В ОЛП №1

 

Отдельный лагерный пункт № 1 — маленький островок в огромном архипелаге ГУЛАГ. Практически это небольшая «шарашка», обслуживающая нужды ХОЗУ МВД СССР. Начальник ОЛП № 1 — полковник Мамулов. Он одновременно и начальник ХОЗУ МВД СССР.

Расположен ОЛП № 1 в Ховрине, недалеко от Москвы. И это первая радость для заключенных москвичей. Передачи разрешают раз в месяц, свидания — раз в три месяца, но за хорошую работу можно получить и внеочередное свидание.

 

Вторая радость для таких, как я, — строгий порядок в зоне, да и кормили здесь получше, чем в других лагерях. Здесь урки не правят бал, так как и они ценят преимущества этого лагеря. А за малейшую провинность можно угодить не только в карцер, но и на этап.

Особая радость на этом островке архипелага — совместное содержание мужчин и женщин в одной зоне. Женские бараки отделены от мужских только разделительной полосой, усаженной цветами, как сейчас в Москве на Ленинском проспекте. Самым страшным проступком в лагере считается нарушение этой разделительной полосы. Но нарушать ее нет необходимости. В производственной зоне, отделенной от жилой только колючей проволокой, работают все вместе. Поэтому здесь особенно ценится работа в ночную смену, когда свет прожекторов высвечивает только проходы между цехами, а начальство шастает по цехам редко.

Меня и еще человек десять из Бутырской тюрьмы привезли сюда ночью на «студебеккере» военного образца, покрытом брезентом. Поперек кузова — широкие скамейки для нас, а на последней уселись лицом к нам солдаты с автоматами в руках и овчарками у ног. Заключенным приказали не шевелиться и не разговаривать. Но под шум двигателя и рычание собак мы тихо переговариваемся, глядя для маскировки в другую сторону.

Нас очень смущал этот «студебеккер». Мы считали, что нас везут на какую-то подмосковную железнодорожную станцию, где уже приготовлены вагоны для отправки на Крайний Север.

Я — исконный москвич, но о существовании в Ховрине лагеря для заключенных никогда не слышал. Мы приготовились к длинной дороге и были удивлены, когда по сигналам автомобиля перед воротами, прожекторам и поведению охраны примерно через час поняли, что куда-то приехали. Но уверенности, что мы уже на месте, конечно, не было. Думали, что здесь предстоит какая-то пересадка или, что вернее, посадка в вагоны.

Выпускали нас из машины по одному. Короткий опрос (фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок) и поверхностный осмотр одежды с вытряхиванием на землю шмоток из сидора. Оглядываемся, но, кроме окруживших нас солдат с собаками, ничего не видим из-за слепящего света прожекторов.

 

И вдруг я слышу (или мне послышалось?) из-за спины солдат женский крик: «Коган приехал! Будите Нину!» Ничего не понимаю, но, когда нас, выстроив цепочкой, повели к какому-то одноэтажному домику (оказалось УРЧ, то есть учетно-распределительная часть), ко мне, не обращая внимания на поредевший конвой, бросается какая-то лохматая баба в накинутой на плечи телогрейке. Ее отталкивают, но я уже успел ощутить через ночную рубашку родную душу. По окрику надзирателя, стоящего поодаль: «Ермакова, назад!», соображаю, что это — Нина. Ее отталкивают от меня, но еще через полчаса, после оформления меня в УРЧ, мы с Ниной тихо воркуем, обнявшись.

Она, оказывается, здесь хорошо устроена, работает чертежницей в техотделе. Еще в лагере из нашей группы Эрик Каркмасов и Светлана Топтапова, которых я ранее никогда не знал.

Нина объясняет мне, как надо себя вести, и обещает помочь устроиться на работу полегче.

Ночуем в каком-то полупустом бараке, а наутро, после скудного завтрака из жидкой пшенной каши с куском хлеба и пародией на чай с кусочком сахара, снова отправляемся в УРЧ, где нас встречают на этот раз сам начальник УРЧ, опер и нарядчик.

Когда подходит моя очередь, вновь обычные вопросы по анкете и еще один: «Что умеешь делать?» Я пожимаю плечами, а опер ругается на кого-то: «Опять навезли черт знает кого!» Нарядчик что-то тихо говорит им, и мне делают отмашку в сторону.

Потом он разводит всех по бригадам, а меня направляет в самый опрятный барак, не похожий на другие. Это барак для ИТРовцев, или, как их здесь называют, придурков. Там уже никого нет. Все на работе. И здесь нарядчик представляется мне:

— Алексей. Солист оперетты.

— Вы — вокалист или танцовщик?

— Я танцовщик!

И он делает передо мной высокий прыжок с переворотом. «Начинается», — подумал я. Но на этом его попытки обольстить меня пока заканчиваются.

Нина меня еще ночью предупредила, что нарядчик сидит за гомосексуализм, и наверняка будет приставать ко мне. Но меня это особенно не трогало. Даже интересно: ко мне еще ни один педераст не приставал. А постоять за свою девичью честь я в крайнем

 

случае сумею. Но он пока и не думает приставать. Говорит, что вчера как раз освободился дневальный по этому бараку и я, если хочу, могу исполнять его обязанности: топить печь, мыть полы, протирать пыль, подправлять заправку постелей и вообще следить за чистотой в бараке. Иногда придется приносить заболевшим еду из столовой.

Независимо от подстерегающих меня опасностей, о которых предупреждала Нина, думаю, что эта холуйская работа не для меня, но, чтобы потянуть время хотя бы до вечера, когда опять увижусь с Ниной, и вообще немного осмотреться, соглашаюсь.

Он уходит, а я принимаюсь топить печь, пока там еще тлеют угли. Через час становится жарко, я раздеваюсь до трусов и шваброй начинаю мыть пол.

Обед мне торжественно доставляет сам нарядчик, а я в это время протираю окно, стоя на табуретке. Алексей пристально разглядывает меня.

Я всю свою недолгую жизнь занимался спортом, и благодаря маминым передачам мышцы у меня еще сохранились. В Бутырской пересылке кто-то (видимо, из «коллег» нарядчика) даже поинтересовался, не занимался ли я тяжелой атлетикой.

Чувствую кожей, что нарядчик любуется мною. Даже ложку уронил на пол и чуть не выплеснул баланду.

— А что это у тебя за шрам на спине?

— От бандитской пули.

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно. Было дело в молодости.

Он приглашает меня поесть, пока баланда не остыла, и объявляет, что я буду питаться по ИТРовской норме. Выдает даже кусочек белого хлеба с колбасой: «Это от меня!» Я вежливо благодарю, спрыгиваю на пол и усаживаюсь есть, так как действительно проголодался. А потом лезу в свой сидор, достаю коробку леденцов и угощаю его.

