ВОТ ВАШ СКРОМНЫЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ

 

Трехчасовой сон под светом ослепительных ламп не дал отдыха. День прошел как в тумане. Я начала понимать, что такое пытка бессонницей и светом. Мысли путались, я изнемогала. Едва дождалась отбоя и закрыла косынкой глаза от мощных ламп, как загремела дверь, и — "ваши инициалы полностью...".

И опять меня вели по длиннейшему коридору — на этот раз в кабинет попроще, занятый незнакомым мне человеком в гимнастерке. В ответ на его первые вопросы я сказала, что уже была вызвана, и у меня, очевидно, другой следователь, а не он.

— Ну конечно, — сказал он, — вот ваш скромный следователь — это я. Представляюсь: Анатолий Сергеевич Семенор. А вчера вас допрашивал сам министр Абакумов; что же вы не догадались, видите, какой у меня скромный кабинет; и ничего похожего на вчерашнее вы здесь не нашли. Ну так вот — давайте рассказывать.

— О чем же я буду вам рассказывать? — спросила я.

— Ну вот, относительно того, как вы с Пастернаком собирались удрать за границу, поносили советскую власть, говорили о том, что правительство вам не нравится, слушали заграничную брехню, расскажите, что

 

это за роман Пастернака? он с вами, конечно, делился. Что думает дальше в нем писать? С какими знакомыми вы встречаетесь? — вот все, что вам надо обдумать и что нам с вами надлежит рассмотреть.

— Хорошо, я вам все напишу и все вам сделаю, но мне надо домой, — сказала я с нелепейшею наивностью, — вы же знаете, что это совершенно все дико, там дети, я не чувствую за собой никакой вины.

Потом уже я уяснила на своей шкуре основной принцип деятельности МГБ тех лет: "был бы человек, дело найдется". Вернее, умом я знала его давно — ведь в нашем доме жило много военных (в том числе и Гамарник); ночные аресты безвинных людей превратились в страшную повседневность. Но как метко Б.Л. подметил: "Существует закон, по которому с нами никогда не может быть того, что сплошь и рядом должно приключиться с другими". На этот раз грянул мой черед, и привыкнуть к этой мысли было трудно.

Семенов усмехнулся:

— Ну, через полгода, через восемь месяцев мы установим, есть у вас вина или нет.

Я похолодела: некая грань перейдена, дверь захлопнулась, и мне отсюда уже не выйти.

И вот ночь за ночью пошли допросы. Семенов не был со мной особенно груб. Он говорил насмешливым издевательским тоном, бесконечно повторял стереотипные фразы о том, что Пастернак садится за стол Англии и Америки, а ест русское сало. Эта формула мне уже и тогда надоела, и впоследствии пришлось ее слышать не раз. И, наконец, он прямо сказал, что Пастернак по сути уже давно стал английским шпионом.

Наверно, на втором же моем допросе он дал мне несколько листов бумаги и попросил вкратце написать о содержании романа "Доктор Живаго".

Я начала писать о том, что это фамилия интеллигента, врача, трудно пережившего эпоху между двух революций. Это — творческая личность, поэт. Если не сам Живаго, то его товарищи должны дожить до нашего времени. Ничего порочащего советскую власть в романе не будет. Должна быть написана правда, свидетельство эпохи, что и нужно получить от каждого настоящего писателя, если он не замыкается в личном мирке, но хочет рассказать о своей эпохе.

 

Вот я уже исписала неразборчивым почерком несколько листков, когда Семенов небрежным жестом взял один из них и с недовольной миной сказал:

— Не то вы пишете, не то! Вам надо просто написать, что вы действительно читали это произведение, что оно представляет собой клевету на советскую действительность. Вы прекрасно знаете — нам попадались некоторые страницы. И не стройте из себя дурочку. Вот, например, стихи — "Магдалина", разве это стихи нашего поэта? К какой это эпохе относится? И потом, почему вы ни разу не сказали Пастернаку, что вы советская женщина, а не Магдалина, и что просто неудобно посвящать любимой женщине стихи с таким названием?

— Почему вы решили, что они посвящены мне?

— Но это ясно, ведь мы же знаем об этом, так что вам запираться нечего! И вам надо говорить правду, это единственное, что может как-то облегчить вашу участь и участь Пастернака.

Недовольный моим изложением романа, Семенов начал перебирать лежавшие перед ним бумаги с какими-то стихами, записками, обрывками.

Так потянулись мои лубянские будни: оказалось, что будни бывают и в аду. Допросы продолжались почти каждую ночь. Я как-то держалась только потому, что из-за моей беременности получила разрешение спать до обеда. Послеобеденный досуг (и он есть в аду) заполняли по-разному. То что-то мастерили при помощи иголки, сделанной из рыбьей кости, в которой проделывали ушко для нитки; то гладили платья, готовясь на допросы: смачивали их водой и сидели на них. А главное время занимали разговоры и чтение стихов.

Долго велись разговоры о каком-то страшном Доро-не. Он будто бы считал своим долгом выносить драконовские приговоры по самым пустячным делам.

Иногда нашу жизнь разнообразили приходы новых заключенных. Вдруг входила женщина, крестилась и плакала; потом входила другая, начинала с проклятий: оказалось — нахватала пощечин от следователя на первом же допросе.

