- 421 -

ПИСЬМА БОРИСА ПАСТЕРНАКА

 

Здесь собрана очень небольшая часть полученных мною от Б.Л. писем, не вошедших в текст книги. Большая часть нашей переписки погибла при моем аресте.

 

1.*

Дорогая Олюша, я не могу найти положения в постели, в котором без боли мог бы написать тебе. Я тебя непременно вызову, мне это надо, но когда лучше узнаю всех здесь. Мой лечащий врач — Валентина Николаевна Быстрова, я ей расскажу о тебе и попрошу позвонить тебе. Буду действовать через нее, чтобы тебя вызвать. Мне сегодня перестало казаться, что это радикулит. Это либо какая-то бурно во все стороны разрастающаяся и их захватывающая опухоль, либо опухоль того участка спинного мозга, который управляет действием нижн. конечностей и того что рядом. Меня не пугает эта мысль, страшно, что конец придет через такие пытки, кот. будут замедлять лечением. Я вызову тебя. Мне надо будет посмотреть на тебя в последний раз, благословить тебя на эту долгую жизнь во мне и без меня, на примирение со всеми, на заботу о них. Целую тебя.

Ночь с 1-го на 2-ое апр.

Но спасибо тебе за все бесконечное!

Спасибо. Спасибо. Спасибо.

 

2.

6 апр. 1957

Лялюша дорогая, опять я тебе не скажу ничего утешительного. Вчерашнее улучшение, достигнутое Блохиным, в течение ночи пошло насмарку и все опять по-

 


* Письма 1-9 получены мною в период лечения Б.Л. весной 1957 г. в филиале Кремлевской больницы. Завершалось лечение в Узком.

 

- 422 -

прежнему. Ночь была Кошмарная. Я не сомкнул ни на минуту, извивался червем и не мог найти положения хоть сколько нибудь терпимого. Нельзя, конечно, так. Мы вели себя как испорченные дети, я — идиот и негодяй, каким нет равного. Вот и заслуженная расплата. Прости меня, но что сказать мне. Боль в ноге, слабость, тошнота. Ты все-таки не представляешь, как мне плохо (не в смысле опасности, а страданья). Если мне во вторник будет лучше, я вызову тебя, но в таком сегодняшнем состоянии мне жизнь не мила, свет не мил и это немыслимо. Целую тебя. Не сердись на меня. Спасибо Ирочке за письмо.

 

3.

Лялюша, вечером вчера было тихо, хорошо, я даже немножко полежал на спине. А ночь была ужасная, и так всегда, каждый раз к сумеркам и потом до рассвета. Объясни маме и всем: я не боюсь умереть, а страшно этого хочу, и поскорее. Все более и более ухудшается и осложняется все: мертвеют все жизненные отправления, кроме двух:: способности мучиться и способности не спать. И не нахожу себе места, где бы отдышаться. Этих мук не представляешь себе даже и ты.

Успокойся. Не ходи сюда. Я опять вызову тебя неожиданно. Когда, не знаю.

Целую.

Ты ведь вчера видела!

Без сил от мук.

 

4.

На конверте: Ольге Всеволодовне Ивинской, которая придет за письмом.

Дорогие Нина* и Олюша! Я страдаю физически неизъяснимо (нога, колено, поясница и все вместе), не сплю. Молите Бога о скорой смерти для меня, об избавлении от этой пытки, равной которой я никогда не знал.

 

 


* Нина Александровна Табидзе, которую я дважды привозила с собой к Б.Л. в больницу.

- 423 -

Спасибо, Ниночка, что Вы пришли, спасибо за письмо, спасибо, что Вы часть жизни моей, что Вы привели Олечку. Олюша ангел мой, ну что делать? Ты видишь, прелесть моя, мне надо умереть, чтобы не помешаться от боли. Может быть потом, впоследствии, можно будет сделать так, как ты пишешь, и вызвать тебя к себе, но едва ли, это не такая больница. Пока еще меня и не начали толком лечить. Живи и веди дела за меня совсем свободно, находи в этом поддержку и утешение. Целую тебя и плачу без конца. За что это мне? Такое немыслимое, все обостряющееся физическое страдание. Христос с Вами, золотые вы мои. Какая правда и радость в том, что вы пришли обе!

М. б. потом и будет так, как ты говоришь, но не скоро.

Целую вас обеих.

 

5.

Олюша, лечение становится все сложнее и труднее. У меня не остается сил на устранение твоих беспокойств, на успокоение тебя. Ты видела, как радовался я тебе. Но не на этой неделе. Может быть к ее концу, или после воскресенья 14-го. Ночи совершенно немыслимые (...).

