Как известно, 1988 год стал переломным в литературной судьбе Бориса Пастернака на его родине: в журнале "Новый мир" был наконец опубликован главный труд его жизни, как он сам считал, роман "Доктор Живаго", оконченный в 1956-1957 годах. Более тридцати лет понадобилось роману, чтобы пройти поистине крестный путь к своему главному читателю, одолеть такие преграды, как однозначное отрицание идеологической олигархии, бюрократически-чиновная ненависть, шельмование и травля со стороны "собратьев" по перу, не погнушавшихся никакими средствами, чтобы унизить и оскорбить и автора, и его создание. Отчасти они победили: дело их рук — тяжелая болезнь, н, как следствие, смерть Бориса Леонидовича. Но роман выжил, начал свое шествие по свету, обрел многочисленных друзей за рубежами страны, воплотился в один из популярнейших в мире кинофильмов, и сегодня не сходящий с экранов; композиторы и художники обращаются к живаговской теме, занавесы театров открывают зрителю "картины полувекового обихода" — таков был подзаголовок романа, тогда еще будущего — и свидетелем его создания, завершения, его трагедии и победы довелось быть мне.

Роман близок мне так, как может быть близок человек человеку, и вот почему: он присутствовал вместе со мной в кабинетах моих следователей на Лубянке в 1949 году, разумеется, как и я, в качестве допрашиваемого — уж очень хотелось знать власть предержащим, "какую антисоветскую книгу сочиняет Пастернак? Наш ля он человек..." Ребенок мой и Бориса Леонидовича умер тогда в тюрьме, так и не родившись, и мое материнское чувство к нему, неосуществленное, в какой-то степени досталось роману. Я чувствовала биение его сер-

 

 

дца, ощущала его дыхание, долетавшее до меня в мордовские лагеря страничками открыток с неповторимыми строчками Бориса Леонидовича. Их журавлиные крылья приносили мне стихи о разлуке, о жизни человеческой и смерти, о том, что

безвыходность тоски вдвойне

с пустыней моря схожа...

Эти стихи стали впоследствии стихами Юрия Живаго. Борис Леонидович закончил роман спустя два гола после моего возвращения из лагеря, и этот наш новый опыт — разлука, безвыходность тоски, годы мытарств — органически врос в плоть произведения. Скрещение судеб Живаго и Лары не только выдуманная история, она озарена и предвидением: как Лариса Федоровна, проводив Юрия Андреевича в последний путь, безвестно пропала "очевидно, в одном из бесчисленных лагерей севера...", так и я сочла себя пропавшей, вторично оказавшись в той же Мордовии, спустя несколько месяцев после кончины Б.Л., куда была привезена по этапу, на этот раз не одна: со мной были и моя дочь, и возмужавший, увидевший дальние — но, увы, не ближние страны, признанный в мире и проклятый на родине роман "Доктор Живаго". Естественно, речь идет не об экземплярах книги, это и многое другое было отобрано у меня при обыске, роман был со мной незримо, нематериально. Сам приговоренный к ссылке на, казалось бы, вечные времена, но мужественный и великодушный, он спас меня и заставил жить, чтобы исполнить завет его автора: описать все, что было с нами, строго, скупо, как для издания.

Писать о неизданном на родине романе и четырнадцати годах жизни, разделенных с его опальным автором, умершим в почетном звании "члена Литфонда", и рассчитывать на какое-либо издание? Безрассудство! Но, видимо, оно и есть залог осуществления надежд невероятных, оно, наконец, альтернатива трусости, а трусость — не синоним ли молчания? Но и геройского ничего нет в моем поступке, потому что преодоление трусости во имя исполнения долга — не подвиг, а норма жизни и морали. Словом, в 1972-1976 годах я написала книгу,

 

которую вы прочтете.

Ее название — "В плену времени" — перефразированная строка пастернаковского стихотворения:

...у времени в плену.