За время бесчисленных ночей мы с Семеновым даже как-то привыкли друг к другу и стали заниматься раз-

 

говорами о поэзии вообще и Пастернака в частности. Я читала ему по памяти куски из "Лейтенанта Шмидта", и он говорил мне:

— Вот же мог писать ваш Пастернак! Вот видите, это вы его испортили! А теперь его со словарем надо читать ведь непонятно — что такое, например, "нард" из Магдалины:

Обмываю нардом из ведерка

Я стопы пречистые твои.

Что это такое, интересно?

Я отвечала дерзко, что не обязана ему объяснять, но затем все же пыталась растолковать, что нард — это пахучее вещество из корневищ ароматических растений (потом Б.Л. нард заменил на благовонное масло миро:

Обмываю миром из ведерка

Я стопы пречистые твои).

Как-то, перепутав Магдалину с Мадонной, Семенов спросил:

— Ну что вы Магдалиной представляетесь? Уморили двух мужей, честных коммунистов, а теперь бледнеете, когда об этом подлеце разговор идет, а он ест русский хлеб и садится за английский стол!

Мне так надоело это пресловутое сало, что я с досадой пыталась объяснить, что это сало все же окуплено и "Лейтенантом Шмидтом", и даже Шекспиром и Гете.

В другой раз Семенов начинал сомневаться в моей любви к Б.Л.:

— Ну что у вас общего, — раздраженно спрашивал он, — не поверю я, что вы, русская женщина, могли любить по-настоящему этого старого еврея; вероятно, какой-то расчет тут был! — (Евреи всегда старые — метко подметил Ремарк — они и рождаются стариками. На каждом с рождения лежит печать двухтысячелетних гонений). — Я же видел его, не могли вы его любить. Просто гипноз какой-то! Кости гремят, чудовище. Ясно — у вас расчет.

И еще один ход:

— Пусть ваш Пастернак напишет что-нибудь подходящее, и родина его оценит.

 

Вероятно, как во времена Радищева, Пушкина, Полежаева, так и сейчас по отношению к Б.Л. жандармы претендовали на роль первых ценителей художественного слова. И вели на художников пухлые тайные дела, терзая в застенках если не их самих, то близких и дорогих им людей. Сына Анны Ахматовой Льва Гумилева арестовывали трижды. В общей сложности он провел в тюрьмах и лагерях одиннадцать лет и несколько лет в ссылках. Анна Андреевна писала: "Три месяца его избивал следователь Бархударьян и... вынудил Гумилева подписаться под чудовищным обвинением: будто бы я, Ахматова, подготавливала его для убийства А.А.Жданова... Мне никогда не было плохо, как теперь. Каждый лишний день разлуки приближает конец". Кроме того, Гумилева обвинили еще в одном кошмарном "злодеянии": якобы он критиковал постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград". Хотя Анна Андреевна уверяла, что, заранее опасаясь подобных обвинений, он ни с кем не говорил о "постановлениях".

Надежда Мандельштам рассказала об Андрее Белом: он только и делал, что провожал в ссылку и встречал тех, кто отсидел свое и возвращался (до 34 г. были и такие). Не раз уводили на Лубянку и его жену. "Почему берут ее, а не меня", — жаловался он.

Уже где-то в середине 59 г. Боря вложил в конверт тысячу рублей и, надписав на нем адрес, дал задание Ире — отвезти деньги вдове Белого, Клавдии Николаевне. Оказывается, что еще тогда старания Каверина, Паустовского, Вигдоровой выхлопотать пенсию Бугаевой (Васильевой) не увенчались успехом. Я так и не знаю, успела ли она хотя бы раз получить пенсию до своей смерти. А тогда Ира поехала со своим женихом Жоржем Нива; тот очень увлекался творчеством Белого, писал диссертацию. Приехали они куда-то на Гоголевский бульвар, Жорж остался, а Ира вошла. Рассказала потом, что попала в огромную старую квартиру, пропыленную и заваленную рухлядью. Встретила ее старушка, видимо — компаньонка Бугаевой, и объяснила, что хозяйка квартиры очень тяжело больна, к ней нельзя. Только через открытую дверь Ира увидела старинную кровать и человеческую фигуру на ней, под кучей тряпья. Ира передала деньги и вышла на бульвар к разочарованному Жоржу...

 

Но за десять лет до того — в сорок девятом — во внутренней тюрьме Лубянки, трепеща за свободу и жизнь моего любимого, я видела призраки невозвратившихся: Осип Мандельштам, Исаак Бабель, Тициан Та-бидзе, Егише Чаренц, Павел Васильев, Борис Корнилов, Иван Катаев, Бенедикт Лившиц, Бруно Ясенский... сколько их еще — "замученных живьем", застреленных, превратившихся в "погостный перегной"?

...Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой... ^*

Однажды, когда во время допроса в железные ворота Лубянки раздался громкий стук, Семенов с улыбкой обратился ко мне:

— Слышите? Вот это Пастернак ломится сюда! Ну ничего, скоро он сюда достучится...

Я и сейчас не представляю себе, чтобы Семенов не понимал всей абсурдности моего дела. Возможно, он учитывал и то, что имя Пастернака и полное отсутствие моей вины делали вероятным мое сравнительно скорое освобождение. Быть может, именно поэтому он не был со мной груб, как следователи моих товарок по камере. С его соизволения мне выдали для чтения среди других редких книг однотомник Пастернака. Похоже, что он позаботился и о том, чтобы эту книгу оставили у меня до конца моего пребывания на Лубянке.