Целую тебя и прошу успокоиться, я вызову тебя, когда будет можно. Сумасшедшие боли ночью и неоткуда почерпнуть желание жить. Целую. Прости. Не могу.

 

6.

18 апр. 57.

Дорогая Олюша! Насчет посещений на неделе очень строго. Третьего посещения никак не разрешат и даже ворчат за второе. Напиши мне в субботу и передай через комендатуру письмо о делах и что чем кончилось. Я плохо сделал, что не попросил в письме Ал. Ив.* об ускорении выпуска стихотв. сборника: это было бы

 

 


* Александр Иванович Пузиков "Гослитиздата".

главный редактор

- 424 -

очень важно. Аля* через Зину спрашивала, когда будет ко мне. Я назначил среду 24-го. Если бы хоть маленькая возможность прийти в будни двум дам, а не одному, и если бы ты пришла с ней, это бы замечательно, я об этом буду просить Вал. но кажется это нельзя, это расходится со здешними законами.

Правда было бы идеально, если бы ты по тел. узнала, когда Вал. Ник-на** попадет на Стюарт и любыми силами постаралась достать и себе билет на эт. вечер, чтобы встретиться и поговорить с ней.

Сегодня меня в первый раз спустили с постели и заставили посидеть и походить. Это у меня выходило беспомощнее годовалого ребенка. При этой проверке и установил.

Основное гнездо боли, довольно невыносимой при ступании, но и вообще никогда не проходящей — в колене: оно как бы чугунное и как бы одеревеневшее, как бы вспухшее от боли. Другое. Пусть это необъяснимое колдовство, но по какой-то причине способность (...) самостоятельно утрачена без воспоминаний и я не верю в ее постепенное возвращение. Мне кажется мне самому надо будет желать операции, если только удачный исход ее действительно обеспечивает нормальное действие этого элементарного отправления ценой утраты всех остальных. Все страшно резко изменилось от этого неожиданного удара за этот месяц, это не шутка. Напиши мне пожалуйста спокойно о том как ты распорядилась с Д'Анж. и с "Гослитиздат." и чего достигла. Четверг и воскресенье будут заняты. Если тебе удастся добиться разрешения прийти с Алей, это будет неслыханно.

Целую тебя

Твой Б.

 

7.

22-4

Дорогая Олюша.

Прочел письмо А.И. Сердечное спасибо ему. В письме мне не нравятся строчки: "Работаю, переделы-

 


* Ариадна Сергеевна Эфрон — дочь Марины Цветаевой.

 

** Валентина Николаевна Быстрова — врач Кремлевской больницы

 

- 425 -

ваю, дополняю". Мое реальное желание: чтобы вышли стихи. Чтобы подо что-нибудь в течение ближайш. месяца можно было получить для дома большие деньги. Чтобы перекрестная и осложнившаяся двусторонняя мистификация с романом кончилась его появлением в его истинной форме где-нибудь, — и ничем не кончилась у нас, забылась, не оставила следа. Неужели ты веришь, что сомнительное чудо скорого выздоровления я увенчаю тем, что сяду в Переделкине пересочинять роман шиворот-навыворот? Но и конечно предположение, будто бы в марксизме можно сомневаться и его критиковать, абсолютно неприемлемо и останется таким, пока мы будем жить. На эту тему вчера бывшая у меня с Зиной Ливанова мне сказала: "У нас диктатура пролетариата, Боря, ты что об этом не слыхал или с ума сошел?". Это по поводу прочтения романа Косыревым их знакомым сов. послом в Италии. Возвращаю тебе письмо Пузикова. О чем ты говорила с Зелинским? Урологическая тема тут совершенно отпала. Может быть интерес к ней когда-ниб. оживет, но пока об этом нет разговора. И я категорически против того чтобы ее возобновлять, кого-то звать и т.д. Это все ни к чему.

Печально что так остры формы артрита в коленном суставе. Нога болит почти все время невыносимо, немыслимо. Каждую ночь, едва засну на полчаса, — говорят — испускаю во сне стоны и кричу от боли. Если является иногда мысль о созвании консилиума, то только с этой, хирургической стороны, т.е. относительно ноги. Но и в этом нет надобности. Я их мысль понимаю, и она справедлива и разумна, — гимнастикой, массажем, движением расходить солевые отложения в колене, но они не представляют себе страданий которые приносят эти попытки.

Сегодня мыли меня в ванне и впервые сам сегодня перековылял в ванну. Если хватит сил добраться до телефона, сегодня или завтра вечером позвоню тебе.

Вчера, в первый день пасхи было много писем, между прочим два замечательных из МХАТа.

