Где хуже

Гиблым местом считали лагеря лесоповала, но еще хуже была золотодобывающая Колыма со свирепствующими морозами. В Вятлаге в военные годы лишь два раза было пятьдесят четыре градуса ниже нуля, а на Воркуте за три года однажды минус сорок пять. На Колыме такие морозы были рядовым явлением, и в шестьдесят градусов гоняли на работу. Я, человек северный, смолоду свыкся с холодной, зимой, люблю ее, после заключения девять лет был «моржом», но не представляю себе, как можно в лагерной шкуре весь день проработать в таких условиях, да еще при ветре. Это прямое убийство: там на наземных работах все погибали и уцелевших колымчан-работяг мне повидать не удалось. Встречал я позже лишь придурков, служащих санчасти, агентов снабжения и нескольких чудом выживших шахтеров. Вот почему, как старый, видавший виды лагерник, я отношусь с недоверием к тем колымским рассказам Шаламова, в которых не хватает самого главного — деталей, и отсутствуют мысли, отвечающие столь тяжелым переживаниям, будто он описывает лошадей.

Дорожные лагеря занимали первое место по истреблению людей еще в мирное время, уж не говоря о военном. В знаменитых лагерях — Севжелдорлаг, БАм (Байкало-Амурская магистраль), пятьсот третья стройка (Салехард — Обь), гушос-дор (строительство шоссейных дорог) и многих других — зэки строили железные дороги, прокладывали шоссе в особенно тяжелых условиях — ибо не имели постоянного местожительства, так как лагпункты передвигались по линии возводимых объектов. Эти лагерники ночевали в нетопленых, очень холодных палатках, особенно когда дорога проходила через безлесные местности. Вши их заедали, но редких бань боялись, как огня, так как изо всех дыр времянок дуло и обсушиться было негде. В дни, когда работали под дождем по двенадцать часов, насквозь промокшие лагерники ложились на настланные жерди вместо дощатых нар и на себе сушили одежду. Трудно вообразить падеж, происходивший по причине страшной заболеваемости, в частности дизентерии: воду кипятить было негде. В таких временных лагпунктах было особенно трудно обеспечить охрану: вохровцы, а также надзорсостав подбирались из настоящих зверей, которые ни перед чем не останавливались в своей жестокости, стремясь запугать до смерти несчастных зэков. Частые перебои были с подвозом продуктов и хлеб нередко выдавали с опозданием в несколько дней. Правильно говорили, что каждая шпала таких дорог покоится на нескольких трупах заключенных.

По замыслу Курбатова, в такой лагерек, да еще в военное время, должен был попасть и наш этап. Нам повезло — дорога была окончена, и мы попали в старый промышленный лагерь, с которого правительство крепко спрашивало план. Вследствие этого инженеры и техники, которые могли, умели и хотели работать, были в относительной цене, а потому ставились в условия, в которых здоровый человек мог существовать и трудиться. Неспециалисты-работяги на шахтах и стройках подвергались беспощадной эксплуатации, «доходили» и отправлялись в Карагандинские лагеря для инвалидов. В конце первого полугодия в такой лагерь был отправлен наш дорогой профессор-историк Лев К.

Карантин наш продолжался всего около недели, после чего нас прогнали через медицинскую комиссию. Невзирая на то, что в прошлом лагере я числился инвалидом самой тяжелой группы, мне, как и всем остальным, поставили на формуляре две буквы «т. т.», означавшие годность к тяжелому физическому труду. Наплевать на это было инженеру, а также нашим мастеровым ребятам, коль скоро комбинат испытывал во всех нас нужду, но положение прибывших с нами украинских хлопцев да пожилых людей, вымученных и истощенных на следствии, незнакомых с заводскими работами и получивших неизменное «т.т.», было трагично. Лес Вятлага на Воркуте заменяли шахты. Труд был не менее изнурителен, но питание - благодаря американской помощи и значению Воркутугля зимой 1945—46 года — было

достаточным. Поэтому крепкий, здоровый человек мог тянуть работу, не превышающую его возможностей. Большинству прибывавших на Воркуту необходимы были отдых и усиленное питание в течение двух-трех месяцев. Разумный хозяин применил бы эти меры. Не исключено, что так же поступил бы, несмотря на самодурство, отличавшийся деловой сметкой начальник комбината генерал Мальцев, но общая система лагерей делала это невозможным. Удалось только добиться, что начали периодически отправлять огромные этапы доходяг в инвалидные лагеря; на их место принимали все новые и новые пополнения. Поэтому смертность заключенных, учетом уехавших даже в этот благополучный год не могла быть ниже среднего процента по всем лагерям, и истребление людей на Воркуте оставалось на общелагерном уровне тех лет.

Вскоре началось распределение по местам работы. Борис попал в «комбинат умельцев», как мы его прозвали, где люди с изобретательской жилкой и золотыми руками чинили перегоревшие электрические лампочки, изготовляли бумагу и карандаши... Там он был сам себе хозяин, жил в «кабинке», сразу завел бабенку и находился в отборном обществе зэков с образованием.

Ручкин «спланировал» в проектный отдел, Лев К. — на кухню, я —в конструкторское бюро механического завода. Мастера своего дела Миша Дьячков и Мишуткин угодили туда же. Салмина поначалу послали на строительство новых корпусов этого завода. Он должен был жить в од-

ном с нами бараке, но ему было немедленно заявлено, чтобы он подобру-поздорову выкатывался и искал себе другое пристанище. Недели через три его увезли в так называемый северный район, где строительных объектов хватало и требовались инженеры. Больше мы о нем ничего не слыхали.

Завод работал в три смены, каждая по восемь часов, что означало с дорогой почти все девять. После этого можно было читать, думать, беседовать. Мы находились в привилегированном положении: питание было достаточным, одежда — по сезону. На том же заводе на возведении новых корпусов трудились неквалифицированные заключенные, на девяносто процентов — женщины. Они работали по двенадцать часов и частенько их задерживали еще на два-три в случаях, когда бригадир не умел убедить прораба, что сверхзавышенные нормы перевыполнены. Нам их было жалко, но помочь им ничем не могли: это был другой мир, хотя перегородка была достаточно тонка и переместиться в их среду большого труда не составляло.

Творцы уродливой социальной системы начали с обещаний равенства, но быстро превратили ее в царство уродливого неравенства. К нему во всех видах настолько привыкли, что разница в нашем положении, по сравнению с другими, считалась вполне естественной и не подлежала даже обсуждению.

Месяца через два в конструкторском бюро технического отдела появился профессор артилле-

рийской академии Н. Береснев. Он был истощен, но, благодаря своей хорошей зимней одежде, не обморожен, хотя проделал путь в тяжелых условиях телячьего вагона. Мы с ним сидели рядом за чертежными досками, быстро подружились. С очередным этапом прибыл обрусевший голландец Генрих Ван Вибе. Степень его истощения была значительной и, походив несколько дней в наше бюро, он слег в лагерную больничку. Подкормившись, он стал работать по своей специальности инженера-литейщика и готовил к пуску цех. Вскоре мы стали неразлучны, и первый год, пока нам еще не выдали пропуска на бесконвойное хождение, мы чудесно втроем коротали вечера долгой заполярной ночи. Петрович, как мы звали нашего профессора, был изумительным рассказчиком, не уступавшим ни Льву, ни Борису. С огромным удовольствием мы слушали его повествования из прошлого о родных и знакомых. Торговые операции с моим табаком, который я еще несколько раз получал, взял на себя Генрих: в довершение всех благ у нас троих образовалось еще и даровое курево. Мы блаженствовали.