОГПУ. Я отошла от тюремных ворот и направилась по тротуару в сторону Китайской стены. Оглянувшись, я вновь увидела наружного агента, который внимательно наблюдал за мной. Поздно вечером я вернулась домой.

От мамы я узнала, что мне из МК ВКП(б) звонил Крымский. Он спрашивал маму о моем материальном положении. Потом спросил о моем настроении после ареста мужа. Это было не дружеское участие в моей судьбе, а хитрая разведка.

 

Материальное положение мое было тяжелым. Мы с мужем никогда не откладывали денег на черный день: не думали, что он придет. Но вот он пришел и застал меня без средств к существованию. Чтобы отнести передачу мужу в тюрьму, я заняла деньги у соседей.

Мужа я искала по всем тюрьмам Москвы, и всюду мне отвечали: «Такого нет». «Где же он? — думала я. — Неужели расстрелян?» Неизвестность судьбы мужа стала причиной моей болезни, и я слегла в постель.

В это время ко мне пришел журналист Коля Власов. Было странно видеть его свободным, когда все его единомышленники сидели в тюрьме. Я не обрадовалась ему, а насторожилась. Что-то было в нем нечистое, чего я раньше не замечала. Он не сказал ни слова сожаления по поводу ареста моего мужа и его двух товарищей. Он был безучастен к их судьбе. И я вдруг поняла, кто он. Усомнившись в его искренности и порядочности, я молчала, неохотно и безразлично отделывалась скупыми ответами.

И все-таки я попалась в расставленную им западню. Он предложил мне свои «услуги» — написать от моего имени письмо Кагановичу. Я согласилась, не подозревая в этом коварства.

Письмо, написанное рукой Власова, до сих пор лежит в моем следственном «деле». За него я просидела уже 23 года. И еще просижу, наверное, много лет.

Спустя несколько дней после прихода Власова меня вызвали в МК ВКП(б). Там мне сказали, что сейчас состоится общее партийное собрание, на котором будет поставлен вопрос о моем исключении из партии. На собрание меня не пустили. Я стояла за дверью и ждала решения.

Все, что я тогда услышала через дверь, мне запомнилось на всю жизнь:

КРЫМСКИЙ (зав. отделом МК ВКП(б) и секретарь партийной ячейки МК): «Она подлежит исключению из партии. Так должно решить партийное собрание».

КАТЯ АШКЕНАДЗЕ (зав. женотделом МК): «Я ее знаю, как преданного и высокоидейного коммуниста. Она была

 

активной участницей Гражданской войны на Тамбовщине. Нельзя ее исключать из партии».

ЛЕСИНА (инструктор МК): «Ее поведение всегда мне казалось подозрительным».

ДРУГИЕ: «Не надо торопиться с исключением из партии. Прежде нужно все хорошо проверить. При чем тут жена, если арестовали ее мужа? У нас была уже одна ошибка с женой Рютина...»

Большинством голосов общее собрание коммунистов МК ВКП(б) отклонило предложение Крымского об исключении меня из партии. Это обозлило его, и он вторично поставил на голосование свое предложение. При этом грозно предупредил коммунистов, что на днях я буду арестована и что, если во время ареста у меня на руках будет партийный билет, за это получит взыскание вся парторганизация МК.

Такое «разъяснение» сразу всех отрезвило: меня уже никто не защищал. Все молча подняли руки, голосуя за мое исключение из партии.

Прошло только три дня. И вот ночью ко мне на квартиру пришла незнакомая женщина в кожаной куртке с двумя военными. Она предъявила мне ордер на арест и обыск.

Со мной дома была моя мама. От испуга она потеряла сознание. Я хотела ей помочь, но чекистка грубо крикнула на меня и запретила двигаться по комнате. Холодными и злыми глазами она смотрела то на меня, то на маму, как на врагов. С нами она могла уже не считаться, обращаясь как с обреченными людьми.

Закончив обыск, чекистка резко скомандовала мне:

— Одевайтесь.

Моя мама зарыдала и закричала:

— За что? Моя дочь защищала РЕВОЛЮЦИЮ! ОНА НАСТОЯЩАЯ КОММУНИСТКА!

