КАК ЗВЕРЬ В ЗАГОНЕ

  

А в субботу 25 октября началось...

Более двух полос субботней "Литературки" заняла травля Б.Л.: большая редакционная статья плюс "письмо членов редколлегии...".

"... Житие злобного обывателя... откровенно ненавидит русский народ... мелкое, никчемное, подленькое рукоделие... злобствующий литературный сноб...".

В этот же день собралась "стихийная" демонстрация против Б.Л. Стихия эта готовилась очень тщательно и под большим нажимом руководства литинститута. Директор заявил, что отношение к Пастернаку будет лакмусовой бумажкой для проверки каждого из студентов. Требовалось: пойти на демонстрацию и подписать письмо в "Литературку" против Пастернака. Ира рассказывала:

"Это письмо собрало что-то немногим более ста подписей, в то время как в институте было более трехсот студентов. Собирающие подписи ходили по общежитию. Девчонки наши отсиживались в уборной, на кухне, делали вид, что их нет дома. Моя подружка Далька попросту выгнала их из своей комнаты, но не все могли себе это позволить".

Ирины друзья — Панкратов и Харабаров — рассказывали нам о демонстрации. Заводилами были литераторы В.Фирсов и Н.Сергованцев. Несмотря на все их усилия и угрозы парткома, собралась всего жалкая кучка — несколько десятков человек. Они отправились к Союзу писателей с плакатами. На одном из них была нарисована карикатура на Б.Л., который скрюченными пальцами тянется к мешку с долларами. "Иуда — вон из СССР" — было написано на другом. Плакаты поставили у забора. Вышел Воронков. Ему вручили письмо (опубликованное затем в "Лит. газете" за 1 ноября под заголовком "Позорный поступок") и сказали, что поедут "продолжать демонстрацию в Переделкино к даче Пастернака".

 

Воронков сказал, что он ценит их чувства, что соответствующее решение будет в ближайшие дни принято, так что им ехать в Переделкино не нужно и демонстрацию можно сворачивать...

На следующий день в воскресенье двадцать шестого октября все газеты полностью перепечатали материалы "Литературки". Были, конечно, и новые — огромная (в полполосы) статья Д.Заславского "Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка". Это тот самый Заславский, которого в свое время как нельзя лучше охарактеризовал В.И.Ленин: "... грязных господ Заславских...", "таких негодяев, как ... Заславские...", "... шантажистских наемных перьев (вроде Заславского и К)", "... заведомого клеветника г-на Заславского", и, наконец, "Надо точно, юридически отличить понятие сплетника и клеветника от разоблачителя" (см. ПСС т. 49, стр. 441, т. 34, стр. 91-93, т. 32, стр. 381).

Стало известно, что на следующий день (в понедельник) должно состояться какое-то объединенное заседание бюро, чтобы чинить суд и расправу над Б.Л.

Ира вспоминает:

"... Я очень обрадовалась, что Б.Л. не читает газет — эта чудовищная пошлость наверняка бы болезненно уязвила его, ранила бы, он не смог бы отнестись к ним так, как удавалось нам — с презрением и вчуже. Наверняка он принял бы близко к сердцу эту убогую грязь, мучительно и одновременно смешно оправдывался бы перед собой и всеми. Мне много раз приходилось, особенно в эти дни, видеть, что он не может разделить нашего иронического отношения к вещам почти идиотическим. Например, кто-то рассказал ему в эти дни, думая позабавить, подслушанный в метро разговор двух баб: "Что ты на меня кричишь? — говорила одна баба другой, — что я тебе, Живага какая-нибудь, что ли?" Пересказывая это нам потом, Б.Л. для виду очень веселился, но я, например, чувствовала — а в эти дни способность сочувствия была как-то необыкновенно обострена — чувствовала, что он при этом страдает... С Панкратовым и Харабаровым мы поехали в Переделкино. Было уже совершенно ясное ощущение, что начинается травля, начинается охота за ведьмами, неизвестно чем все это кончится, но во всяком случае наша роль во всей этой истории определилась. И вот с

 

этими моими друзьями, такими запуганными и трепещущими, но и переполненными желанием помочь, мы поехали в Переделкино и пришли на дачу к Кузьмичу, где находился в это время Борис Леонидович. Он был очень бодр, но не особенно обрадовался приезду каких-то лишних людей, ему хотелось побыть одному. Мы пошли провожать его к даче. У него было настроение "испить чашу страданий до дна". Ведь неизвестно было тогда, чем кончится вся эта история — только пять лет отделяло нас от сталинских расправ...

Очень ощущалось одиночество Б.Л., переносимое им с огромным мужеством. Он был тогда еще в обычном своем костюме — в кепке, плаще и резиновых сапогах — мы с мамой очень любили этот его облик; в последующие дни, когда начались поездки в высокие инстанции, он утратил свой обычный вид: это явно было для него что-то из ряда вон выходящее — он надевал парадный костюм, пальто, шляпу.

Мы проводили его до трансформаторной будки, откуда ему сворачивать на свою дачу и остановились. У кладбища перекликались электрички. Панкратов прочитал стихи:

Для этого весною ранней

Со мною сходятся друзья,

И наши вечера — прощанья,

Пирушки наши — завещанья,

Чтоб тайная струя страданья

Согрела холод бытия.

Борис Леонидович как-то встрепенулся, поблагодарил за приезд этих ребят, вытащил клетчатый платок и, почти заплакав, пошел домой...".

Нам говорили, что Белла Ахмадулина и многие молодые вокруг нее (и кроме нее) сочувствуют Б.Л. и хотят как-то помочь ему, но не решаются приблизиться, потревожить его, не знают, как выказать свою любовь, сочувствие, поддержку. Панкратов и Харабаров через знакомство с Ирой в этом больше преуспели, и какую-то моральную поддержку Б.Л. оказали. Но в нее попала ложка дегтя. Борис Леонидович так об этом рассказал Евгению Евтушенко.

— Были у меня Юра и Ваня, сказали: если не подпишут письмо Фирсова с требованием высылки меня из России, — их исключат из института. И спросили —

 

как быть? Ну что вы, ответил я, — какое это имеет значение, пустая формальность — подпишите. И, выглянув в окно, увидел, что они побежали вприпрыжку, взявшись за руки. Какая странная молодежь, какое странное поколение. В наше время так было не принято.

Да, я видела — этот поступок Б.Л. не смог душевно принять, как не мог он принять никакое предательство.

Марк Твен говорил, что человека допускают в церковь за то, что он верит, и изгоняют за то, что он знает.

Вот и пришло время изгонять Борю из церкви: он — знал.

Он нарушил основное правило эпохи — не замечать реальности. И узурпировал право руководящих лиц на слово, на мысль, на собственное суждение.

— Доктор Живаго не имеет права судить о нашей действительности, — сказал Сурков в беседе с Н.Мандельштам.

Во все времена гений был опасен тем, что открывал истину.

Еще Пушкин 26 января 1837 года (в канун роковой дуэли) писал графу Карлу Федоровичу Толю: "Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя...". Вот почему диктаторы не могут простить поэтам их морального превосходства, их "драгоценного сознания поэтической правоты":

"Каждый озабочен проверкой себя на опыте, а люди власти ради басни о собственной непогрешимости всеми силами отворачиваются от правды. Политика ничего не говорит мне. Я не люблю людей, безразличных к истине".