— Но спать вам придется не в этом бараке. Здесь только самые большие начальники живут. Я вас устрою в хороший барак, где у меня есть своя каморка.

О моей работе он уже не говорит. Видимо, считает дело решенным. Я пока молчу.

 

А вечером Нина мне сообщает, что у них в техотделе ничего не выходит, мест нет, но ей сказали, что в столярный цех нужен учетчик; начальник цеха там, правда, сволочь и антисемит, вряд ли меня возьмет.

— А если нарядчик направит?

— Все равно не возьмет. Или устроит такую жизнь, что сам уйдешь.

К нам подходит пожилой человек, который живет в ИТРовском бараке, и говорит мне:

— Здравствуйте! Вы меня, конечно, не помните? Моя фамилия Павловичев. Она вам ничего не говорит?

— Простите, не помню.

— Я так и думал. Вы меня видели один раз на очной ставке с Машей Тихоновой. Ее-то вы должны помнить.

— Маша Тихонова? Конечно, помню.

И я вспомнил Павловичева. Проходя студенческую практику во Фрунзенской военной прокуратуре, я помогал следователю в расследовании дела о хищении с хлебозавода. Маша работала там экспедитором и отпустила три тонны хлеба какой-то воинской части, а расходные документы уничтожила. После этого она скрылась где-то под Можайском. Следователь отправил меня за ней, и я ее привез. А Павловичев — тогда майор интендантской службы — был организатором этого преступления. По дороге из Можайска до Москвы Маша все мне рассказала, и следователю оставалось только арестовать Павловичева и дать ему очную ставку с Машей, на которой я присутствовал. А теперь он здесь. Встреча не из приятных.

— Вы не думайте, пожалуйста, что я на вас зло держу, — разгадал мои мысли Павловичев. — Наоборот, я хочу вам помочь. Я работаю в заготовочном цехе заведующим ПРБ. Могу вас взять к себе только рабочим, а со временем как-нибудь переведу кладовщиком. Устраивает?

Я посмотрел на Нину. Она мне мигнула: «Нет».

— Спасибо, не помню вашего имени-отчества. Я подумаю и переговорю еще с нарядчиком. Он обещал мне другую работу, и неудобно подводить его.

— Ну, как знаете. Была бы честь предложена.

И он отошел.

 

Нина мне объяснила, что заготовочный цех считается очень грязным и тяжелым. Там обрабатывают отопительные батареи после литья, и пыль от чугуна висит в воздухе. Лучше уж в стройбригаду идти, хоть на свежем воздухе будешь.

И вот я в стройбригаде Славы Донца. Мы строили новый большой авторемонтный цех, а по существу, целый завод. Автомобили — хобби начальника лагеря полковника Мамулова. Ходили слухи, что свою карьеру в органах он начинал, работая в Тбилиси личным шофером у Берии.

Это строительство находилось еще в начальной стадии. Как говорят строители, «на нулевом цикле». Заключенные клали фундамент под будущие стены.

Мне поначалу поручили дробить щебенку для бетона. Передо мной устанавливали огромный бутовый камень, от которого я должен был молотком скалывать небольшие куски, пригодные для раствора бетона. К концу дня у меня правая рука отваливалась напрочь, а пальцы не держали молоток. Но самое страшное было впереди. Когда я наконец-то наловчился одним резким ударом молотка откалывать сразу несколько мелких камушков, они летели в разные стороны, в том числе и мне в лицо. Я спросил у бригадира, наблюдавшего за мной, нельзя ли мне раздобыть какие-нибудь защитные очки, но он заявил, что они полагаются только на сварочных работах, а при дроблении камня надо уметь направлять осколки в сторону.

Не успел он это объяснить, как осколок камня угодил мне прямо в глаз, который, конечно, тут же заплыл и закрылся совсем. После этого бригадир сжалился надо мной и направил возить жидкий бетон от бетономешалки к яме, подготовленной для фундамента. Это была физически более тяжелая работа, однако я старался изо всех сил и чуть ли не бегом возил тачку, нагруженную раствором. К концу дня у меня не разгибалась спина.

Бригадир оценил по достоинству мои старания и в конце двенадцатичасового рабочего дня заявил, что я выполнил норму и заработал шестисотграммовую пайку хлеба. Это послужило мне небольшим утешением, когда наутро, превозмогая боль в спине, я не мог согнуть пальцы, чтобы ухватить ручки своей тачки.

Слава Донец оказался неплохим парнем и, увидев мои мучения, подбодрил меня:

 

— Поначалу у всех так. А сейчас надевай сапоги, лезь в яму и лопатой мешай раствор, чтобы он там ложился равномерно.

На следующий день, умаявшись с тачкой на перевозке бетона, я присел по команде бригадира «перекур!» на камень и задумался. Хотя я не отставал от своих товарищей, занятых тем же делом, я усомнился в своей и их способности выполнить в темпе, определяемом отнюдь не мощностью бетономешалки, а исключительно силой наших мышц, установленную для нас дневную норму. Мои товарищи, а потом и сам бригадир подтвердили мои сомнения.

Перевозка на тачках бетона была самым невыгодным (если в данных условиях вообще можно употреблять этот термин) делом. Никто из тачковозов не вырабатывал нормы, а следовательно, получал меньшую пайку хлеба, чем остальные члены бригады. Более того, этот участок тормозил всю работу по укладке фундамента, а стало быть, и завершение «нулевого цикла» строительства.

Я смотрел на свою тачку, груженную бетоном до предела, то есть с горкой, но не выше переднего бортика. Да, больше бетона в эту тачку уже не нагрузишь хотя бы потому, что мускулы не выдержат. А лично у меня еще и пальцы еле-еле удерживали ручки тачки. Это было самое страшное. Если одна ручка вырвется, то тачка перевернется и бетон опрокинется. И в первый же день я сообразил, что если такой конфуз со мной случится, то надо сразу бросать и вторую ручку.

Эти горькие размышления заставили меня в последующие дни начать в обеденный перерыв опыты, подтверждающие старые философские истины, что труд создал человека, а его материальные потребности определяют рост производительности труда.

Для начала я уменьшил толщину ручек у своей тачки. Пальцы стали сходиться, обнимая их, и я перестал бояться перевернуть тачку на ходу.

Потом я нашел кусок фанеры и поставил его у передней стенки тачки, увеличив тем самым ее высоту. Это позволило мне загружать тачку бетоном ближе к передней стенке. Центр тяжести переместился вперед, и нагрузка на мои мускулы уменьшилась. Еще через день я укоротил ручку сантиметров на пять, увеличив (а может быть, уменьшив?) длину рычага. Мои пальцы и мускулы стали испытывать еще меньшую нагрузку. Казалось бы — простая

 

штуковина эта тачка. Как мы говорили, «машина ОСО — две ручки, одно колесо».