Но слова матери не подействовали на чекистов. Они окружили меня плотным кольцом и вытолкнули из комнаты к коридор, а потом на улицу. Посадили в машину, и я мигом была водворена во внутреннюю тюрьму на Лубянке.

 

Когда меня отсюда перевели в Бутырскую тюрьму, где тогда сидели одни коммунисты, я узнала про насильственную смерть жены Сталина — Аллилуевой.

Мое следственное дело тянулось недолго. Сталинские сатрапы быстро оформили мне «путевку» в Самару на три года ссылки.

Я приняла этот удар судьбы, все еще думая, что это «ошибка нашего смутного времени»...

Из Самары в Москву я вернулась осенью 1935 года.

Моя первая ссылка тянулась очень долго. Я была ни в чем не виновата, поэтому все три года надеялась на возвращение в Москву и восстановление в рядах партии.

И вот я в Москве. Сижу в кабинете Крымского и говорю ему такие слова:

— Вы совершили ошибку, исключив меня из партии. Теперь эту ошибку надо исправить.

Крымский на меня посмотрел бегающими глазками, изучая происшедшие за эти три года во мне перемены. Увидев у меня седые волосы, он серьезно и высокомерно сказал:

— Вы от страданий поседели. Этого вы нам никогда не простите. Мы вам теперь чужие, и вы нам чужая. Прощайте!

Я ушла. По дороге домой я думала: «Неужели он прав? Неужели я теперь чужая для партии?» А внутренний голос шептал мне: «Нет! Крымские — это еще не партия. Он чиновник от партии, растерявший партийную совесть и честь. Высокое положение и власть его избаловали. Он потерял связь с народом. Я буду добиваться восстановления в партии».

Вернувшись домой, я застала на столе повестку из милиции. Мне предлагалось покинуть Москву в 24 часа. Я поняла, что это работа Крымского. Он сделал все, чтобы изгнать меня из столицы.

Без сожаления я уезжала из Москвы на 101-й километр.

Через три месяца меня снова арестовали и привезли опять в Бутырскую тюрьму. На этот раз я сильно заболела, и меня положили в тюремную больницу. Оттуда меня перевели в камеру, где сидели 50 арестованных женщин. В тот год камеры в тюрьме были переполнены. Железных коек уже не

 

было. Вместо них оборудовали двухэтажные нары, на которых вповалку лежали женщины, все коммунистки и комсомолки. По национальности исключительно одни русские и еврейки. В ужасной тесноте и духоте мы спали, прижавшись друг к другу, и по команде переворачивались с одного бока на другой. Как я узнала, все, находившиеся в этой камере, до этого работали на предприятиях Москвы или учились в учебных заведениях столицы.

 

ЮНАЯ ПОЭТЕССА — ШКОЛЬНИЦА АНЯ ХРОМОВА

1936 год

 

Однажды в нашу камеру ввели арестованную школьницу. У нее было милое детское личико, а волосы заплетены в две коротенькие косички. Ей было 15 лет. Ее звали Аня Хромова. Она долго и внимательно к нам присматривалась и прислушивалась, но в разговор не вступала. А когда к нам привыкла, стала рассказывать про свою жизнь.

Отца у Ани не было, а мать работала проводником поезда дальнего следования и почти всегда находилась в отъезде. Свои последние школьные каникулы Аня провела в колхозе, где жили ее бабушка с дедушкой. В тот год в колхозе была очень трудная жизнь. На трудодни колхозникам ничего не давали, и крестьяне голодали и умирали от голода. Бабушка с дедушкой тоже голодали и сильно болели.

Раньше в этой деревне, как рассказывали Ане старики, было всего много. Жизнь текла шумно и весело. А теперь сразу все как-то зачахло, как после страшной чумы. Не было слышно песен и девичьего смеха. Кругом тихо, как на кладбище. Молодежь ушла в город и осела там. В деревне остались одни женщины, старики да малые дети.

Вернувшись в Москву, Аня написала Сталину письмо в стихах, в котором описала всю неприглядную жизнь в русской колхозной деревне.