Когда прийти тебе? В среду будет Аля. В четверг, после нее скажут, слишком рано, надо будет попробовать в пятницу. Слаб, страшно быстро устаю. И весь в поту от писания ответа.

Целую тебя

Твой Б.

 

 

- 426 -

8.

27 апр. 1957

Дорогая Олюша!

Дернула тебя нелегкая сказать Вал. Ник. об Узком так определенно! В ее сознании я там уже устроен, что облегчит ей задачу выписки меня дней через 10 — через две недели с еще больной ногой, которую долечат в Узком, как будто это уже устроено. А я мечтал, что я полежу тут пока нога совсем не пройдет, а потом домой в Переделкино. А теперь этот срок укоротят со спокойной и чистой совестью. Но я не упрекаю тебя, а просто на дьявольщину в колене и крепко целую.

Все для Гослитиздата написал.

 

9.

Воскресенье 26 мая.

Дорогая моя, с ногой сегодня стало хуже. Я попробую полежать сегодня и завтра, может быть отойдет. Наверное я не смогу позвонить тебе в эти дни. Если во вторник мне не станет лучше и я не попаду к тебе, не волнуйся пожалуйста: сейчас мне ясно, с чего все начинается; это приступ ишиаса (воспаление седалищн. нерва в тазобедренном суставе). Надеюсь я вылежу его и предотвращу обострение.

Не волнуйся и в том смысле, что не нарушай заведенного порядка. Сиди в Измалкове и старайся работать, пока я не приду, а если и до пятницы не появлюсь, тогда сговорись в пятницу с Андрюшей*, чтобы он в будущее воскресение меня здесь проведал в обеденные часы. Тогда я с ним передам весточку тебе, и он мне о тебе расскажет.

Ни в коем случае не предпринимай ничего со своей стороны непредусмотренного, неожиданного. Никого не посылай на дачу, ни, тем более, не пробуй зайти сама. Любое отклонение от заведенного и ставшего привычным перевернуло бы весь образ жизни, и это

 


* Поэт Андрей Вознесенский.

 

- 427 -

было бы хуже перелома рук или ног, для чего у меня не хватило бы сил.

Но я знаю, что ты не сделаешь этого, моя золотая. Я думаю, — все обойдется, в крайнем случае, — я на день на два опоздаю к тебе. На самый-самый худой конец жди, значит, до пятницы (до посылки Андрюши). Я думаю, что не придется. Без конца тебя обнимаю, ангел мой. О Шуплецове*, конечно, не может быть и речи.

Твой Б.

 

10**.

21 февр. 59.

Олюша родная, пишу тебе на почте. Я подавлен всей идущей кругом жизнью, полетом, огромным количеством честных людей, живущих как надо, как требуется временем, и только я один подозрителен сам себе, и не собираюсь исправиться и буду чем дальше, тем все хуже. Я не знаю, удастся ли позвонить отсюда по телефону. Все так чисты и правы кругом, и первая — ты. И всех я огорчаю, и, как узнал перед отъездом, больше всего — тебя.

Олюша, жизнь будет продолжаться, как она была раньше. По-другому я не смогу и не сумею. Никто не относится плохо к тебе. Только что дочь Н.А.*** обвиняла меня в том, что беря на себя такой риск, я потом ухожу от ответственности, сваливая ее на твои плечи. Что это ниже меня и неблагородно.

Крепко обнимаю тебя. Как удивительна жизнь. Как надо любить и думать. Не надо думать ни о чем другом.

Твой Б.

11.

22 февр.

Дорогая Олюша, безделье, оторванность от привычек делового дня дают себя чувствовать. Н.А. от-

 


* Борис    Всеволодович    Шуплецов    —    старший    редактор издательства "Иностранная литература".

** Письма 10 — 20 присланы мне из Тбилиси, где Б.Л. находился с 20 февраля по 6 марта 1959 г.

*** Дочь Нины Александровны Табидзе — Нита.

- 428 -

дала в мое распоряжение свою собственную комнату, а сама с Зиной помещается в комнате внука, которого лишили своего угла. Кругом удивительные, полные самопожертвования и преданности люди. Я писал тебе с почты вчера. О тебе несколько слов вскользь и тайком, с симпатией к тебе сказала Ливанова в аэропорте где она нас провожала. Я хочу, как я говорил тебе, эти две недели употребить на то, чтобы наконец докончить Пруста, которого я почитываю понемногу.