Вдумаемся в него. Сетование ли это, сострадание ли судьбе художника, жалоба ли на непереносимые оковы несвободы духа и тягот бытия? Тогда почему "'не спи"? Почему —"работай"? Вот и ответ. Речь идет о плене иного рода — художник и его время взаимозависимы, они создают друг друга, одухотворяют, и, как мертвеет время без художника, так и он, бежав из плена в поисках не такой бессонной, не такой непрерывно-трудной доли, перестает быть живым:

живым и только, до конца...

Таким вот, живым, я и попыталась изобразить его на страницах своих воспоминаний. Впрочем, это так говорится — воспоминаний: когда я работала над книгой, все события, встречи, отдельно брошенные слова, совершенные ошибки, размолвки и примирения захлестывали меня живой, сиюминутно накатывающейся волной, и это была не память о жизни, а вновь проживаемая жизнь.

Я пишу не только о Б.Л. и себе, но и о многих других людях, о своих родных и близких, о друзьях и недоброжелателях, иногда о просто посторонних, случайных, эпизодических лицах. Но, обращая читателя к заглавию, замечу: это — попытка изобразить именно время, именно незначащие на первый взгляд его мгновения, его статистов, чтобы полнее и понятнее читался образ главного героя, поэта, рискнувшего сказать:

...деревья, дети, домоседы,

Я ими всеми побежден,

И только в том моя победа.

Такая победа явно была не по душе многочисленным критикам поэзии Б.Л., неоднократно упрекавшим его в отстраненности от действительности, в уходе в свой мелкий индивидуалистический мирок, далекий от истинных "побед" народа, совершенных под мудрым

 

руководством того или иного мессии; наиболее доброжелательные советовали ему поездить по стране, побывать на заводах и нефтепромыслах, подышать целительным воздухом всенародной стройки под безоблачным небом социализма. Сами, видимо, считая краткие и не слишком регулярные поездки такого рода с пирушками и "потемкинскими деревнями" безусловным единением с массами трудящихся, дающим право говорить, славить и клеймить по мере необходимости именем этого самого народа, приписывать себе знание его стремлений, чаяний, быть "инженерами человеческих душ". Они не могли не считать Б.Л. отступником от единственно верной, высочайше утвержденной линии того самого "социалистического реализма", который вернее было бы определить как "нереалистический социализм". Далек от народа, от жизни... Им, близким жизни и народу, невозможно было понять, что близость — это все же расстояние, пусть и короткое в их понимании. Б.Л. не был близок к народу и жизни или далек от них — он был ими самими. Ремесленники, слесаря, слобожане, дети, земля, небо и поле — все то, чем "дышат почва и судьба" его стихов — это он сам.

Большинства этих "критиков" сегодня нет в живых, и, как закономерность, имена многих из них вспоминаются теперь лишь в связи со степенью их участия в травле поэта, с их усердием заклеймить, оболгать его, даже лишить гражданства. Вы прочитаете об их трогательном соревновании в красноречии на печально известном собрании Союза писателей, единодушно исключившем "клеветника на советскую действительность" из своих рядов. Расправа с поэтом не прибавила им чести и славы, как он и предсказал в своем письме собранию. Решение об исключении отменено, время зачеркнуло его, многое нынче расставив по местам. Но кое-кто из участников судилища жив, и о них я хочу сказать так: будь у меня право прощать или не прощать, я простила бы их теперь, при условии, что они сами до конца жизни не простят себе. В какой-то степени их прощает и сам Б.Л. — строками из поэмы, хотя и написанной совсем по дру-

 

гому поводу:

Что ж, мученики догмата, —

Вы тоже жертвы века.

И все-таки у века не такие уж черные горизонты. Я пишу и о людях, которые в трудное для поэта время не без опасности для себя не отвернулись от него, не подняли руку с пальцем, опущенным вниз, не потребовали смерти поверженному. Их много. Иначе не писать бы мне сегодня этих страниц.