 

Аня надеялась, что Сталин поможет голодавшему колхозу и спасет от голодной смерти ее дедушку и бабушку. Но она ошибалась. Ее письмо не понравилось Сталину, и он приказал ОГПУ привлечь Аню к суровой ответственности.

В школу, где училась девочка, немедленно приехал грозный следователь и начал вести следствие. Были допрошены директор школы, учителя, обслуга и некоторые учащиеся.

Все опрошенные любили Аню и говорили о ней с теплотой. Она была умной и очень одаренной. Она внимательно вглядывалась в явления природы и в события человеческой жизни и увиденное воплощала в художественных образах, отраженных в стихах и прозе.

Никто не дал о ней плохого отзыва, все говорили только хорошее. Но следователь ОГПУ был черствым человеком. Его трудно было разжалобить рассказами о положительных качествах и способностях человека. Он не поверил показаниям работников школы. У него было свое профессиональное мнение, выработанное большим опытом следственной работы, основанной на недоверии и подозрительном отношении к людям. Он был уверен, что письмо в стихах Сталину о колхозе написала не Аня, а кто-то другой, спрятавшийся за спину школьницы. Он арестовал девочку и увез ее прямо из школы в тюрьму.

Вся школа плакала, прощаясь с Аней Хромовой. А она, забившись в угол машины, шептала уже новые стихи.

Через несколько дней Аню вызвали на допрос. Следователь решил разоблачить ее «мнимый литературный талант» и заставить назвать фамилии настоящих авторов письма Сталину. Ему казалось — он был просто уверен, — что автором письма окажется матерый враг Советской власти, который теперь не уйдет от него.

Когда Аню привели к нему в кабинет, он дал ей несколько листов чистой бумаги, чернила и предложил написать литературное сочинение в стихах на тему: «Что она думает об арестованных женщинах, с которыми сидит в одной камере».

 

Следователь вышел из кабинета, обещав вернуться через два часа. Оставшись одна, Аня задумалась.

Она стала припоминать лица своих соседок по нарам, выбирая из них самые яркие, жизнь которых в тюрьме превратилась в невыносимые страдания и муки.

В нашей камере вместе со многими другими сидели тогда: Маша ИОФФЕ, дочь известного советского дипломата А.А. ИОФФЕ; Елена БАРВИНА, жена ответственного работника Моссовета; большая группа комсомолок-массовичек Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, обвинявшихся в желании уехать в Англию (в это время в Москве находился английский писатель Бернард Шоу), КАБАКОВА, жена первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б).

Через два часа вошел следователь и взял у Ани исписанные листы бумаги. Он с досадой, но жадно и увлеченно вчитывался в строки, заполненные рифмованными строчками. Он был потрясен, озлоблен и огорчен. В руках он держал талантливое художественное произведение, со страниц которого слышался крик измученной женской души, призывавшей оказать помощь невинным арестанткам, томившимся в тюрьме. С большой поэтической силой Аня описала соседку по тюремным нарам, у которой во время ареста чекисты отняли грудного ребенка. От прибывавшего молока у женщины распирало груди и трескались загрубелые соски, раны на которых кровоточили и очень болели. Несчастная мать металась на нарах и стонала, проклиная свою женскую судьбу.

Теперь у следователя не было сомнений — он поверил в литературный дар Ани Хромовой. Он больше не сомневался, что письмо Сталину писала она сама. Ее судьба была решена. Аню осудили на поселение в Сибирь. Прощаясь с нами, она спросила: «Правда ли, что Достоевский и Рылеев сидели в тюрьме?» Ей ответили: «Правда». «Ну, теперь я не боюсь за свою судьбу», — сказала юная поэтесса. Когда за

 

ней закрылась дверь тюремной камеры, мы долго не могли проговорить ни слова. Подавленные происшедшим, мы молчали. Мысленно мы все восхищались этой удивительной девочкой, отмеченной перстом Божьим и одаренной от природы умом и талантом поэтессы. В душе Ани горела яркая искра художественного вдохновения. «Если Сибирь не погасит эту искру, тогда русский народ еще услышит ее поэтический голос», — думали мы. А где она теперь?

 

СПАСИБО ВАМ, НАДЕЖДА ПЕТРОВНА!