Попробую позвонить тебе сегодня (в воскресенье 22) по телефону с почты. Мне начинает казаться, что, помимо романа, премии, статей, тревог и скандалов, по какой-то еще другой моей вине жизнь последнего времени превращена в бред и этого могло бы не быть. Наверное действительно надо будет сжаться, успокоиться и писать впрок, как говорил тебе Д.А.*. Я вчера впервые ясно понял (меня упрекнули в этом), что вмешивая тебя в эти страшные истории, я набрасываю на тебя большую тень и подвергаю ужасной опасности. Это не по-мужски и подло. Надо будет постараться, чтобы этого больше не было, чтобы постепенно к тебе отошло только одно легкое, радостное и хорошее. Я люблю тебя и крепко целую. В предположении, что ты в Ленинграде (хотя я бы этого не хотел) прошу тебя поклониться Зин. Ивановне и Фед. Петровичу **. Обнимаю тебя. Прости меня.

Твой Б.

 

12.

 

24 февр.

Дорогая моя Олюша, получилось очень глупо. Уезжая, я скорее надеялся, что буду перекидываться с тобою телефонными разговорами, чем писать тебе, а вышло наоборот. Я уехал с твердо выясненным номером твоего ленинградского телефона и с неуясненным адресом. Оказалось, что отсюда звонить в Ленинград очень трудно, потому что это делают не не-

 


* Дмитрий Алексеевич Поликарпов.

 

** Племянник моего отчима Ф.П.Костко и его жена.

 

- 429 -

посредственно, а через Москву, и говорить можно только ночью после часу. Я посылаю письма Ирочке в Москву для тебя, в надежде, что она связывается с тобой по телефону и скажет тебе, что я тебе пишу. Хуже то, что я ничего не знаю о тебе и не могу узнать, здорова ли ты и как у тебя с деньгами, заняла ли ты у кого-нибудь.

Очевидно сюда дали знать писателям, как вести себя со мной, тихо, сдержанно, без банкетов и я живу у Нины в совершенной глухоте и неизвестности, читаю Пруста, ем, сплю, хожу по городу чтобы не засиживать ноги, ничего не делаю и изредка пишу тебе пустые и бессодержательные, ничего тебе не говорящие записки. За мое короткое отсутствие наверное накопятся горы дорогих мне писем, часть которых будет нуждаться в ответе. То привычное и знакомое, что составляло мою жизнь и доставляло мне радость будет, если позволит Бог, продолжаться, но кое в чем этот обиход изменится. Надо будет упорядочить денежное хозяйство, твое и наше, и попробовать действительно, как говорил тебе Д.А. (я уже об этом писал) жить неторопливо, мыслью о будущем, более далеком.

Я ужасно, как всегда, люблю тебя и уверен, что ты этого не чувствуешь, считаешь недоказанным и не замечаешь. Что касается меня, то если бы можно было надеяться, что все останется так, как было до наших последних объяснений, я был бы на верху блаженства. Фантазировать сверх этого немыслимо и неисполнимо. Мне мерещится что-то очень хорошее впереди, неопределимое и незаслуженное, часть которого я сейчас предвосхищаю, мысленно крепко обнимая и целуя тебя.

 

13.

26 февр.

Олюша дорогая моя, моя золотая, родная Олюша! Как я по тебе соскучился! Как грустно мне вообще по утрам той знакомою беспричинною грустью, которую я так хорошо знаю с детства! Струя свежего чистого воздуха, пахнущего весною, чириканье птиц за окном, голоса детей, и эта щемящая томящая грусть уже налицо. Отчего она? Что-то нужно понять, что-то сделать. — Как странно, положение мое никогда не было так спорно и ненадежно, будущее никогда не было так не-

 

 

- 430 -

ясно. И почему-то никогда не был я так ясен и спокоен, точно ты и все мы и наши дома, и дети, и работы и здоровье — обеспечены и им ничего не грозит, точно впереди ждет меня что-то очень хорошее. Никогда забота о доведении до конца каких-то мыслей, желание попасть домой и сосредоточиться не были так велики и не казались таким главным, никогда вера в то что ничего не помешает удовлетворению этой потребности не была так тверда.

Олюша любушка, золотая моя и мой ангел, я пишу тебе такие бессмысленные послания, прости меня. Мне нечего тебе рассказать. Что я тут делаю? Главным образом — скрываюсь. Эти прятки наполнены чтением Пруста, пешими прогулками, чтобы не отсидеть ноги, едою и сном. Н.А. окружает заботою каждый мой шаг, свинство этим пользоваться, я ни от кого, и ни у кого, менее всего у нее, это заслужил. Здесь нигде нет врагов тебе. Больше мы с нею ни о чем не говорили. Но мне кажется, многие без всякого основания любят меня, и, любя меня, любят тебя. Эта атмосфера молчаливого допущения и согласия исходит даже от Зины.

Обнимаю тебя крепко, крепко. Не могу дождаться, чтобы перерыв этой животной праздности окончился поскорее, и мы вернулись. Как было бы хорошо, если бы ты была в Москве и Ирочке не приходилось пересылать писем.