Но ОСО перехитрить невозможно. Пока я совершенствовал свою тачку, Славка с любопытством поглядывал на меня и помалкивал. А когда я, упоенный успехом, уминая вечером с ним и Иваном картошку в мундире, предложил Славке внедрить мое изобретение шире и реконструировать по моей модели все тачки, он горько усмехнулся:

— Если бы ты жил в Америке, то, конечно, стал бы миллионером. И то где-нибудь в Клондайке, работая на своем участке сто лет назад, ты постарался бы скрыть от других свои улучшения, чтобы заработать побольше. Но ты не в Клондайке, а в Ховрине. Я могу и даже обязан оформить рапортом твои великие достижения. И тебе, наверное, даже дадут рублей пятнадцать или двадцать премии. А что будет завтра? Твой труп даже не найдут в этой бетонной яме. Ведь всем увеличат норму выработки сразу вдвое. Понятно?

Картошка застряла у меня в горле, я с трудом проглотил ее.

— А что же ты раньше молчал? Ты же все видел и молчал.

— Я молчал потому, что ничего не видел. Или это тебе тоже непонятно? Мы с Иваном говорили вчера об этом и решили ничего не видеть. Тебе полегче стало работать? Ну и хорошо! А пайку я тебе по-старому буду выписывать — шестьсот граммов, а иначе тебе придется кило двести выписывать, а остальным по четыреста граммов. Твой труп от этого не перевернется?

Эта речь Славы сразу перечеркнула ранее вдолбленные в меня догмы о примате материи и вторичности сознания. Идеологические основы ГУЛАГа оказались сильнее теории исторического материализма.

Через неделю я уже стал полноправным членом бригады строителей. В субботу, в конце дня, Слава Донец подмигнул мне, чтобы я зашел к нему в кладовку, где хранился инструмент. На дне перевернутой тачки я увидел бутылку водки, банку тушенки и головку чеснока.

— Можешь? — спросил меня Слава.

— А почему бы и нет? — ответил я вопросом на вопрос.

— А потому, что если на вахте тебя унюхают, то тебе и всем нам десять суток карцера.

 

— Если вы мне не доверяете, не буду пить.

— Ишь ты какой гордый! Налей ему, Иван.

Иван был здоровенным и самым сильным в нашей бригаде мужиком лет тридцати. Он дружил с бригадиром и даже замещал его, когда тот отсутствовал. Меня немного удивляла их дружба. Я уже знал, что Слава сидел за валюту, а Иван, работая в личной охране Жданова, умудрился сесть за убийство. О подробностях своих дел в лагере не было принято рассказывать. Они в столовой и бараке всегда держались и ели вместе. И вот я удостоен чести быть принятым в их компанию! Это много значило.

Слава, как будто прочитав мои мысли, усмехнулся:

— Только ты не думай, что теперь тебя ждут поблажки на работе. Будешь вкалывать как все. И горбушки более шестисот граммов я тебе не выпишу, как ни старайся. У нас, сам видишь, один Иван получает восемьсот граммов, но он и вкалывает за двоих.

На том и порешили. А дни пошли своим чередом. К вечеру я так уставал, что не всегда было сил даже повидаться с Ниной. Как-то в выходной день мы с ней сидели на лавочке, держась за руки, когда появился самый строгий надзиратель Шохин и скомандовал:

— Коган, в карцер! Трое суток.

— За что, гражданин начальник?

Обидно было ни за что пострадать, но ничего не поделаешь, пришлось отправляться в карцер. Формально на хлеб и воду, но на самом деле с добавкой от друзей.

С Ниной мы, конечно, часто общались, но как женщина она была для меня запретным плодом. По наивности я в то время считал ее невестой Валерия (и Валерий был в то время таким же наивным). А женщины моих друзей были для меня всегда табу (в этом мы с Валерием не были единомышленниками).

Нужно сказать, что карцер в нашем лагере был не очень страшным наказанием. Отдельный кирпичный домик, в котором имелось шесть одиночных камер с окном и койкой у стены. Начальство, видимо, полагало, что суть наказания — в голоде и холоде. Но все зависело от того, кто из надзирателей дежурит в карцере, и от активности твоих друзей. Как правило, друзья находили способ договориться с надзирателем и подбросить сидевшему в камере кое-что из еды, а иногда и одеяло на ночь.

 

Бывали случаи, когда парочки специально старались попасть в карцер, чтобы провести ночь вместе, в одной камере. Конечно, это было возможно только при договоренности с надзирателем, который, выходя из домика, забывал закрыть на замок камеры. Лично у меня были три такие прекрасные ночи, но это случилось позднее.

Вскоре Нина Ермакова покинула лагерь. Она попала под амнистию, объявленную в честь победы над Германией. Амнистия была, прямо скажем, не очень большая. Она касалась только тех осужденных по статье 58, кто имел срок до трех лет. А таких по этой статье было очень мало. Но в это число из нашей группы попали Нина Ермакова и Миша Левин.

Вообще, чем руководствовались наши следователи (а они, безусловно, предопределяли решение ОСО) при назначении нам срока наказания, понять трудно. Но попытаюсь сделать это в меру своего разумения.

Больше всех — по десять лет— получили Володя Сулимов, Алексей Сухов, Михаил Гуревич, Юлий Дунский и Валерий Фрид. Они были арестованы первыми, все сразу, и, видимо, поэтому считались организаторами нашей группы. Юра Михайлов, которого я до ареста знал плохо, получил восемь лет, тоже, наверное, за активное участие в группе, поскольку он, судя по моей очной ставке с ним, наговорил на себя все, что возможно, желая казаться равным с моими друзьями, но все-таки ему это, видимо, не совсем удалось.

По пять лет, помимо меня, получили Виктор Левенштейн, Светлана Топтапова, Эрик Каркмасов и Леночка Бубнова. Первых трех я вообще не знал и думаю, что их не очень-то знали и «организаторы» нашей группы. Возможно, кто-то с кем-то где-то пересекался, и этого оказалось достаточным для придания большей солидности нашей «организации», как вначале называли нашу группу.

О Леночке Бубновой отдельный разговор. Конечно, по своей родословной (отец — бывший видный партийный деятель, а потом «враг народа»), да и по семейному положению (жена Володи Сулимова), она тянула на максимум. Но... видимо, уже во время следствия она согласилась сотрудничать с НКГБ, благодаря чему не только получила срок вдвое меньший, чем ее муж, но и просидела весь срок на Лубянке в роли «наседки».

 

Мишу Левина, Нину Ермакову и меня арестовали, как я говорил, последними. Группа была уже сформирована, и мы оказались в роли примкнувших к ней. Я и Миша вообще не признали себя виновными. Но за Мишу и Нину очень хлопотал, как пишет В.Фрид, бывший тогда в фаворе у Сталина академик Варга. Может быть, поэтому им дали меньше, чем мне. А может быть, прав был прокурор Дарон, который наши теоретические дискуссии заканчивал предсказанием, что мне пару лет добавят «за образование».

