- 15 -

ДЕТСКИЙ ДОМ

 

Откуда я знаю, в каком году попал в детский дом? Все – случай. Когда Мария Николаевна пригласила меня к себе в кабинет для разговора (когда она сказала мне о родителях), и мы сидели за ее столом, ее вдруг кто-то позвал, и она на минутку вышла. Я остался один за ее столом, а передо мной – мое «личное дело». А «личное дело» заведено на каждого советского человека и сопровождает его всю жизнь, только мало кому удается в свое «дело» заглянуть. Ну, любопытно же... Я раскрыл его и на первой странице увидел небольшую бумажку со штампом в углу: «ГПУ Московской области» (или «губернии» – не помню и не знаю, как тогда называлось). Там было написано, что «к вам направляется ребенок Николаев Миша в возрасте 4-х лет». И какая-то подпись: секретарь не то ГПУ, не то ОГПУ. А на штампе дата: 1933 год. Это я все хорошо запомнил, ведь это был мой первый в жизни документ. Из него я понял, что я родился в 1929 году.

Я часто думаю: сколько людей принимало участие в том, чтобы обездолить таких детей, как я! Я уж не говорю о тех, кто приходил арестовывать родителей. Но ведь кто-то взял меня, куда-то отвез; кто-то решил, в какой город и в какой детский дом меня отправить; какой-то секретарь – скорее всего женщина, сама мать – выписывал это направление и ставил свою неразборчивую подпись. Делая это каждый день, должны они были что-то думать, как-то объяснять себе это массовое сиротство, находить оправдание и своему участию в этом деле. Впрочем, оправдание себе каждый человек находит легко и просто...

А сиротство действительно было массовое. Возьмите Покров, куда меня привезли и где я жил в детских домах до самого начала войны. Это очень маленький городок в сотне километров от Москвы, до революции уездный, в мое время – районный. Тогда в нем было всего пять тысяч жителей. И пять детских домов. Они делились по возрастному принципу, и я успел побывать в трех: № 1, № 3 и № 4. Детдомовских ребят

 

- 16 -

учили только в семилетке; на такой возраст и были рассчитаны детские дома в Покрове: от 3-4 до 14-15 лет. В тех детских домах, в которых я жил, было в общей сложности человек около 400. Было еще два детских дома, №2 и №5, которые, как я теперь понимаю, никак не соприкасались с нашими. Ни от нас к ним, ни от них к нам никого не переводили; они не ходили в городские школы – может быть, у них была своя школа? – эти дома были окружены высокими заборами, и ребят оттуда не выпускали в город. Какие ребята там жили? И сколько их было? На один крошечный Покров было около 600-700 детдомовцев. А сколько таких городков по России? Потом я узнал, что в наших детских домах – где я жил – все мы были детьми арестованных родителей, врагов народа. Во всяком случае, подавляющее большинство.

В наших детских домах никогда не упоминалось о родителях – вообще ничего. И никогда не случалось, чтобы у кого-то нашлись родственники или кто-нибудь приехал проведать. Все мы были жертвами репрессий; иначе невозможно вообразить, отчего без чумы и без войны враз полностью осиротело столько детей. Известно, что детей врагов народа часто не разрешали взять даже близким родственникам, скрывали их от родственников. Смысл был в том, чтобы они никого не знали и их никто не знал, чтобы они забыли о прошлом.

Была у нас знакомая, Нонна, ее родителей арестовали, когда ей было пять лет. У нее были родственники, которые хотели взять ее к себе. А ее забрали, отвезли в детский дом – и концы в воду; она же маленькая, не может дать о себе знать. Ее дядя несколько лет разыскивал по детским домам и нашел только потому, что ей не сменили фамилию. Но ее ему не отдали. Он ее больше не упускал из виду, и все время хлопотал, и получил ее только года 4 спустя. Какая-то была история, чуть ли он ее не выкрал из детского дома. А у меня, может быть, никого не осталось из родных на воле, а может, были какие-нибудь родственники, но у меня не осталось ни фамилии, ни отчества – как найдешь? Практика была такая: чтобы исключить у ребенка любую возможность воспоминаний, ему давали другую фамилию. Имя, скорее всего, оставляли, ребенок, хоть и маленький, но к имени уже привык, а фамилию давали другую. Мне и Н.Я. Мандельштам говорила об этом, она однажды целый месяц проработала в таком детском доме, пока начальство

 

- 17 -

не спохватилось, что она и сама «нежелательный элемент», и не выгнало ее с работы. Михаил Николаев – это больше похоже на псевдоним или партийную кличку, чем на обычную фамилию. Прожив жизнь, я так и не знаю, чью фамилию носил.

Главная цель у власти, забиравшей детей арестованных, заключалась в том, чтобы они вообще ничего не знали о родителях и не думали о них. Чтобы, не дай Бог, не выросли из них потенциальные противники власти, мстители за смерть родителей. Вот для этого хорошо было маленькому ребенку сменить фамилию. И я уверен, что власть достигла своей цели, потому что большинство, если не все дети, ничего не знали о своих родителях и очень скоро забывали о них.