 

Сегодня день Веры, Надежды и Любови. Эти три имени дороги человеку потому, что все люди во что-нибудь верят, на что-то надеются и любят. Без веры, надежды и любви жизнь на земле была бы без цветов, без солнца и без вдохновения. Сегодня я вспомнила женщину с кротким взором мадонны. Ее имя — Надежда.

Я говорю про нашу Надежду Петровну Каменскую. Если мне откроет судьба двери к свободе, я найду Надежду Петровну и поклонюсь ей в ноги. Она была добрым другом моей горемычной матери. Когда нас с мужем арестовали, наши соседи на Малой Бронной сразу отвернулись от нашей семьи. Они наговорили матери гору чудовищных нелепостей про нас, чем еще больше усугубили ее горе. Только Надежда Петровна не поверила россказням, в которых мы изображались «государственными преступниками». Как и в былые годы, она по-прежнему была к нам доброжелательна и протянула руку помощи моей матери. Все долгие годы нашего тюремного заключения она поддерживала ее духовно и материально.

У Надежды Петровны КАМЕНСКОЙ благородное сердце и чистая совесть.

Земной поклон вам, дорогая Надежда Петровна.

 

СНОВА ВОРОТЫНСК. СНОВА АРЕСТЫ

1949 год

 

Сегодня годовщина ареста моего мужа. (Это уже в который раз. И все за «грехи» 20-х годов.) Это произошло в Воротынске в сентябре 1949 года.

Начиная обыск в нашем доме, майор МГБ спросил мужа:

—    Оружие у вас есть?

—    Оружия нет.

— А если найдем, тогда что? — переспросил майор.

— Чего нет, того нельзя найти, — ответил муж. Чекисты взяли все документы, принадлежавшие мужу.

Даже старую зачетную студенческую книжку 20-х годов. На его протест майор МГБ ответил с холодной многозначительностью:

— Она вам больше не потребуется.

В словах майора слышалась угроза.

Потом наступило расставание. Я не могла сдержать себя и разрыдалась. А когда мужа увезли, дома стало тихо, как при покойнике. На кровати валялись гимнастерка и ремень мужа, которые ему не разрешили взять с собой.

Когда я сюда ехала, я надеялась найти здесь тихую гавань. Теперь и эта пристань разрушена. Впереди опять бесконечные страдания и муки.

Где взять силы?

О, милая Родина! Когда ты перестанешь мучиться? Когда ты возьмешь свою судьбу в свои руки?

Я очень боялась, что мужа могут убить в Калужской тюрьме. Эта мысль не давала мне покоя.

На улице шел осенний дождь и каплями стучал в окно. Незаметно подкрались сумерки. В комнате стало холодно и жутко. Вдруг кто-то постучал в дверь. Я вздрогнула, подумав: «Друг или недруг?» Приоткрыв дверь, я увидела закутанную в платок молодую женщину. Она тихо прошептала:

— Это я, Лиля.

На душе сразу отлегло. Это была наша добрая Лиля Костина, воротынская учительница. Она пришла ко мне по зову

 

сердца. Ничто не остановило ее: ни поздний час, ни дождь, ни риск от последствий посещения меня — жены «врага народа».

Лиля пришла как друг, смягчить добрым словом мое горе. Она сказала мне, что на защиту моего мужа станут воротынские колхозники, которым он сделал много добра. Его работа по посадке леса и педагогическая деятельность никогда не забудутся в Воротынске. Он дважды защищал Родину — в Гражданскую и Отечественную войны. Получил ранение и контузию. Такое забыть нельзя, так говорила Лиля Костина.

Добрые и горячие слова о моем несчастном муже были целебной повязкой на душевной ране, нанесенной мне в тот тяжелый день. Лиля Костина — благородная девушка. У нее мужественное сердце и добрый характер. В минуту несчастья она не отвернулась от меня и пренебрегла «общественным мнением», которое пытались формировать подлые трусы и негодяи.

Поступок Лили заслуживает описания, как образец мужества и воспитания чувств советского человека, который в условиях господствовавшего в стране страха нашел способ помочь попавшему в беду дружеским добрым словом.