Но так или иначе, а Нина и Миша в 1953 году попали под амнистию и вскоре оказались в Горьком. А я на пару лет еще задержался в лагере, после которого отправился на «вольное поселение пожизненно».

Возвращаюсь к своему пребыванию в Ховрине, где события продолжали развиваться стремительно и интересно для будущих историков.

Через некоторое время после капитуляции Германии всех заключенных однажды ночью подняли по тревоге. Думали, это обычный ночной шмон, но нет, что-то другое. Всех построили на развод и повели побригадно в производственную зону. Там на железнодорожных подъездных путях мы увидели два крытых товарных вагона и четыре железнодорожные платформы, покрытые брезентом. К всеобщему удивлению, на месте был весь штаб Мамулова во главе с ним самим. Перед нами поставили задачу разгрузить все вагоны и платформы за два часа, обещая после этого усиленный завтрак, а особо отличившимся — внеочередное свидание с родными.

В вагонах оказались трофеи. Грузили их, видимо, второпях и без разбора. Ящики и коробки с сервизами и хрусталем стояли под детскими колясками и пишущими машинками. Мягкая мебель, меховые шубы и много разных других предметов непонятного для нас назначения валялись как попало. Естественно, что многие вещи были разбиты и изуродованы.

Но самый интересный груз был на платформах. Там стояли легковые автомобили. Наши специалисты определяли марки: «Опель-олимпия», «Опель-кадет», «Опель-адмирал» и один самый большой и красивый — «Майбах».

 

Некоторые ящики и коробки погрузили сразу на закрытые грузовые автомобили, которые тут же уехали, а трофейные автомобили втащили в недостроенный корпус нового цеха.

В последующие дни многие заключенные щеголяли немецкими курительными трубками, бритвами и даже пивными кружками, чем напросились на внеочередной и потому неожиданный ночной шмон, после которого в каждую камеру карцера пришлось сажать по два-три человека.

Однако эпопея с трофеями на этом не закончилась. Примерно через неделю, тоже ночью, нас опять подняли, но не всех, а только строительные бригады. Нас заставили срочно закладывать ворота, двери, окна и другие проемы недостроенного корпуса кирпичом и пачкать его, чтобы свежая кладка была незаметной.

Мы поняли смысл нашей работы только на следующий день, когда увидели Мамулова в свите заместителя министра внутренних дел генерала Чернышева.

— А мы-то думали, что сильнее Мамулова зверя нет, — смеялся Слава.

— Молодец на овец, — мрачно заметил Иван.

Вскоре мне пришлось познакомиться с Мамуловым поближе. Несмотря на мой отказ от работы дневальным и вообще в хозобслуге жилой зоны, нарядчик продолжал ухаживать за мной. А он был формально еще и руководителем нашей лагерной культбригады, в состав которой входили довольно известные профессионалы. В солистку Большого театра Баклину я был влюблен еще с детства, увидев и услышав ее в роли пажа в «Гугенотах». Правда, из зрительного зала пятнадцать лет назад она казалась мне куда интереснее. Актер Театра Красной Армии Александров руководил драматической секцией бригады, а с чудесным музыкантом-универсалом Гришей Гринбергом я был знаком ранее лично. Узнав о моих детских и юношеских успехах в драмкружке при театре им. Ермоловой и на конкурсах художественных чтецов, они меня зачислили в культбригаду.

Правда, мне для этого пришлось переключиться с классического репертуара на более подходящий для лагерной аудитории. Но кое-что из старого репертуара все же пригодилось. Так, например, «Песнь о купце Калашникове» проходила на «ура». А малоизвестный рассказ М. Горького «Как поймали Семагу» о бандите,

 

который ради спасения наиденного им подкидыша сдался полиции, вызывал слезы.

Члены культбригады пользовались определенными льготами не только в виде дополнительной порции каши после концерта. И вскоре я достиг вершин карьеры, доступной для заключенного.

Я стал заведующим ПРБ штамповочного цеха. Когда я первый раз вошел в этот цех, то был оглушен грохотом пятисоттонных прессов и уханьем гильотины. Но, как говорят, не боги горшки обжигают. И через месяц я уже вполне разбирался в прессах, матрицах, пуансонах, штампах и тысяче деталей, изготовляемых в этом цеху.

Начальник цеха был очень приятный и непонятно как в эту систему попавший молодой инженер из Одессы по фамилии Монастыренко. Он очень помогал мне освоить свои, а заодно и его обязанности, так как рвался пораньше уйти домой. В конце концов, мы стали почти друзьями. Он отправлял, минуя лагерную цензуру, мои письма домой, иногда отваживался звонить моим родным инкогнито из телефона-автомата, чтобы передать им какое-нибудь мое срочное сообщение, и даже изредка подкармливал меня, да и сам не отказывался от чего-нибудь вкусного из моей передачи.

После работы инженером-конструктором в каком-то закрытом КБ в Одессе командовать заключенными (а позднее военнопленными) ему было тошно. И постепенно он передал свою обязанность мне, а я и не возражал.

Наш цех не считался главным, но именно от него зависело многое. Стоило нам задержать подачу какой-нибудь маленькой загогулинки, как сборочный цех останавливался. Монастыренко

 

этого очень боялся, так как некоторые наши детали были нарасхват, и у кладовой готовых изделий часто выстраивалась очередь представителей сборочных цехов. А мы, в свою очередь, зависели от инструментального цеха, в котором изготовляли и ремонтировали для нас штампы. Но мы их держали про запас, и в случае поломки какого-нибудь штампа его быстро заменяли новым. А это уже зависело от сноровки наладчика. У нас в цеху было два наладчика. Леша Галиченко — москвич, сидевший тоже по 58-й статье, маленький, худенький, но сильный и ловкий. Мы с ним очень подружились, ели и пили вместе, и я ему очень обязан своим новым техническим образованием. У него была светлая голова, и при поломке штампа или пресса он быстро соображал, куда какой штамп переставить, чем его заменить, чтобы не останавливать выход готовых деталей. В ночной смене наладчиком работала молодая женщина Настя Баранова. Она была всегда угрюмая и чем-то недовольная, но свое дело тоже знала. Настя сидела за убийство и как-то поначалу не вызывала особой симпатии у меня, тем более что она всегда была закутана в темный деревенский платок, из-под которого сверкали огромные черные глаза, пронзающие тебя насквозь.

Загрузка штампов и прессов ночью была меньше, и Настя обычно сдавала свою смену утром в полном порядке, в цеху все сверкало, а на прессах уже были установлены штампы для дневной смены.

