...ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ...
Б.Л. как-то назвал Сталина "гигантом дохристианской эры человечества".
Быть может, эти слова объясняют замысел евангельского цикла стихов. Это была форма протеста, самая сильная форма из всех, доступных гению Пастернака: "воспоминание обо всем том неисчислимо великом, что натворено на свете за многие тысячи лет...".
Заведующий отделом прозы "Нового мира", старый почтенный литератор Николай Иванович Замошкин говорил мне:
— Обождите, Ольга Всеволодовна, и эти стихи будут изучать наши потомки, как чудо двадцатого столетия.
Он же первым обратил внимание на вселенский пейзаж "Рождественской звезды": ... зима... степь... поле в снегу... верблюды... ослики... гнезда грачей... овчарки...
Все это рисует сцену Рождества вне времени и конкретного географического места. Вместе с тем ландшафт и обстановка "Рождественской звезды" неизбежно ассоциируется с русской зимой, русским пейзажем. И в романе Юрий говорит, что "надо написать русское поклонение волхвам, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом".
Да, это не древняя Иудея, это — Земля и это — Россия. И как лаконично и обще показана роль легенды для людей и их искусства:
... И страшным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков! все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры...
Однако официальной критикой этот цикл стихов — очевидная вершина творчества поэта — был встречен в штыки, как его могли бы встретить воинствующие безбожники двадцатых годов: "Ах, Христос, ах, Магдалина — крой их, Ванька — Бога нет!".
Мне кажется, между Пастернаком и Сталиным происходил безмолвный и необычный поединок. Б.Л., изучавший философию в Марбурге, не любил "сочинений, посвященных целиком философии". "По-моему, — писал он, — философия должна быть скупою приправою к искусству и жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен".
Век прогресса, подгоняемый двигателями космических ракет, остался без тормозов морали. Отсюда "все фатально типическое в современном человеке, его заученная восторженность, крикливая приподнятость и та смертная бескрылость, которую так старательно распространяют неисчислимые работники наук и искусств для того, чтобы гениальность продолжала оставаться редкостью...".
Все, что думал, говорил, писал Пастернак, противоречило не конкретным лозунгам, не отдельным высказываниям, не Сталину лично, а всему убогому умственному укладу сталинизма, и может быть, судьба Пастернака сложилась так, а не иначе именно потому, что убожество не боится того, чего не понимает. Между тем, Пастернак писал ясно: "... для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденными открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого предвидения. А для того, чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое...".