НАША "ЛАВОЧКА"

 

Когда Боря настоял (в начале сорок восьмого года), чтобы я ушла из "Нового мира", он начал давать мне систематические "уроки" поэтического перевода.

Поскольку с детства я писала, любила стихи и чувствовала их, Б.Л. заявил мне, что "поезда национальных поэзии стоят на наших путях" и сесть в один из первых вагонов — в моих силах, я вполне вправе утвердить себя как переводчик-поэт.

Приученный к труду, которым волей Божьей стало для него собственное творчество и чудотворство, он очень ценил трудоспособность других на любом поприще. Был врагом всякого дилетанства и, может быть, потому занятия живописью своей первой жены

 

считал пустым препровождением времени, и ставил намного выше разумное, как ему казалось, талантливое хозяйствование З.Н., умеющей и любящей возиться с картошкой в огороде. Может быть потому он бросил свои занятия музыкой, поняв, что в ней не достигнет нужных самому высот, на что указала ему гениальная ошибка Скрябина, проигравшего юношеский этюд начинающего музыканта, семнадцатилетнего Пастернака.

Первое время нашего знакомства Б.Л. работал над Шандором Петефи. Стихи эти переводились так, будто писались заново:

Моя любовь не соловьиный скит,

Где с пеньем пробуждаются от сна,

Пока земля наполовину спит,

От поцелуев солнечных красна.

 

Моя любовь не тихий пруд лесной,

Где плещут отраженья лебедей,

И, выгибая шеи пред луной,

Проходят вплавь, раскланиваясь с ней.

Моя любовь не сладость старшинства

В укромном доме средь густых ракит,

Где безмятежность, дому голова,

По-матерински радость-дочь растит.

 

Моя любовь — дремучий черный лес,

Где проходимцем ревность залегла

И безнадежность, как головорез,

С кинжалом караулит у ствола.

* * *

В окне раскрытом блещет ночь без края,

Ночь звездная, ночь светло-голубая.

Безмерный мир простерся между ставен,

Мой ангел красотою звездам равен.

……………………………………….

Пора бы растянуться на кровати

И от окна уйти. Но сон некстати.

Зачем мне спать? Какой мне сон приснится, Который с жизнью наяву сравнится?

И вот передо мной лежит томик Шандора Петефи

 

с Бориными журавлями:

"Слово "Петефи" было условным знаком в мае и июне 1947 года, а близкие переводы мои его лирики, это изображение мыслей и чувств к тебе и о тебе, приближенные к требованиям текста. На память обо всем этом. Б.П.

13 мая 1948 г."

А вот и снимок Б.Л. с надписью:

Петефи очень хорош своей изобразительной лирикой, картинками природы, но ты еще лучше. Я много занимался им в сорок седьмом и сорок восьмом годах, когда узнал тебя. Спасибо тебе за помощь. Я переводил вас обоих...

Эта надпись сделана в пятьдесят девятом году. Все наши годы заставали нас за обращением друг к другу в переводах чужих стихов.

Итак, Петефи был первым нашим объяснением в любви. С доверенностью Б.Л. на получение гонорара за это счастье я ходила как с векселем, по которому его получаю.

В маленькой комнатке на Потаповском, Б.Л. объяснял мне — что именно нужно уяснить себе как аксиому в технике переводов. Я начала пробовать. Смешно вспомнить: стихотворение в десять строк укладывалось у меня в сорок минимум.

Боря смеялся над такой отсебятиной и учил, как сохранять смысл, отбрасывая слова; как оголить идею и не гоняясь за красивостью, одеть ее в новые словесные одежды, кратко, как можно короче!

Нужно было как по лезвию бритвы лавировать на границе между художественным переводом и импровизацией на заданную тему.

Когда, по его мнению, я усвоила его уроки в достаточной мере, он повел меня в "Гослитиздат", где представил Александре Петровне Рябининой. Дали мне переводить Гафура Гуляма. Увы, его за меня фактически едва ли не весь перевел Б.Л., ибо я из каждой строки все-таки делала пять. В печати Гафур почему-то не появился.