Несколько раз мы с Лешей Галиченко, когда позволяло время, приглашали ее задержаться и разделить с нами утреннюю трапезу, если таковая была, но она неизменно отказывалась от нашего угощения. В конце концов лед был растоплен, и она стала нас встречать с платком, скинутым нд плечи. Тогда мы увидели, какие у нее роскошные волосы. Иногда, особенно в конце месяца, мне приходилось задерживаться после дневной смены, чтобы закрыть наряды или подготовить месячный отчет. Для этого у меня была своя маленькая проходная комнатка перед кабинетом Монастыренко, но он в последнее время начал оставлять мне ключ от своего кабинета (о чем очень пожалел, но об этом потом).

Однажды, когда я сидел в его в кабинете и закрывал наряды, прислушиваясь к уже привычному для меня ритмичному гулу прессов и станков, в дверь вежливо постучали, и вошла Настя.

 

Я вскочил, решив, что в цехе что-то неладно, но, посмотрев на улыбающуюся и сверкающую красивыми белыми зубами (впервые!) Настю, понял, что все в порядке.

— Ты почему на меня внимания не обращаешь? — спросила она.

— Что ты, Настя, такое говоришь? По-моему, у нас с тобой полный порядок. Горбушку ты получаешь по максимуму, и Монастыренко тобой очень доволен.

— Он-то доволен. Так и зыркает на меня. А ты и не смотришь...

На следующее утро, когда я, невыспавшийся, вместе с Галиченко вошел в цех, Лешка заметил, что в цехе сегодня что-то неладно, а на главном пятисоттонном прессе даже штамп не установлен. Он стал звать Настю, но ее уже не было. Тогда, посмотрев на меня испытующим взглядом, он со вздохом сказал:

— Я все понял, когда ты вчера ночью завалился на нары и сразу захрапел. А ты знаешь, за что она здесь?

— Знаю. А что?

— А то, что ты ничего не знаешь.

И он поведал ее историю, которая произвела на меня странное впечатление. Она убила мужа не по пьянке и не за измену, как это обычно бывает. Она жила с ним несколько лет, заимела от него ребенка, но ни разу в жизни не испытывала с ним оргазм (Лешка сказал проще: «Не кончала»). И однажды на какой-то гулянке крестный отец ее дочери, воспользовавшись тем, что муж был мертвецки пьян, завалил Настю и, несмотря на сопротивление, научил уму-разуму. С тех пор она не сказать чтобы возненавидела мужа, нет, но не могла с ним продолжать жить. Муж, естественно, ничего не мог понять и по-прежнему домогался ее. Она, сколько могла, под разными предлогами отказывала ему, но в конце концов схватила лежавший рядом топор и искромсала его.

На следствии и в суде Настя не стала объяснять мотивы своего преступления и получила максимум — 10 лет.

Я выслушал его, и мне стало нехорошо. И самое смешное (теперь!), я испугался того, что и со мной она не испытала оргазм.

После этого мы еще несколько раз встречались с Настей. Я старался быть ласковым и мужественным, как мог, но рассказанная

 

Лешкой история давила на психику, и я не был героем. А она, заплетая косу и усмехаясь, говорила «спасибо» и удалялась.

Не знаю, чем бы кончилась эта не столько романтическая, сколько похабная история наших с ней отношений, если бы однажды в нашем цеху не появился Володя Клемпнер. Он прибыл в лагерь недавно, и мы с ним познакомились в культбригаде. Володя был талантливый пианист, окончил Московскую консерваторию и проникновенно исполнял Рахманинова и Шопена.

Желая спасти Володю от тяжелых работ, я пристроил его кладовщиком в наш цех. Он плохо справлялся со своими обязанностями, и меня не очень удивила Володина просьба оформить его на сверхурочную работу в ночную смену, чтобы проверить еще раз остатки деталей, которые у него почему-то никогда не сходились. Через два дня он еще раз попросил меня об этом. А через день опять.

И тут меня осенило. Вчера вечером, проходя мимо Насти, я слегка задел ее и кивнул в сторону лестницы, которая вела ко мне. А она вроде ничего не заметила и не пришла.

Все-таки странно устроен человек, особенно когда он молод и не очень умудрен опытом. Вместо того чтобы обрадоваться окончанию нашей не совсем счастливой любви, во мне что-то взыграло. Как же так? Мне дают отставку из-за какого-то хлюпика, свалившегося на мою голову моими же усилиями? И я, заручившись ключом от кабинета Монастыренко, повелел Насте на следующий день срочно явиться ко мне под каким-то деловым предлогом.

Она явилась. Стала у дверей, скрестив руки на груди. Ее неизменный платок, как всегда в таких случаях, был спущен на плечи. Я ее подозвал, усадил на колени. Она вроде и не сопротивлялась, по крайней мере, я не ощутил никакого подвоха с ее стороны. И вдруг, когда я обнял и привлек ее к себе, то почувствовал, как ее чудные белые зубы вонзились мне в щеку.

На следующий день я ходил по цеху с пластырем на щеке. Мне казалось, что окружающие ехидно усмехаются. Ведь о моей связи с Настей, наверное, если не знали, то догадывались многие. А Лешка был доволен: «Так тебе и надо. Я же тебя предупреждал. Скажи спасибо, что топора в кабинете не было».

Один только наивный Монастыренко ни о чем не догадывался и все спрашивал, не нужна ли мне какая-нибудь мазь для сса-

 

дины на щеке, происхождение которой я объяснил ему производственной травмой. Лешка же продолжал издеваться надо мной целую неделю, пугая обилием микробов даже на самых красивых зубах.

Я уже начал забывать о больной щеке и о Насте как женщине с особым темпераментом, как вдруг она напомнила о себе сама.

Ни с того ни с сего меня стали мучить ячмени. Не успеет пройти один, как тут же появляется другой.

Настя ходила по цеху, изредка поглядывая на меня, но я делал вид, что не обращаю на нее никакого внимания, и более того, демонстрируя свое благородство, перевел Клемпнера в ночную смену.

Видимо, она оценила это, иначе ничем ее поступок объяснить не могу. Подойдя ко мне вплотную, Настя взяла меня за руку, и не успел я охнуть, как она плюнула мне в глаз и, заявив, что завтра все пройдет, пошла дальше по своим делам.

Самое удивительное, что назавтра действительно все прошло! Никогда в жизни больше ячменями я не страдал.

Где она сейчас, эта гордая черноокая красавица-однолюбка с пронзительным взглядом? О Володе Клемпнере я что-то слышал и читал. Он (если это он) сейчас успешно выступает с концертами за границей.

В это же примерно время мне пришлось познакомиться поближе с самим Мамуловым. О нем у нас ходили легенды и мифы. Я в них долго не верил, однако после личного знакомства с ним изменил свое мнение. Такой человек способен на все. Но о легендах и мифах потом.