 

14.

27 февр. 1959

Олюша, так грустно почему-то в минуту пробуждения по утрам! Я в полном неведении о том, где ты и что с тобою, а также насчет того, что ждет меня по возвращении, в каком положении мои дела. Когда я хожу по городу, в эти серые, холодные дни, которые сейчас тут стоят, один, мне так печально-спокойно, и так все ясно. Теплится какая-то вера, что ничего дурного нового против меня не предпримут, и что тайна Инюрчасти позволит мне поправить мои и твои денежные дела. Если меня и моих занятий не постигнет какая-нибудь катастрофа, равносильная концу, позволь мне верить, что жизнь моя будет продолжаться по-прежнему, что ты меня не оставишь и от меня не отвернешься. Никакого спора ведь ни с кем не

 

 

- 431 -

происходит. Ты была неправа, когда как тебе казалось, ты ставила "вопрос ребром" и требовала выбора от меня и твердого решения. Все это у нас по-другому, и посторонние тут также не судьи, как трудно им судить и о моем месте в современной жизни, таком болезненно скромном и незаметном, таком единственном и приносящем горе и счастье такой свободы. Никакой драмы и трагедии у нас нет, моя дорогая девочка, — я дышу и этого достаточно, чтобы я всегда думал о своем и любил тебя, а вспоминать и привлекать к обсуждению попутные и сопровождающие обстоятельства, в нашем случае — ложно и искусственно. Крепко обнимаю тебя. Не сердись на меня. Мне грустно и странно без тебя.

 

15.

28 февр. 59

Олюша золотая моя девочка я крепко целую тебя. Я связан с тобою жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и грусти, сознанием своей вины (о, не перед тобою, конечно) а перед всеми, сознанием своей слабости и недостаточности сделанного мною до сих пор, уверенностью в том, что нужно напрячься и сдвинуть горы, чтобы не обмануть друзей и не оказаться самозванцем. И чем лучше нас с тобой все остальные вокруг меня, и чем бережнее я к ним и чем они мне милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно-страшно крепко, и почти падаю от нежности и почти плачу.

 

16.

1 марта 1959

Дорогая Олюша, все десять дней, что мы здесь, стояли пасмурные ветреные дни и холода, сегодня в первый раз на дворе тепло и солнце. Прошло только десять дней и мне так же трудно вообразить, что мне может быть дано будет услышать твой голос и тебя увидеть, как трудно себе представить на его месте Переделкинский дом. Мысль о том что моя налаженная жизнь и привычное течение рабочего дня будут продолжаться, что я к ним вернусь, буду получать письма и отвечать на них, советоваться с тобой и обмениваться с тобою тем новым, что будет приходить те-

 

- 432 -

бе и мне в голову и с твоею помощью устраивать наши общие дела, мысль, что идущее от тебя счастье, сосредоточенность и работа в достаточной скорости ждут меня кажутся мне дерзкою, незаслуженной и несбыточной мечтой. О как я люблю тебя скольким я тебе навсегда, навсегда обязан!

 

17.

2 марта 1959

Дорогая Олюша, меня никогда не пускают гулять одного, со мной всегда ходит дочь Н.А., Нита и по дороге рассказывает мне историю домов и мест, мимо которых мы проходим, и своих знакомых, которые в большом числе встречаются нам. Это целые повести о нравственных подвижниках и золотых сердцах, много помогавших друг другу в страшные годы несчастий и лишений, о чудесах самопожертвования, жалости и самоотречения. Мне стыдно все это слушать, таким я стал убежденным и сознательным эгоистом в последние годы. Я хожу по Тифлису не так, как ходил по нему в прошлые свои наезды и гляжу на него не такими глазами как смотрел на него, наверно, недавно Митя. Я приехал сейчас не восхищаться, не вдохновляться, не произносить речи и пировать. Я приехал молчать и скрываться, провожаемый общественным проклятием и покрытый такими же справедливыми упреками с твоей стороны, и в таком настроении, пришибленном и грустном, всего лучше сидеть и помногу заниматься чем-нибудь неподвижным и нетрудным. Я дочитываю бесконечного Пруста, кончить которого я себе поставил целью, уезжая. — И, как всегда, очень грустно по утрам, по пробуждении. Отчего это? Оттого что часто ты, наверно, снишься мне, не оставляя следа о сновидении .в памяти, и очень часто снишься с ясным запоминанием. Я уже несколько раз писал тебе об этом чувстве. И, наверное, еще от того, что наши последние разговоры в городе произвели на меня тяжелое впечатление. Ты была, мне кажется, не права. Я ничем не виноват перед тобой или, лучше сказать, виноват перед всеми, перед временем, перед близкими, но меньше всего — перед тобой. Даже если опасения твои насчет себя самой были бы основательны, — ну что же, это было бы ужасно, но никакая опасность, нависшая над тобой, не зависела бы от того, что так или иначе сложилась