 

23.5.42 Б.Л. писал редактору Анне Иосифовне Наумовой:

"Я совершенно отрицаю современные переводческие воззрения. Работы Лозинского, Радловой, Маршака и Чуковского далеки мне и кажутся искусственными, неглубокими и бездушными. Я стою на точке зрения прошлого столетия, когда в переводе видели задачу литературную, по высоте понимания не оставлявшую места увлечениям языковедческим..."

И в своих беседах со мной он часто отвергал распространенное современными переводчиками стремление передать подстрочник точно, это, по его мнению, в конечном итоге ведет к недопустимому затемнению смысла.

Чтобы передать оригинал более точно, отбрасывая лишнее, надо отойти от него подальше, взглянуть как бы со стороны. Чем дальше отойдешь — тем больше приблизишься. Чей-то афоризм — не помню, но Б.Л. проповедовал именно это.

Иногда, благославляя меня на новую работу, он давал письменные инструкции. Вот, например, одна из них:

1) Усиливать до полной ясности, как в прозе, содержание стихотворения, его тему.

2) Где можно, скреплять рифмами внутри, а не по концам, распадающуюся, неевропейскую форму.

3) Пользоваться свободными, неровными размерами, преимущественно трехдольными. Позволять себе пользование ассонансами.

Впоследствии возникло наше литературное содружество названное нами "Нашей лавочкой". Ряд стихотворений начинал переводить Б.Л., а продолжала я, оставляя ему время для работы над романом. И я стала хорошо зарабатывать.

Вот надпись, сделанная Борисом Леонидовичем на автографе перевода (стихотворение Витезслава Незвала

 

"Зов времени"):

Старайся продолжать так же. Чередуй строчки с ударениями на конце со строчками с ударениями на предпоследнем слоге. Пользуйся только «смыслом^» подстрочника, а не переноси в перевод полностью слов из него. Они вздорны, не всегда понятны и неподходящи. Переводи не все, а только посильную часть, но этою ценою добивайся "определенности" в переводе, большей, чем в оригинале, — требование обязательное при таком безалаберном, сумбурном содержании. Весь перевод, вместе с началом, будет новым, за твоею подписью.

Я работала с ним особенно счастливо во время нашего творческого лета пятьдесят шестого года. Б.Л. тогда занимался подготовкой большого поэтического однотомника и автобиографическим очерком для него, а я, что называется, "взахлеб" переводила Тагора. Деньги нужны были, и они добывались любимым трудом. Удачливым — что может быть лучше этого?

Помню, как тихими августовскими сумерками, едва успел Боря вступить на кузьмичевскую террасу, я ему прочитала предсмертное стихотворение Тагора "Бьют вдали часы":

Бьют вдали часы, и я почти не слышу

Городского шума за стеной.

Солнце марта выбралось на крыши

Плоские — и вновь передо мной...

……………………………………..

Зной звенит протяжной нотой полдня.

Все, что видел на дорогах я

Долгой жизни, — вспомнилось сегодня,

Видно, по законам бытия.

Жизни позабытые картины

Медленно прощаются со мной

В смертный час, когда над жизнью длинней

Бьют часы за городской стеной.

Считаю, что это было моим настоящим боевым крещением. Едва подавляя от умиления слезы, Б.Л.

 

говорил:

— Это, Олюша, от Бога у тебя! Очень хорошо, прекрасно. Ты — настоящий мастер.

Преувеличения в таком духе были характерны для Бориса Леонидовича.

И не поправил ни единой строки. В следующем году вышел седьмой том сочинений Рабиндраната Тагора, где мое имя — я была счастлива — чередовалось с его. Мы с ним запомнили это издание.

А в 58 году в однотомнике Галактиона Табидзе совсем без единой помарки были помещены тридцать два моих перевода. И среди них многие мои любимые строки:

Когда лесную парусину

Раздует ветер в паруса,

Всегда я слушаю: осины.