И каким жалким и ничтожным выглядит в сравнении с ней характер нашего «друга» Василия Ивановича Сопронкина — директора Воротынской средней школы, который после ареста мужа (он всюду называл его своим «лучшим другом») побоялся даже поздороваться со мной на улице. До 1917 года он жил в селе Кумовское Бабынинского района Калужской области. Кулак, хуторянин, имел лес, луга, пашни, каменные постройки и скаковых лошадей. Трус и авантюрист, он ложью, клеветой и охаиванием честных людей втерся в доверие сталинского МГБ.

Больше всего таких людей опасались дорогие и незабвенные наши друзья, вроде ЕЛЕНЫ КОНСТАНТИНОВНЫ КОСТИНОЙ, которой НИЗКО КЛАНЯЕМСЯ.

 

МЕРЗАВЕЦ КАЛЯБИН

1949 год

 

После ареста мужа в 1949 году я пошла в Калугу к подполковнику Калябину. Он тогда занимал пост начальника следственного отдела Калужского МГБ.

Я сказала ему, что после ареста мужа моя жизнь в Воротынске сделалась невыносимой. Из Воротынска меня не выпускали, но и работы там не давали.

—      Снимите с меня судимость или арестовывайте снова, — сказала я ему в отчаянии.

—          Снять судимость я не могу и арестовывать вас... пока не за что, — ответил он, притворно улыбнувшись мне.

Минуло только три дня после моего разговора с Калябиным, как из Калуги ночью на машине за мной приехал майор МГБ. Вытаскивая из кармана гимнастерки ордер на мой арест, он, улыбаясь по-калябински, с ехидцей сказал:

— Вы, кажется, просили, чтобы вас арестовали?

Итак, по злой воле калябиных я опять очутилась на положении ссыльной (на этот раз в Сибири) лишь только по той «вине», что являлась женой своего мужа. Между тем Калябину было хорошо известно, что мы с мужем жили совместно только 4 года, а остальные 16 лет находились в разлуке.

 

СИБИРСКАЯ ЖИЗНЬ

осень 1950 года

 

Поздней осенью 1950 года наш женский этап в количестве 45 человек поездом привезли в Красноярск. С вокзала в городскую тюрьму нас повезли под усиленным конвоем. В тюрьме нас принимал пожилой мужчина в военной форме. Мне говорили, что это был разжалованный бывший началь-

 

ник Ленинградского ОГПУ по фамилии Медведь, который был замешан в убийстве чекистами Кирова. Вид у Медведя был мрачный. «Такой человек способен на любое преступление», — подумала я.

Он осветил наши лица фонарем, сверил количество прибывших с количеством пакетов с документами и отправил нас в большую камеру, пропахшую махоркой и мужскими портянками. Все стены этой камеры были исписаны фамилиями осужденных, прошедших городскую тюрьму. На самом видно месте химическим карандашом были написаны фамилии 40 летчиков-истребителей, осужденных по делу бежавшего за границу авиаконструктора Такаева.

Ночь в тюрьме прошла быстро. Утром нас на грузовых машинах повезли Енисейским трактом в село Козачинск, которое находилось от Красноярска, как оказалось, в семнадцати часах езды. В дороге мы очень устали и сильно продрогли.

Козачинск встретил нас радостно и шумно. Русские люди везде радушно принимают женщин, особенно если видят, какие они несчастные. Мы ночевали в недостроенной гостинице, у которой не было окон и крыши. Утром следующего дня мы пошли в комендатуру за «волчьим паспортом».

Так начиналась наша жизнь в сибирской ссылке.

Ссыльных в Козачинск прибыло много, а работы для них не было. На местный промкомбинат требовались плотники, сапожники и слесари. На каждую должность стояли на очереди по 10 — 20 ссыльных мужчин. Женщины не принимались. Я была без работы, без денег и без хлеба.

Мне могли помочь только родственники, и я вынуждена была обратиться к ним с письмами о помощи. Вот некоторые из них.

 

«Дорогие мои тетушки, Мария Максимовна и Пелагея Максимовна! Я уже писала вам, что меня сослали в Сибирь — в село Казачинск Красноярского края. Я не забыла еще Самару и каторгу на Воркуте, а теперь вот и Сибирь. Где Шурик?