 

 

- 433 -

моя жизнь, и не мое постоянное присутствие могло бы эту опасность отвратить. Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас, и это хорошо всем известно. Моя жизнь с тобой протекает совсем не в той области в которую ты перенесла в последнее время свои требования и обвинения, но в области, которая вся целиком посвящена самому высокому и светлому, что никакие несчастия не могут ее уничтожить и обесценить, потому что она сама побеждает все препятствия и несчастья.

Мне нельзя менять своей жизни не только из-за боязни причинить страдание окружающим, но из-за боязни неестественности, которую принесла бы с собой эта ненужная и резкая перемена. Мое и твое положение в нынешнем привычном мире и без того полно игры с огнем и дерзкого вызова. Потяни за ниточку и поползет и уничтожится вся ткань.

Сегодня первый день за весь этот год, когда я с некоторым правдоподобием могу уверовать и пообещать тебе, что, как мне кажется, по возвращении домой я примусь за большую и долгую новую работу, вроде "Доктора Живаго", за роман, какою-то частицею являющийся его продолжением.

Крепко-крепко обнимаю тебя и прерываю письмо, ко мне сейчас придут.

 

18.

3 марта 1959

Олюша золотая, кажется (я боюсь искушать судьбу) мы попытаемся прилететь в Москву (во Внуково) в воскресенье 8-го. Если это сойдет благополучно, и если ты жива, не арестована и в Москве, и если ты не отказалась от меня и согласна говорить со мной и меня видеть, я надеюсь, как обычно (о счастье!) позвонить тебе по телефону в город в воскресенье вечером, в 9 часов (от 9 до 10), а в понедельник 9-го утром, если ты пожелаешь подарить мне эту радость, это безумье, надеюсь увидеть тебя в Измалкове, как бывало. Но об этом мы переговорим вечером в воскресенье (как я боюсь предупреждать события, как боюсь писать эти слова!).

(Неужели меня ждут удары судьбы, неожиданности, наказание?) Неужели я роковым образом ошибаюсь,

 

- 434 -

рассчитывая найти одно хорошее? Это — последнее письмо отсюда, что я пишу тебе. Я написал их тебе много, наскоро, карандашом, дошли ли они до тебя? Они все пустые, не храни их и только отметь в дневнике, что в 1959 году, в конце зимы, я на две недели оставил тебя одну и каждый день писал тебе.

Вместе с этим последним письмом дочитываю последние сто страниц из трех тысяч пятисот Марселя Пруста. Ты помнишь, он мне очень нравился. А эти последние страницы (Найденное время) бездонно человечны и гениальны, как у Льва Толстого. Без конца целую и обнимаю тебя. Прости за торопливый и неизящный почерк. Пишу стоя на почте.

 

19.

3 марта 1959

Родная Олюша моя, я тебе уже написал сегодня и опять пишу, я целый день с тобой. Я чувствую тебя такой неотделимой от себя, как будто отправляю письма самому себе. Скоро я возвращусь. Что ожидает меня? Неужели мне готовится какая-нибудь угроза, требование или неприятность? Неужели могло что-нибудь случиться с тобой? Хотя я не суеверен, я так привык принимать чувства, предчувствия и пустые видимости за действительные данные, что придаю душевным состояниям больше значения чем достоверным сведениям. И мне кажется, что меня ждет только невероятная и еле представимая радость свидания с тобой и счастье возвращения к работе и общению с близкими людьми в далеком мире. Только бы нас оставили в покое, а остального мы добьемся сами. Я сделал ужасную ошибку, что внушил тебе мысль и попросил тебя тогда, после сдачи Словацкого, выяснить денежные вопросы и ускорить их разрешение. Этого наверное не следовало делать. Мы должны были притихнуть и затаиться, чтобы о нас забыли. С запозданием и некоторыми ухудшениями сделаем это теперь.

Но ведь я ничего не знаю. Я пишу тебе и умираю от нежности к тебе, которая представляет мне тебя и меня какими-то избранниками судьбы и счастья, а в это время ты может быть давно сидишь без денег и безуспешно бьешься в их поисках и старанья их откуда-нибудь достать. Ах какое блаженство целовать тебя хотя бы на словах и на бумаге! Будь здорова, обнимаю и целую тебя без конца милая моя жизнь, любимый друг мой!

 

 

- 435 -

20.