Я уже писал, что наш цех иногда задерживал выпуск изделий для других цехов. Запасные штампы у нас имелись, а вот готовых штампованных деталей, необходимых для сборки изделий, не хватало. За это Монастыренко иногда доставалось на оперативках у Мамулова. Один раз его даже лишили квартальной премии. И пер вое, что я сделал с помощью Леши и Насти, это создал НЗ наиболее дефицитных деталей за счет сверхурочной работы в выходные дни и приспособления некоторых штампов к другим наименее за груженным прессам. За что мы втроем были удостоены лично Монастыренко одним литром спирта, полагающегося на технические нужды.

 

Но один участок цеха сводил на нет все наши усилия. Это была так называемая галтовка мелких деталей. Сама по себе операция с технологической точки зрения простая. После штамповки на каждой детали по краям образуется мелкий заусенец. Размер этого заусенца зависит от остроты матрицы и пуансона. Но даже новый и самый острый пуансон хотя бы маленький заусенец, да оставлял. И приходилось деталь вручную обрабатывать напильником.

Для устранения этого заусенца и существует галтовка. Галтовочный барабан представляет собой шестиугольный барабан, эксцентрично насаженный на ось, которую вращает электромотор. Был такой барабан и у нас в цеху. В него загружали детали, и при вращении барабана детали терлись друг о друга и о стенки, отчего заусенец отламывался. Заодно сбивалась и окалина с некоторых изделий, что тоже было хорошо.

Но в один барабан две разные детали не загрузишь. Вернее, загрузить-то можно, но надо тратить время на их сортировку. Когда я пришел в цех, так зачастую и делали.

Казалось бы, чего проще: поставить еще один барабан, и дело с концом. Но для него не было ни места, ни электромотора нужной мощности.

И Монастыренко, и Галиченко (тоже по образованию инженер), и сам главный механик завода Муравлев, бывший заключенный, которого Мамулов за хорошую работу освободил досрочно, давно ломали голову над этим барабаном.

А я, без всяких инженерных знаний, посмотрел и сказал:

— А почему этот огромный барабан не разделить на два отсека, устроив в нем перегородку, и крышку тоже разделить пополам?

Все посмотрели на меня как на идиота. Хромой, невысокого роста Муравлев заявил:

— У вас электромотор и так работает на пределе. Еле тянет. А ты хочешь увеличить массу деталей вдвое.

— Я не знаю, что такое масса, но ничего не придется увеличивать. Просто в каждый отсек надо закладывать поменьше деталей. А то одних деталей у нас всегда в избытке, а других совсем нет.

Лешка поддержал меня. И через день — ура! — очередь у кладовки с деталями исчезла.

Монастыренко от радости был готов расцеловать меня, но поступил более разумно. Он велел мне написать заявление в бюро по

 

рационализации и приложил к нему свой рапорт, в котором просил выдать мне премию за рацпредложение — 30 рублей.

А через день в цех явился Мамулов. Случайно или специально — не знаю. Когда Мамулов со своей свитой появлялся в каком-нибудь цеху, все старались не попадаться ему на глаза. Услышав шепоток по цеху: «Мамулов! Мамулов!», я тоже постарался убраться в свою каморку на антресолях. А Монастыренко на трясущихся ногах побежал ему навстречу. Я смотрел через окошко сверху.

Мамулов шел быстрым шагом в развевающейся шинели, сверкали только красные лампасы на его брюках да золотые погоны, а каракулевая серая папаха чуть ли не задевала притолоку. За ним еле успевала его свита, состоявшая из всяких замов и помов, а также начальников цехов, расположенных в нашем корпусе.

Напротив нашего цеха находился гальванический цех, возле которого время от времени появлялась небольшая лужа. Подойдя к этой луже, Мамулов демонстративно взмахнул ногой, как будто собираясь ударить по футбольному мячу, и наподдал по луже, забрызгав при этом не только свои роскошные сапоги, но и всех окружающих.

— Югов! — обратился он к начальнику гальванического цеха. — Я тебя давно не бил? Или ты уже привык получать по морде? Могу что-нибудь другое придумать. Будешь языком вылизывать лужу, пока не вылижешь до конца. Через час ко мне! И вот тебе мой носовой платок, чтобы на нем ни пятнышка не было, понял?

Войдя в наш цех, он остановился у дверей, где стоял галтовочный барабан. Посередине стенки барабана еще сверкал шов от электросварки. А новые дверцы еще мелькали металлическим блеском. Мамулов стоял и смотрел. Наиболее отчаянные его сопровождающие протискивались в дверь, стараясь не задеть начальство.

Монастыренко собрался с духом и храбро шагнул к нему. Стал что-то рапортовать.

— А где сейчас находится главный механик завода товарищ Муравлев? Что-то я не вижу нашего уважаемого товарища Муравлева? Где этот главный специалист по механике завода?

 

Свита выпихнула вперед Муравлева. Я не видел сверху выражения его лица. «Знал бы, так не выдумывал», — мелькнуло у меня в голове.

А спектакль продолжался.

— Вот наш главный ученый специалист по механике товарищ Муравлев! Молодец, товарищ Муравлев! Полгода думал, год думал и вот за одну ночь наконец придумал. На тебя яблоко Ньютона не упало случайно? Закон притяжения яблока знаешь?

Монастыренко что-то пытался сказать, но Мамулов не обращал на него никакого внимания. Резким движением (я даже непроизвольно отшатнулся от окна) он схватил Муравлева за грудки и поднял в воздух. Стало видно, что одна нога у Муравлева короче другой и не гнется в колене. Я отвернулся, чтобы не видеть удара. Но потом узнал, что Мамулов его все-таки не ударил. «Идиот я, идиот! — ругал я себя. — На кого старался? Хорошего человека подставил!»

И вдруг по цеху прокатилось: «Когана, Когана требует! Где Коган?»

Я стиснул зубы и стал спускаться по лестнице, стараясь не бежать, но потом Леха мне сказал, что я все-таки побежал. Как я промчался через цех — не помню. Мамулов смотрел на меня, а я радовался, что неделю назад мне выдали новый комбинезон.

— Заключенный Коган прибыл по вашему распоряжению, гражданин полковник!

Но не успел я закончить фразу, как Мамулов повернулся к Монастыренко:

— Почему он у тебя одет как простой рабочий? Он же у тебя начальник цеха! Ты думаешь, я не знаю, что ты в пять часов уже дома чай пьешь, а он делает план? Ты премии получаешь, а ему тридцать рублей за рацпредложение выписал! Ишь ты, раскошелился! Где начфин?

Из свиты парадным шагом выступил какой-то майор.

— Слушай меня! Муравлева лишить премии до конца года. Монастыренко... — он задумался, — за этот квартал. А его премию отдать зеку Когану. Понятно? — И, обернувшись ко мне: — Завтра в кассе получишь премию.