 

Пишет ли он вам? Я слышала, что его приговорили к 10 годам конилагеря. Как злобно над нами посмеялась судьба! Мне теперь остается только умереть. Жить здесь невозможно. У меня нет денег, а также нет квартиры и работы. В Сибирь согнали уйму народа всех возрастов и специальностей. Здесь стоят трескучие морозы — сегодня 30 градусов. Мне совсем нечего есть. Мысль о гибели не выходит у меня из головы. Простите меня.

Ваша Аля. Казачинск.

Осень 1950 г.».

 

«Дорогие тетя Маша и Пелагея Максимовна! Что пишет Шурик? Как он там живет несчастный? Жестоко и нечестно поступили с ним Перепелкины. Они оклеветали его. Кто и ради чего заставил их клеветать на него? В какое страшное время мы живем!

Против меня и клеветничества не было. Меня просто грубо схватили и ни за что осудили. Как горько и больно страдать без вины. Я вынуждена просить у вас материальной помощи. Мне стыдно писать об этом. Вы помогали мне целый год в Калужской тюрьме. Последний раз прошу -помогите.

Ваша Аля. Казачинск.

Осень 1950 г.».

 

Здесь я познакомилась с двумя интересными женщинами, которые на воле занимались искусством.

Одна из них, Люба Вальковская, — актриса Белорусского театра балета. Другая, Герта П., являлась исполнительницей русских романсов. Мы подружились и держались вместе. Время шло, а работы у нас не было. Наконец дали работу Герте — подносить кирпич на строительство гостиницы. А когда попросилась я на подноску кирпичей, мне десятник грубо ответил:

— Стара. Молодых девать некуда.

Тогда я стала проситься в уборщицы школы, а мне сказали:

 

— Куда тебе, старой! Тут молодых на очереди тридцать. Я пробовала делать для школы карнавальные маски, но не было хорошего лака и красок. Маски получались бесцветные, и я ничего не заработала. А деньги кончались, и нужда росла все больше и больше. Можно было пойти попрошайничать. Некоторые так и делали. Среди ссыльных много развелось нищих. Но мне это было противно. Такое падение недостойно человека. Как жить дальше, я не знала.

Первый раз я так растерялась. Будущее стало меня пугать.

В это время сильно заболела Герта. Она ослабла, от тяжелой работы у нее опухло лицо и не двигались отекшие ноги. Она плакала от боли и безысходности.

Я опять пошла на строительство в надежде получить работу. Но прораб, увидев меня, произнес:

— Ты и без работы качаешься на ветру.

Мною овладело отчаяние. Омраченное сознание подсказывало:

— Если я никому не нужна, тогда зачем жить на свете? Теперь тяжело вспоминать те дни. Это был критический момент в моей жизни. Я теряла веру в людей. Я больше ничего от жизни не хотела.

Я стала искать место, где можно было бы уснуть навеки, — и нашла в волнах Енисея.

Дорога к реке вела через огромную мусорную свалку. Преодолев это препятствие, я увидела бурные волны могучей реки.

В тот день на реке дул ледяной ветер и местами шла шуга. Нужно было торопиться, иначе можно опоздать: река с часу на час могла замерзнуть. Мне не было страшно порывать с жизнью, мне было страшнее продолжать такую жизнь.

У самого берега я ступила на слабый ледок и пошла по нему дальше к воде... Про себя как во сне думала: «Вот сейчас, вот сейчас я рухну под лед — а там и дно. Кончатся, наконец, все мои мучения».

Лед подо мной хрустнул, и я провалилась в воду по колено. Ногами я почувствовала мелкое дно реки. Берег в этом месте оказался пологим. Нужно было идти дальше.

 

«Что вы тут делаете?» — раздался громкий надрывный женский голос. Я очнулась. Это была Герта. Она стояла передо мной с безумными глазами. Такие, наверное, бывают только у самоубийц...

Я поняла, зачем Герта пришла в такую жуткую погоду на Енисей: ее сюда тоже привело отчаяние, как и меня. Однако нам не суждено было умереть на Енисее.

Мы спасли друг друга.