4 марта

Олюша золото мое, вчера я написал тебе последнее письмо вечером на почте. Шел дождь, в выбоинах тротуаров в полутемных улицах скапливались глубокие лужи, на панелях расплывались отблески фонарей, мне казалось, что требующееся правилами приличия прощание с гостеприимным городом я провожу в этот дождливый вечер. Но вот я утром вновь пишу тебе, радость и любовь моя, без надежды на то, что это письмо предупредит меня и я не прилечу (какие глаголы пошли, благодаря авиации) раньше. Радость моя прелесть моя, какое невероятное счастье что ты есть на свете, что в мире есть эта едва представимая возможность разыскать и увидеть тебя, что ты меня терпишь, что ты мне позволяешь изливать и вываливать тебе все, что от встречи к встрече накопилось и собралось у меня в мыслях и в душе, что я получил в дар от тебя это драгоценное право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой. Когда-нибудь будет так, как, быть может ошибочно и напрасно, ты этого хочешь. А пока именно потому, что ты так балуешь меня счастьем и что я все время озарен твоей ангельской прелестью, будем, во имя мягкости, которой ты, сама этого не зная, все время меня учишь, любимый обожаемый мой образ, будем великодушны к другим, будем, если это потребуется, еще великодушнее и предупредительнее к ним, чем прежде, во имя светлой неразрывности, так горячо, так постоянно и постоянно и полно связывающей нас.

Обнимаю тебя, белая прелесть и нежность моя, ты благодарностью моею к тебе доводишь меня до безумия.

–––––––––––––––––––––––

 

21*.

23, 4, 60.

Олюша, потерпи, я полежу эти дни. Не пугайся, если я не смогу прийти сегодня вечером, а мож. быть и в след.

 

 


* Письма 21 — 27 написаны Б.Л. в период последней болезни.

- 436 -

дни к телефону. Видно надо вылежаться. Крепко целую. Все обойдется.

 

22.

Понед., 25 апр. 1960

Лелечка родная, сегодня вечером будет доктор. Мне не легче, в тех положениях, где можно ждать боли и где она наступает. Если появится Шавочка* и ему нужно будет или захочется повидать меня, то в то воскресенье, когда он у тебя будет, пусть со всем тем, что он захочет передать, и после того как он будет знать твои решения и мнения, пройдет ко мне на дачу и попросит пропустить его одного ко мне. Его проводят и оставят одного со мной. К записке прилагаю род "пропуска" ему. Если же не будет ничего важного, можно от этого посещения воздержаться до моего выздоровления.

 

23.

Понед., 25 веч.

Был врач, ты уже верно знаешь, нашел повышенное давление, расшатанное состояние нервов, сердечное расстройство которым и приписывает эти адские боли в левой части спины. Мне трудно себе представить, чтобы такая, прочно засевшая, как заноза, постоянная боль сводилась только к явлениям очень правда, очень переутомленного и запущенного сердца.

 

24.

27, 4, 60

Утром, среда,

Я переселился вниз, чтобы не ходить по лестнице, и все время лежу. Позавчера вечером, в воскресенье, перемогая мучительную боль, я еще был в состоянии добрести до конторы и позвонить тебе. Сегодня ни за какие золотые горы и даже по приказу врача я бы не мог простоять на ногах или просидеть более 5 минут.

 

 


* "Шавочка" — Гейнц Швее, корреспондент газеты "Ди Вельт" наш близкий друг.

- 437 -

Пишу тебе лежа. Придется, если это не кончится раньше как-ниб. по-другому, вычеркнуть (мне кажется) самое меньшее две недели нашей жизни. Работай, пиши что-ниб. свое. Это тебя успокоит. Давай держать связь по средам через Костю Богатырева а по воскресеньям через Кому Иванова. Пока не предпринимай ничего решительного для свидания. Волны переполоха, которые бы это подняло, коснулись бы меня и сейчас, при моем состоянии сердца, это бы меня убило. 3.* по своей глупости не догадалась бы пощадить меня. Я уже зондировал в эт. отн. почву.

Если бы в "Искусстве" назрели какие-ниб. деньги, пусть переводят на мою сберкнижку. Данные спиши с моей доверенности насч. "Фауста" где они указаны.

Меня очень интересует то правдивое и здравое что вы (ты, Ира, Кома, Костя)** думаете о недоработанной половине пьесы. Можешь не возвращать ее мне, но и не переписывай. Там так много неестественной болтовни, которая ждет устранения или переделки.

Если ты себя почувствуешь в обстановке этого нового осложнения особо обойденной и несчастной, опомнись и вспомни: все, все главное, все что составляет значение жизни — только в твоих руках. Будь же мужественна и терпелива.