Начфин что-то тихо ему сказал.

 

— Наличными нельзя? Что значит нельзя? Твои безналичные, я знаю, он получит на лицевой счет через два месяца, и что и где он купит? А дефицитные детали благодаря ему вот уже два дня идут. Сегодня же выдать ему сто рублей и отоварить их в нашем магазине. — И мне: — Молодец! Если сегодня не получишь премию, доложи майору Гайдукову (это был его зам по режиму, один из моих злейших врагов). А я потом сам проверю.

И он направился к выходу, за ним потянулась свита. Я остался с Монастыренко и Муравлевым, которые не смотрели на меня, а я чувствовал себя — впервые в жизни — подлецом.

Я попытался что-то сказать, но Монастыренко махнул рукой и пошел к себе, а Муравлев вдруг, весело улыбнувшись, сказал:

— Не боись. Ты не виноват. А у Мамулова и не такое бывало. Видишь! — Он похлопал себя по протезу ноги и захромал к выходу.

А мне было очень плохо. Лешку Галиченко, который пытался утешить меня и даже поздравлял, я послал подальше.

Часа через два продавщица из магазина для вольнонаемных привезла мне в цех в тележке набор продуктов: палку сырокопченой колбасы, банку тушенки, полголовки сыра, банку сгущенки, две банки шпрот, две банки кильки и... бутылку «Киндзмараули», которое я увидел первый раз в жизни.

Заметив изумление на моем лице, продавщица пояснила:

— Не бойся, Гайдуков звонил на вахту и предупредил, чтобы тебя не трогали. Это лично тебе от Мамулова.

— Ах, так! — обрадовался Лешка Галиченко и, попросив у Монастыренко ключи от его сейфа, достал оттуда бутылку чистого спирта.

Монастыренко, не глядя на нас, пожелал нам приятного аппетита и пошел к выходу, но Лешка успел-таки сунуть ему в карман палку колбасы и бутылку «Киндзмараули».

Я сидел угрюмый и несчастный. Больше всего мне было жаль Монастыренко, ведь на его иждивении были жена, дочь и мать. Лишение премии было для него большой утратой. Но самое главное — это было несправедливо. Другой бы наплевал на мою идею, а может, даже и присвоил.

Леша что-то говорил, соображая, как компенсировать Монастыренко потерю премии, а сам в это время занимался своей любимой работой — жарил на электроплитке картошку.

 

Я сидел, обхватив голову руками, когда услышал его команду:

— Все готово. Можно начинать. Тебе — первому. Ты сегодня герой!

— Герой с дырой! — усмехнулся я и поднял голову. На столе стояли сковородка с картошкой, сдобренной тушенкой, и две кружки, наполненные наполовину.

Я не первый раз пил с ним спирт. В одну кружку он всегда наливал спирт, в другую — воду для запивки. Я, недолго думая, схватил первую кружку, но одним глотком, как раньше, не осилил. Не переводя дыхания, чтобы не задохнуться, схватил вторую кружку, чтобы запить спирт. Леша перед носом у меня уже держал вилку с соленым огурцом. Хлебнув из второй кружки побольше, чтобы смочить глотку, я понял, что в ней тоже спирт. Я бросился к кувшину с водой, но было уже поздно. У меня перехватило дыхание, и я стал задыхаться, издавая какие-то гортанные звуки, похожие на призывный крик ишака. Слезы лились из глаз рекой.

Но это еще было не все. Когда я начал громко икать, торопясь проглотить воду и поливая при этом себя, отворилась дверь и вошел... старшина Шохин, наш самый свирепый надзиратель.

Лешка стал отчаянно бить меня по спине кулаком, приговаривая:

— Подавился картошкой! Не в то горло попала.

Я до сих пор не знаю причины появления Шохина, который заходил к нам в цех очень редко, как не знаю и причины его лояльного отношения ко мне в тот раз. Может, он был уже наслышан или предупрежден о сегодняшних событиях в нашем цеху, но он постоял, покрутил головой, нюхая воздух, пропитанный спиртом, а потом, не глядя на нас, повернулся и вышел.

Я был готов убить Галиченко, но он клялся в случайности своей ошибки и даже сам не стал пить, ухаживая за мной. А я улегся на продавленный диван в кабинете Монастыренко и все икал, проклиная галтовочный барабан, Мамулова и свои изобретательские способности.

На следующий день я не вышел на работу, пока в обед не явился Галиченко и от имени Монастыренко не попросил меня явиться в цех, чтобы не подводить Монастыренко еще больше.

Естественно, что после этой истории, слух о которой распространился по всему лагерю, я стал позволять себе некоторые воль-

 

ности, а Шохин и зам Мамулова по режиму майор Гайдуков не связывались со мной, делая вид, что ничего не замечают.

Нужно сказать, что среди заключенных к тому времени образовалась небольшая группа «ближнего круга» Мамулова, ненавидимая остальным начальством.

Однажды после концерта нашей культбригады, на котором я читал под аккордеон отрывок из «Василия Теркина»: «Эх, друг, кабы стук, кабы вдруг мощеный круг...», он подозвал меня к себе, угостил давно не виданной мной большой грушей «дюшес» и спросил:

— А Шота Руставели знаешь? «Витязя в тигровой шкуре» можешь прочитать?

— Руставели знаю и «Витязя» читал когда-то. Гениальная поэма. Но для исполнения на сцене, думаю, трудно выбрать отрывок. Надо посмотреть весь текст. У нас в библиотеке его нет.

— Я пришлю. И найди там что-нибудь подходящее из подвигов Тариэла.

— Постараюсь.

Но он так, слава Богу, и не прислал мне книги. Видимо, забыл о своем задании. Наверное, мне повезло, потому что, перечитывая потом «Витязя», я действительно не нашел отрывка, пригодного для чтения со сцены. А может быть, он и сам понял это и потому больше не напоминал мне о Руставели.

После личного знакомства с Мамуловым я поверил во все легенды и мифы, которые ранее слышал о нем.

Расскажу самый страшный из них. Жила-была в лагере маленькая хорошенькая Девочка, отбывающая срок за опоздание на работу свыше двадцати минут (было время, когда за это сажали). Худенькая, стройная, белокурая, с большими серыми глазами. И начальство, сжалившись над ней, слабосильной, пристроило ее работать на телефонную станцию, расположенную в административном корпусе завода.

Там ее и заприметил Серый Волк. Не мог зверь пройти мимо такой милой Девочки. Затащил он ее в свои служебные апартаменты и захотел съесть.

И взмолилась Девочка: «Не надо меня есть, Серый Волк. Я так мало успела пожить на воле. Я даже еще никого не успела полю-

 

бить». И сжалился Серый Волк над Девочкой, отпустил ее на волю, но оставил работать на телефонной станции.