Мне шелестят про чудеса...

 

И сказки их из давней дали.

Зовя меня опять назад.

Пьянят, как старый цинандали

И роз воскресших аромат.

 

О розах были песни петы

Давным-давно... По где и кем?

Лишь свод волнуется из веток

Па мимолетном ветерке.

 

Самой судьбы клонится парус

От тяжести ветров и бед.

Быть может, это близко старость

И нас с тобою вовсе нет?

(Это был тот же мотив, что прозвучал в "Свидании":

"Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?")

И еще:

 

Как отраженье и подобье

Великих дат.

Над белым облачным надгробьем

Пылал закат.

 

И без тебя, среди развалин,

Я, как бобыль,

Все брел, и ветры распевали

За мною пыль.

 

Вдруг — вижу очертанье моста

Из серебра.

Чтоб звездам подниматься просто

В ночь, до утра...

Не обошлось в работе "лавочки" и без анекдотов. Когда редакции начали признавать и принимать мои работы, и я с гордостью получала свои первые гонорары, Боря подсунул к нескольким моим переводам один свой, приписав при этом авторство работы мне. До чего же он по-мальчишески веселился, когда редакция забраковала и вернула мне для переделки именно его перевод!

В седьмом томе собрания сочинений Тагора ("Гослитиздат", 1957 г.) под переведенным целиком мною большим стихотворением "Единый голос" стоит имя Б.Л., а в восьмом исправлено: "читать не Пастернак, а Ивинская". На этом настаивал Б.Л., так как он действительно не исправил в "Едином голосе" ни единой строки, перевод же вышел, по его мнению, удачным, а его радовала всякая моя удача.

То же и в книге стихов Тициана Табидзе "Избранное" (Тбилиси, "Заря Востока", 1957); из шести моих стихотворных переводов один ("Стих о Мухранской долине") подписан Б.Л.. Он этим завоевал мне право участвовать в книге.

С этой книгой, кстати, связан один неприятный эпизод. Вот как о нем рассказывает тогдашняя сотрудница "Гослитиздата" Мария Ефремовна Стручкова:

"Наша редакция выпускала книгу Тициана Табид-

 

зе, в которой было много переводов Бориса Леонидовича и Ольги Всеволодовны. Вдова Тициана Нина Александровна очень хорошо к ним относилась. Однако когда книжка была уже готова, накануне отправки ее в производство, мне вдруг позвонил Борис Леонидович:

— Мария Ефремовна, я снимаю свои переводы. Я узнал, что Нина Александровна не хочет, чтобы шли переводы Ольги Всеволодовны. Если снимут хотя бы один ее перевод — меня совсем исключайте из книги.

— Борис Леонидович, — взмолилась я, — это же невозможно, ведь книжка совсем готова.

— Нет, нет, я вам говорю — Ольга Всеволодовна это все равно, что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна — это говорят мои уста. Так что я очень вас прошу: если только тронут переводы Ольги Всеволодовны — снимайте и все мои переводы; я вам официально об этом заявляю, чтобы не было потом никаких недоразумений.

Почти сразу после окончания этого разговора в редакционную комнату вошла Нина Александровна Табидзе. Она сказала мне, что переводы О.В. ее не очень устраивают, и надо было бы их снять. (Как оказалось потом — здесь проявилось влияние Зинаиды Николаевны, с которой Н.А. в то время особенно подружилась).

А я под свежим впечатлением разговора с Б.Л. довольно эмоционально рассказала Нине Александровне о его решении. Н.А. страшно расстроилась, мы пошли к заведующему редакцией, и все, конечно, получилось так, как хотел Б.Л.".

Очень характерными для Б.Л. были наши профессиональные взаимоотношения. Он, признанный миром гениальный художник, относился ко мне, начинающему переводчику, как равный к равному в своей профессии.