Сообщи Ш-вочке адрес Ренаты. Я его прилагаю на отдельном листке. Пусть он ей напишет, что я болезненно (т.е. с мучительными болями) и, по-видимому, длительно заболел. Чтобы она от меня не ждала писем, а обращалась к нему (пусть он даст ей для этой цели свой адрес) со справками о моем здоровья. В экстренно нужных случаях пусть он заходит ко мне. Ты знаешь, как я хорошо к нему отношусь. Очень трудно писать, да и приходится второпях. Без конца обнимаю и целую. Не огорчайся. Мы и не такое преодолевали.

Твой Б.

 

 


* Зинаида Николаевна Пастернак.

 

** Кома — Вячеслав Всеволодович Иванов. Костя — Константин Петрович Богатырев.

- 438 -

25.

30 апр. Суббота

Лелюшенька дорогая, подумай, какая напасть! У меня есть надежда, что сегодня придет Кома, я что-ниб. узнаю о тебе, о твоем здоровье. Как твоя нога? Моя болезнь сейчас в полном разгаре. Я страшно ослаб. Отзывы сердца на любое ничтожное движение ужасно болезненны и мгновенны. Единственно, что доступно сравнительно без боли это лежать плашмя на спине. Но поведение окружающих таково, что они, по-видимому, верят в мое выздоровление. Я не вижу паники кругом. Но все очень, очень больно. Лелечка моя милая, всю жизнь я доставляю тебе огорчения! Эта болезнь кажется мне карой Божьей за то, что я был слишком ласков с Ренатой. Олюша радость моя, займи себя какой-ниб. большой работой. Начни описывать свою жизнь, скупо, художественно законченно, как для издания. Это отвлечет тебя. Целую тебя без конца, тебя и твоих.

Если потребуется какой-ниб. решительный шаг и надо будет перешагнуть все сложившиеся препятствия, ты об этом своевременно узнаешь. Пишу тебе, тоже нарушая предписание врача, который запретил мне волноваться.

Твой Б.

 

26.

30 апр. 1960

Золотая моя прелесть, твое письмо как подарок как драгоценность. Оно одно способно излечить, окрылить и вдунуть в меня жизнь. Но у меня очень частые и продолжительные перебои по всякому поводу и без всяких причин. Это одно может довести до отчаяния. Спасибо за все. Крепко целую тебя, ангел мой.

Б.

 

27.

Четверг 5 мая

Олюша родная меня удивили твои вчерашние фантазии насчет санатория. Все это совершенный и немного безжалостный бред. У меня не хватает сил побриться, выпадает бритва из рук от приступов лопаточной боли

 

- 439 -

и простые отправления организма задерживаются и прерываются по той же причине, и вдруг в таком состоянии, когда для рентгеновского просвечивания меня нельзя перевезти в город, меня надо переволакивать куда-то в подмоск. санаторий, и собственно из-за чего? Оттого что у тебя, как ты боишься, недостанет терпения, пока я выздоровею, все восстановится и жизнь потечет по-прежнему? Какое счастье, что на это можно надеяться, что это представляется вероятным! Еще день или два тому назад в этом позволительно было сомневаться. Из того что это не смертельно, что это нервно-мышечное воспаление ведь еще не следует, что это игра моего воображения или вздор и "литература". Пока в силах человеческих было преодолевать эту боль, я ей сопротивлялся, ради встреч с тобой, ради жизни, ради работы. Но потом это стало немыслимо, невозможно. Я не понимаю, чем ты взволнована. Объективные показания (кардиограмма и пр.) позволяют верить, что я выздоровею. Мне уже немного лучше. Все что у меня или во мне было лучшего я сообщаю или пересылаю тебе: рукопись пьесы, теперь диплом. Все нам помогают так охотно. Неужели нельзя перенести этой короткой разлуки и если она даже заключает некоторую жертву, неужели этой жертвы нельзя принести? Я пишу тебе все время со страшными перебоями, которые начались с первых строк письма. Я верю, что от этого не умру, но требуется ли это. Если бы я был действительно при смерти, я бы настоял на том, чтобы тебя вызвали ко мне. Но какое счастье, что, оказывается, этого не надо. То обстоятельство, что все, по-видимому, может быть восстановится, кажется мне таким незаслуженным, сказочным, невероятным!!!

Что слышно нас. Фаустовских денег? Правда ли, что предвидятся деньги и в Искусстве (за Шекспира). Познакомилась ли ты с Евг. Мих. Морозовой? Прошейте, пожалуйста, тетрадь с пьесой. Как бы при чтении не разроняли выпадающих страниц.

Крепко обнимаю тебя и умоляю успокоиться.

Прерываю, очень усилилось сердцебиение.