Иногда меня спрашивают — действительно ли я Лара из романа "Доктор Живаго". В этом случае принято говорить что-то о прототипе, о различии между реальным человеком и художественным образом и степени их сходства, о совпадении судеб. В основу образа Лары легли, видимо, несколько женских характеров, даже и часть духовного мира самого автора, как замечает Д.С. Лихачев. "Это — Лара моей страсти" — пишет обо мне Б.Л. в письме к Р. Швейцер. Да, в этом образе есть мои черты, в том числе биографическое сходство, схожесть внешняя. Но я или не я — не это главное. Лара — любовь Живаго-поэта, создание и достояние его духа — гордого, независимого, не сломленного перипетиями жестокого бытия, тогда как Живаго-человек оказывается бессильным перед реалиями мира. Умер доктор Живаго, поэт Живаго жив, жив роман, и если женщина, грядущая или настоящая его читательница, хотя бы на миг почувствует себя Ларой — значит, в ее сердце есть место для любви самоотверженной, чистой, творящей мир своей безыскусной подлинностью.

Не менее часто я отвечаю на вопрос о моем отношении к выходу в свет у нас в стране романа "Доктор Живаго". Рада ли я? К радости — а ее не может не быть, ведь сам Б.Л. мечтал увидеть роман напечатанным на родине — примешивается грусть и тревога: не сделан ли этой публикацией некий формальный шаг, подтверждающий достоверность демократических перемен? Не отложит ли в сторону книгу с чувством разочарования читатель, ожидавший от нее сенсационных разоблачений, критики революции и послереволюционной действительности? Что ж, может быть. Но я уверена, что у книги найдется и другой читатель, для

 

которого Живаго станет прежде всего утверждением права человеческого духа на свободу, отрицанием любого рода тоталитаризма, единообразия мышления, гимном величию творческого начала в человеке.

Как похожи человеческие судьбы, так и судьбы книг иногда повторяют друг друга. Не сопоставляя величин, скажу только, что книга "В плену времени" прошла путь, проторенный "Доктором Живаго"; в семидесятых годах, не видя возможности публикации в СССР, я рискнула напечатать ее на Западе. Она переведена на многие языки мира, и вот теперь, время спустя, печатается там, где должна была начать свой путь. Вот так одинаково получилось с книгами — с Большой и малой.

Каким же будет новый, главный путь моей книги — по родине Б.Л. по местам событий, в ней описанных? Многих ли свидетелей происходившего более тридцати лет назад застанет она в живых? И все ли они, доброжелатели и недоброжелатели, согласятся с моими впечатлениями тех дней, с оценками поступков и действующих лиц книги?

Книга написана давно, по горячим воспоминаниям. И я сама, глядя в то время из нынешнего, понимаю многие мои ошибки в толковании фактов, в отношениях с людьми, по-другому оцениваю слишком категоричные иногда мои тогдашние симпатии и антипатии. Но здесь нет желания исказить действительность. Мой рассказ об А.Барковой, например, — вполне искреннее тогдашнее впечатление; но не могу не признать сейчас, что в отношении к человеку с такой чудовищно изломанной судьбой, искалеченному репрессивной машиной, и мне не достало понимания всей ее трагедии, сострадания к жертве. И это тоже — страшная работа карательного Молоха. Люди, поставленные в нечеловеческие условия, рискуют стать нелюдъми, и счастлив тот, кого этот жребий миновал. По словам В.Шаламова, лагерный опыт — целиком отрицательный.

Ничего не поправляю, ничего не добавляю к написанному много лет назад: пусть это будут впечатления тех дней, тех лет, те вражда и дружба, ненависть и любовь. И главное — любовь. Я любила Б.Л., и не могу обманываться в том, что была ему необходима, и благодарна судьбе за мое место рядом с ним в его плену Времени.

1992