"СЛЕПАЯ КРАСАВИЦА"
Замысел пьесы возник у Б.Л., очевидно, очень давно, в начале войны.
Сам же он напишет пьесу,
Вдохновленную войной, —
Под немолчный ропот леса,
Лежа думает больной.
Там он жизни небывалой
Невообразимый ход
Языком провинциала
В строй и ясность приведет.
А в варианте стихотворения "Старый парк", подаренном Борей Гладкову, была еще и такая строфа:
Вся его мечта в театре.
Он с женою и детьми
Тайно года на два, на три
Сгинет где-нибудь в Перми...
В последние свои осень и зиму он начал свою "Слепую красавицу", пьесу о крепостной незрячей России. Много думал и работал, жаловался, что больше двух часов в день писать не может. Мне он твердил:
— Надо работать, надо работать!.. Надо докончить ее в этом году!
В пьесе Б.Л. хотел дать свое понимание свободы и преемственности культуры. Вначале это предреформенные разговоры о свободе, проблемы социальной свободы, взятые исторически и национально. Потом реформа осуществляется, и становится ясной призрачность общественных свобод вообще, и подтверждается, что человек свободен лишь в творчестве.
Так в пьесе должен рассуждать крепостной актер Григорий.
Б.Л. часто повторял, что сейчас неважно, хорошо или плохо он напишет пьесу:
— Я пишу для себя, как роман; меня привлекло это время: неволя и вместе с тем — где-то близкое ос-
вобождение; и на фоне этого — судьба художника-актера, на том рубеже, где кончается крепостное право и начинается другая жизнь.
Рядом с актером Б.Л. задумал домашнего учителя, будущего народовольца; в пьесе должно было отразиться время, судьбы и события (например, покушение на Александра II) и судьба большой любви.
Однако для пьесы требовалось много времени, а переписка едва ли не со всем светом встала ей поперек дороги.
Иногда он по-детски вздыхал:
— Если б можно было проснуться и увидеть пьесу написанной...
Когда у него спрашивали — в каком состоянии находится пьеса? — он отвечал:
— Перед тем, как оклеивать стены обоями, их оклеивают газетами. Сейчас пьеса — это газетный слой. Написаны были тогда только пролог и третья-четвертая картины первого действия. Это 169 больших листов, написанных фиолетовыми чернилами (Б.Л. больше всего любил писать простым карандашом, и даже не карандашом, а маленьким огрызочком, но в крайнем случае — школьным пером № 86; авторучек не признавал вовсе).
Борису Зайцеву в Париж 4.10.59:
"Пожелайте мне, чтобы ничто непредвиденное извне не помешало ходу и, еще очень отдаленному, завершению захватившей меня работы. Из поры безразличия, с каким подходил я к мысли о пьесе, она перешла в состояние, когда баловство или попытка становится заветным желанием или делается страстью. Не надо преувеличивать прочность моего положения. Оно никогда не станет устоявшимся и надежным. И никак нельзя по-другому ни жить, ни думать".
Жаклин де Пруаяр в Париж 22.12.59 г.:
"Если бы я только мог довести до конца драму. Я валюсь с ног под все увеличивающейся тяжестью вещей и дел, которые так часто мешают работать. Все это, все эти духовные связи с целым миром, пришло так поздно...".
И снова Борису Зайцеву на следующий день после своего семидесятилетия, 11 февраля 1960 года:
"Но Вам, лично Вам хочется сейчас свято и клятвенно пообещать и связать себя этой клятвой, что с завтрашнего дня все будет отложено в сторону, ничего нельзя будет узнать, работа закипит и сдвинется с мертвой точки".
Примерно в те же дни в деловом письме, связанном с улаживанием сложных отношений между Пастернаком и его итальянским и французским издателями, я писала Джанджакомо Фельтринелли: "Теперь сообщу Вам нечто приятное. Я все время относилась недоверчиво к новой работе Б.Л., к пьесе из времен крепостного права в России. Во-первых, я думала, что Б.Л. будет ограничивать жанр, потом пугал материал. А вот теперь скажу Вам с уверенностью, что новая пьеса будет произведением, так же связанным с его судьбой и художественной сущностью, как был роман. Пока — это драматическое динамическое яркое повествование, из которого будет выкроена пьеса для театра. Язык колоритный, каждое слово играет, положения острые, сценичные. Все это для меня — первой его слушательницы — было такой неожиданностью и подарком. Собственно до окончания ему два месяца работы. Поэтому ему должна быть предоставлена возможность посвятить себя целиком этой работе и не мешать ему деловыми спорами".
И чуть раньше в письме к Серджио Д'Анжело: "Б. читал мне куски пьесы. Я рада сообщить Вам, что жанр его нисколько не стеснил, есть в ней места совершенно изумительные — где его талант во всю силу, слушала я с раскрытым ртом и неослабным вниманием. Моего ослепления тут нет — я совершенно в пьесу не верила и даже боялась...".
Я не знала, что до начала смертельной болезни оставались дни, до смерти — месяц.
Двадцать седьмого апреля шестидесятого года утром Б.Л. писал мне в записке:
"Меня очень интересует то правдивое и здравое, что вы (ты, Ира, Кома, Костя) думаете о недоработанной половине пьесы... Там так много неестественной болтовни, которая ждет устранения или переделки...".
И уже совсем больной, пятого мая, он снова беспокоился о пьесе:
"Все, что у меня или во мне было лучшего, я сообщаю или пересылаю тебе: рукопись пьесы, теперь
диплом*. Прошейте, пожалуйста, тетрадь с пьесой. Как бы при чтении не разрознили выпадающих страниц".
"Что меня мучает, что грызет мое сердце, — писал Б.Л. Ренате еще 15.6.59, — что я в отношении к О.В. и к тебе... получаю все от вас и пользуюсь всем. Но единственное, чем я мог бы вас отблагодарить и чем вам ответить — это новая работа, а она идет так медленно, так лениво, я недостоин вас обеих; но работа уже живет, я верю в нее...".
* * *
И вера эта не обманула его. Хотя он и назвал пьесу "газетным слоем", но коснись гений газеты — и та приобщается к искусству. Хотя и незавершенная — пьеса завоевывает сердца читателей и зрителей повсюду в мире. Ее печатают издательства, ставят театры, снимают по ней кинофильм.
* Уже смертельно больной Б.Л. получил диплом почетного члена Национального института и Академии литературы и искусств США, присужденный ему в феврале 1960 г. в знак "признания творческих достижений в искусстве". Этот диплом Б.Л. сразу же переслал мне через Костю Богатырева. "Только пронесите его незаметно, спрячьте как-нибудь", — сказал он Косте. Пронести незаметно жесткую папку размером 32x42 см — дело почти безнадежное. Но никто не встречал его и не провожал, как обычно в эти среды.