Сохранилась его записка, приложенная не помню уже сейчас к какому тексту перевода:

"Дорогая Олюша, наверное в оригинале это как-то держалось и по случайности не проваливалось (как и у нас, у меня или Маяковского в молодости, когда эта вдохновенная чушь застревала в гуще языка, как упавшие бумажные змеи в деревьях, и не падала

 

откровенной бессмыслицей на землю). — Но в подстрочниках и в моих зарифмовках это риторика и безвкусица невообразимая, и прости, что этот несусветный бред я подсовываю под защиту твоего светлого литературного имени.

Какая белиберда, не правда ли?"

Меня надо было выводить на дорогу. Не желая спекулировать авторитетом своего имени, Б.Л. иногда прибегал к третьим лицам, представлявшим вместо него мои работы.

Так было со стихами Симона Чиковани, которые Б.Л. передал мне без ведома автора, а уже затем через третье лицо добивался их признания:

"Надо попросить Александру Петровну ^*лично написать Симону Чиковани. Пастернак с извинениями и сожалением отказался перевести стихотворения, так как писание романа не оставляет ему ни одной свободной минуты. Я дала перевести знакомой переводчице. Посылаю Вам сделанное. Я сличала с подстрочниками, и меня переводы ее удовлетворяют. Напишите, как Ваше мнение. Ведь дело не в именах участников, а в художественности их исполнения.

А.П. надо сказать:

Я посылала Б.Л. эти переводы по почте. Он в двух-трех местах тронул их, а в общем похвалил. Не надо упоминать о его прикосновенности к моей работе, даже в таком немногом".

Б.Л. был счастлив, отыскивая возможное сходство своих героинь — из Гете, Шекспира или Петефи — со мною, вероятно, воображая или додумывая меня. И классика становилась живым разговором. Началось это со

времен работы над Фаустом, после моего освобождения

"Я опять говорю, Лелюша, губами Фауста, словами Фауста, обращениями к Маргарите — как ты бледна, моя краса, моя вина — это все тебе адресовано".

И впоследствии, когда вышел "Фауст" с гравюрами А.Гончарова, Боря надписал на моем экземпляре: "Олюша, выйди на минуту из книжки, сядь в стороне и прочти ее. 18.XI.53".

Позднее, в образе Марии Стюарт ему мерещился мой характер, потому делал он этот перевод с особым вдохновением и тщанием. К сожалению, здесь обнаружились свои подводные камни. Дело в том, что ко времени завершения Б.Л. работы над "Марией Стюарт", подобную же работу представил Н.Вильмонт (дальний родственник Б.Л. по линии жены брата). У меня сохранилась письменная "инструкция", написанная Б.Л., чтобы я в соответствии с ней могла говорить с Б.С.Вайсманом — редактором отдела иностранной литературы "Гослитиздата". Вот ее текст:

1) Пусть делает что хочет, я исполню все просьбы. Можно в корректуре.

2) Перевод Вильмонта не видал до сих пор в глаза. Сейчас бросил взгляд на начало (1-2 страницы). Гораздо лучше, чем думал. Не понимаю почему МХАТ его забраковал. Наверное, при общности подлинника и сходстве языка и манеры, есть совпадения в пер. Вильмонта и моем. Если их много, это позор и этого надо избегнуть, т.к. похоже на плагиат. Пусть Бор. Сав. возьмет на себя труд сличить, укажет на совпадения и я изменю совпадающие места.

3) Если разница качества переводов не очевидна, у моего нет преимуществ или они невелики, еще не поздно подумать: я смогу возместить "Гослитиздату" полученные 16 тыс. другими работами и откажусь от издания.

4) В моем переводе есть тенденция, от которой я не откажусь, сжимать ненужные длинноты подлинника, там где это возможно.

 

Удача с переводом "Марии Стюарт" общеизвестна А триумфальный успех ее премьеры в МХАТе вдохновил Б.Л. на цикл стихотворений "Вакханалия":

... Все в ней жизнь, все свобода,

И в груди колотье,

И тюремные своды

Не сломили ее.

………………..

