АНКЕТА

 

Выросший в атмосфере христианской культуры, еврей по национальности, Б.Л. был сторонником ассимиляции:

"Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были им так близки, если бы они их лучше знали.

Наверное, гонения и преследования обязывают к этой бесполезной и гибельной позе, к этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость. Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедности понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как разговоры стариков о старости и больных о болезни".

Знакомый Б.Л. литератор из Чехословакии рассказал, что после публикации "Доктора Живаго" в Израиле местные критики обрушились на автора за эту ассимиляторскую позицию. А Боря, слушая, только посмеивался: "Ничего, я выше национальности..."

"... Ты едва ли представляешь себе, какую чашу страданий испило в эту войну несчастное еврейское население. Ее ведут как раз в черте его вынужденной оседлости. И за изведанное, за перенесенные страдания, поборы и разорение ему еще в добавок платят погромами, издевательствами и обвинением в том, что у этих людей недостаточно патриотизма. А откуда быть ему, когда у врага они пользуются всеми правами, а у нас подвергаются одним гонениям. Противоречива самая ненависть к ним, ее основа. Раздра-

 

жает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое...".

Когда после освобождения я рассказала о всех против него антисемитских выходках на Лубянке ("как вы, русская женщина, могли полюбить этого старого еврея" и пр.), он сперва отмалчивался; а потом заговорил, вздыхая, какой, мол, счастливый Шолохов с такой анкетой, где нет ничего "спорного". В другой раз он пошутил (и повторял потом эту шутку не раз), что неплохо бы поменяться с Шолоховым национальностями.

Второго мая 1959 г. Б.Л. писал Жаклин де Пруаяр:

"Я был крещен в младенчестве моей няней, но вследствие направленных против евреев ограничений и притом в семье, которая от них избавлена и пользовалась в силу художественных заслуг отца некоторой известностью, это вызвало некоторые осложнения и факт этот всегда оставался интимной полутайной, предметом редкого и исключительного вдохновения, а не спокойной привычки. Но я думаю, что здесь источник моего своеобразия. Я жил больше всего в моей жизни в христианском умонастроении в годы 1910-1912, когда вырабатывались корни, самые основы этого своеобразия, моего видения вещей, мира, жизни..."^*.

Мне кажется, религиозность Пастернака сродни религиозности Льва Толстого или Альберта Эйнштейна. Существо ее он сам раскрыл в романе: "... он слушал заупокойную службу как сообщение, непосредственно к нему обращенное и прямо его касающееся. Он вслушивался в эти слова и требовал от них смысла, понятно выраженного, как это требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли

 

и неба, которым он поклонялся как своим великим предшественникам".

В своем интервью шведскому ученому А.Нильсону Б.Л. говорил:

"... Мы узнали, что мы только гости в этом мире, путешественники между двумя станциями. За то короткое время, которое мы живем на земле, нам нужно уяснить себе свое отношение к существованию, свое место во вселенной. Иначе ведь жизнь немыслима... Это означает возрождение нашей внутренней жизни, возрождение религии не как церковно-религиозной догмы, но как жизнеощущения".

И потому к Библии он относился главным образом как к неиссякаемому источнику творческого вдохновения и основе бесчисленных художественных замыслов: "Библия не столько книга с твердым текстом, сколько записная тетрадь человечества".

Это — о религиозности Бориса Леонидовича. А вот что касается национальности, то отношение к ней, мне кажется, было больным его местом. Не то, чтобы он ее стеснялся — этого не было. Но, являясь по духу глубоко русским поэтом, он терялся и не знал, что делать и что говорить, когда оказывалось, что его еврейское происхождение никогда не забывают и никогда не прощают. Что делать, если, по словам Цветаевой:

В сем христианнейшем из миров

Поэты — жиды!

В этих словах — выстраданная боль Марины за поэтов, везде и всегда (за редчайшим исключением) гонимых и преследуемых, как "жиды". И страсти Христовы у нее ассоциируются прежде всего со страданиями Иисуса как еврея:

По всей земле — от края и до края —

Распятие и снятие с креста.

С последним из сынов твоих, Израиль,

Воистину мы погребем Христа! .

Здесь она как будто перекликается с Зинаидой Гиппиус:

 

Он принял скорбь земной дороги,

Он первый, Он един,

Склонясь, умыл усталым ноги,

Слуга — и Господин.

Он с нами плакал, — Повелитель

И суши, и морей...

Он царь и брат нам,  и Учитель,

И Он — еврей...

А все же отношение Бориса Леонидовича к этой проблеме было сложным, иногда противоречивым, временами даже на первый взгляд по-детски наивным и смешным. Помню, когда уже я вела все его литературные дела во всех издательствах, а он работал, он звонил мне из Переделкина на Потаповский и предупреждал:

— Тебе, Лялюша, придется, может, анкету там заполнить, (шел разговор о договоре на перевод Кальде-рона), так ты запиши мои паспортные данные.

Он продиктовал мне, что нужно, но когда зашла речь о графе "национальность", он несколько раз замешкался и затем пробормотал:

— Национальность смешанная, так и запиши. А год рождения тысяча восемьсот девяностый; я, правда, прибавил в свое время года четыре, но пусть уж будет как в паспорте, спорить не стоит.

Я, смеясь, со всем согласилась. Золотой мой! Словно какие-то анкетные данные, даты, года могли для меня что-то значить! Он всегда был стройный, молодой, самый красивый, и всегда наивный и смешной, как избалованный ребенок.

Конечно, подспудное отношение Б.Л. к анкетным "проблемам" было гораздо сложнее. Он пытался его раскрыть в одном из своих писем, адресованных в июле 1959 г. Жаклин де Пруаяр ^*:

"... Почему я сторонюсь точных биографических данных, почему я избегаю их, стараюсь обойтись без них? Когда вы рассказываете о себе, вы производите

впечатление, будто вы одобряете, оправдываете то, что вы есть или чем вы были. Если это не так, то вы открыто восстаете против того, что вы есть, осуждаете себя, сожалеете, что вы такой и строите целую философию, осуждающую вас. Я не хочу ни того, ни другого. Я не хочу обсуждать ничего из того, к чему я имею отношение: ни еврейского вопроса, ни причин славянского нигилизма и покорности, ни распространенных теорий искусства, ни революции, ни контрреволюции, ни увлечений моей молодости, ни моей женитьбы, ни моей дружбы. Все мои неприязни всегда были несправедливы и остаются несправедливы. Во всех раздорах был неправ я, а не мои противники. Но могу ли, хочу ли я исправиться? Решительно нет. Это нечто фатально непобедимое. То баснословно малое, чем я являюсь в чистой правде, я вложил в мои очерки, в мой роман...".

И в другом месте того же письма Б.Л. четко очерчивает "список действующих лиц" своей жизни: "Бог, женщина, природа, призвание, смерть... Вот настоящие близкие участники, друзья и собеседники. Все, что имеет значение, ими исчерпывается...".