Эта тоже открыто

Может лечь на ура

Королевой без свиты

Под удар топора.

………………….

Перед нею в гостиной

Не встает он с колен.

На дела их картины

Смотрят строго со стен

 

Впрочем, что им, бесстыжим,

Жалость, совесть и страх

Пред живым чернокнижьем

В их горячих руках?

 

Море им по колено,

И в безумье своем

Им дороже вселенной

Миг короткий вдвоем.

Да, все это — мы, все это — о нас...

Всегда, когда Б.Л. попадались подстрочники, отвечающие его собственным мыслям и чувствам, он преображался, и из-под руки его вырывались шедевры. Работал он с лихорадочной поспешностью. В таком порыве я запомнила Б.Л. в период перевода стихов Поля Верлена. Ведь стихотворение "Искусство поэзии" было творческим кредо и Бориса Леонидовича:

За музыкою только дело.

Итак, не размеряй пути.

Почти бесплотность предпочти

Всему, что слишком плоть и тело.

 

Не церемонься с языком

И торной не ходи дорожкой.

Всех лучше песни, где немножко

И точность точно под хмельком

 

Так смотрят из-за покрывала,

Так зыблет полдни южный зной

Так осень небосвод ночной

Вызвезживает как попало.

 

Всего милее полутон.

Не полный тон, но лишь полтона.

Лишь он венчает по закону

Мечту с мечтою, альт, басон.

 

Нет ничего острот коварней

И смеха ради шутовства:

Слезами плачет синева

От чесноку такой поварни.

 

Хребет риторике сверни.

О, если б в бунте против правил

Ты рифмам совести прибавил!

Не ты — куда зайдут они?

 

Кто смерит вред от их подрыва?

Какой глухой или дикарь

Всучил вам побрякушек ларь

И весь их пустозвон фальшивый?

 

Так музыки же вновь и вновь!

Пускай в твоем стихе с разгону

Блеснут в дали преображенной

Другое небо и любовь.

 

Пускай он выболтает сдуру,

Все, что впотьмах, чудотворя,

Наворожит ему заря...

Все прочее — литература.

 

"В своих стихах он умел подражать колоколам, — писал Б.Л. о Вердене, — уловил и закрепил запахи преобладающей флоры своей родины, с успехом передразнивал птиц и перебрал в своем творчестве все переливы тишины, внутренней и внешней, от зимнего звездного безмолвия до летнего оцепененья в жаркий солнечный полдень. Он как никто выразил долгую гложущую и неотпускающую боль утраченного обладанья, все равно, будь то утрата Бога, который был и которого не стало, или женщины, которая переменила свои мысли, или места, которое стало дороже жизни, и которое надо покинуть, или утрата покоя."

Были ли переводы истинным призванием Пастернака или были вызваны необходимостью бытия, невозможностью полностью уйти в свое творчество? В последнее время он часто повторял, что перевод стал распространенным видом литературной работы, потому что позволяет существовать за счет чужих мыслей. А это особенно важно, когда своих мыслей высказывать нельзя. И потом: "...переводить, как оказывается, не стоит, все научились", — писал он 25.5.50 близкому человеку.

В минуту раздражения — сказал: "Лучше быть талантливой буханкой черного хлеба, чем талантливым переводчиком...".

Как бы там ни было, именно перевод стал для Пастернака надолго основным источником существования.

Как-то принесли Б.Л. газету "Британский союзник". Во весь разворот было написано: "Пастернак мужественно молчит". Дальше в обширных статьях утверждалось, что если бы Шекспир писал по-русски, он писал бы именно так, как его переводит Пастернак; фамилия "Пастернак" чтима в Англии, где жил и умер отец Б.Л.; но как грустно, говорилось далее, что публикуются только переводы, что Пастернак пишет только для себя и узкого круга близких людей.

— Откуда они знают, что я молчу мужественно? — сказал Б.Л. грустно, прочитав газету. — Я молчу, потому что меня не печатают.

Но здесь мы выходим из тесного мира "нашей лавочки".