Как дальше развивались события, история умалчивает. Известно только, что, пока она жила где-то на отшибе и тайком встречалась с Серым Волком, все остальные Дикие Звери помалкивали. Усмехались только над старым Серым Волком, когда встречали его помолодевшим и веселым. С кем не бывает! Даже стали больше уважать его. Не таким злым он стал, каким был раньше.

На этом счастливая часть сказки оканчивается.

Мамулов не на шутку, видимо, влюбился в эту телефонистку. А в это время недалеко от завода заключенные построили новый четырехэтажный дом для начальников, многие из которых действительно нуждались в жилье.

Но не подумал об этом Серый Волк. И решил он предоставить милой Девочке однокомнатную квартиру в новом доме. А то уж больно далеко и неудобно было ей добираться до работы. И обустроил квартирку ее новой мебелью и всякими там радиолами и электроприборами, которые и у начальства в то время не у всякого были.

И взбунтовались тогда Дикие Звери, а пуще всех их самки. И донесли они про любовь Серого Волка к Девочке Старой Волчице — жене старого Серого Волка. А законы волчьей Стаи были жестокими. Не прощала Стая измены даже сильному волку. А в той же Стае водились волки и посильнее. И собрался Совет Стаи и стал обсуждать, что бы такое сделать с коварным изменником. И порешил Самый Главный Серый Волк: или — или. Или забудь про свою любовь, Серый Волк, или — вон из Стаи. А вон из Стаи — это конец всему, понимал Серый Волк, всей его жизни. И, понурив голову, пошел Серый Волк в последний раз к своей Девочке, чтобы проститься с ней.

А наутро нашли милую Девочку в ванне, полной воды, пораженную насмерть электрическим током.

На этом сказке конец.

Но сказка — сказкой, а быль — былью.

Рассказывали мне старые заключенные шепотом, что был в лагере чудесный электромастер — Леня Бырдников. И вот в канун

 

последнего свидания со своей милой телефонисткой Мамулов вызвал его в ее квартиру. Что-то там исправить надо было, не то в электропроводке, не то в электроприборе каком-то.

А через несколько дней после несчастного случая с телефонисткой вызвал Мамулов этого электромастера в клуб, который тоже построили заключенные. Там культбригада лагеря иногда выступала с концертами для вольняшек. Гордился Мамулов своим клубом и своей культбригадой. И даже приглашал туда высокое начальство.

А тут, как на грех, накануне концерта испортилось что-то в главной люстре, что висела под потолком в зале. И попросил Мамулов электромастера ее исправить. Но не удержался на подставленной ему лестнице электромастер и упал с большой высоты. Да так упал, что и подняться не мог. То ли череп разбил, то ли внутренности отбил.

Увезли его на «скорой помощи», и больше его в ОЛП № 1 не видели.

Наверное, все телефонистки по роду своей профессии склонны к романтике.

В мою бытность в лагере познакомился я по телефону с одной телефонисткой — Верочкой. Нежный голосок у нее был. И номер хороший. «Первая слушает!» Видимо, достался ей этот номер от предшественницы. Ночью, когда особенно делать было нечего, мы с ней мило болтали. Я тогда, честно скажу, не знал даже, что с нашего коммутатора можно было звонить в Москву. И когда познакомились мы поближе, и рассказал я кое-что о себе, она вдруг предложила: «А хотите, я вас с вашей квартирой соединю?» Я даже растерялся: «А разве можно?» — «Можно, — говорит, — у меня прямая линия с Москвой». — «А если подслушают? У вас неприятности могут быть». — «Не подслушают. Эта прямая линия не прослушивается». (Не та еще техника в то время была!) Не решился я как-то сразу из осторожности. А через несколько дней или, точнее, ночей называю ей номер своего телефона. «Готово». — «Але!» — «Квартира аргентинского посла слушает!» Бросаю трубку. А она звонит мне: «В чем дело?» Я, говорю, не туда попал. «Давайте еще раз попробуем. Соединяю. Говорите». — «Квартира аргентинского посла слушает».

 

Так и не поговорил я тогда с родителями. Но потом разговаривал, и не раз. Оказывается, я в первый раз назвал ей старый-престарый, бывший в детстве моем наш номер телефона.

Говорят, психологи это называют «аберрация памяти». А потом все-таки подвел я Верочку. Когда меня из этого лагеря отправили в Особый лагерь, моя мама, которая уже знала Верочку, написала ей письмо с моим новым адресом.

Прямая телефонная линия тогда еще не прослушивалась, а письма-то давно перлюстрировались. И выгнали Верочку из органов (а она уже была младшим лейтенантом). Да еще легко отделалась. Соображала все-таки, что сказать. «Мало ли какая сумасшедшая старуха мне чего-то написала, знать не знаю ее. И ее Мо-ню не знала никогда». (А она и вправду меня как Марка знала, а подпольная кличка моя ей была неведома.)

После реабилитации и возвращения в Москву я посчитал своим долгом навестить ее. Еле-еле нашел по адресу, который был у

 

мамы. По дороге купил цветы и торт. А она жила в коммунальной квартире. Вхожу я на кухню и вижу: Верочка стирает в корыте детское бельишко. Как увидела меня, растерялась, зарделась вся. Руки вытерла, поздоровались мы с ней. А о чем говорить— не знаем. Пригласил я ее в город — погулять, мороженое поесть. Но она отказалась: «Ни к чему это». Я не знал, что ответить. «Спасибо большое вам. И простите меня, если можете», — только и сказал.

А Мамулова вскоре перевели от нас с повышением — заместителем министра внутренних дел в одну из Прибалтийских республик.

Вот тогда Гайдуков, Шохин и прочая камарилья отыгралась на мне. Одним из первых отправили на этап. И не куда-нибудь, а в Мордовию, в Особый лагерь, который назывался «Дубровлаг» — для особо важных государственных преступников. Там и сейчас есть лагерь, только по-другому называется.

Но об этом расскажу потом. А пока надо закончить быль об ОЛП№1.

Пришло время написать о Нике Батуриной. Давно надо было написать о ней, да очень трудная это для меня тема.

В один воскресный день, когда в зоне особенно делать нечего (лично я в такие дни играл в шахматы), вдруг пронесся слух: «Новый этап прибыл». Я бросил шахматы и вместе со всеми рванул к проходной, через которую вновь прибывших впускали по одному. Посмотрел, знакомых не было, но в самом конце цепочки входивших увидел девочку лет шестнадцати на вид, худенькую и большеглазенькую.

Вскоре мы с ней познакомились поближе. Несмотря на свой юный возраст, она оказалась опытной лагерницей. У нее уже была третья ходка. Первые две ходки получились вполне безобидные и очень короткие. Ее судили за прогулы, но отец с фронта хлопотал, и ее быстро выпускали. На второй ходке один вор в законе на нее глаз положил. Имени его называть не хочу. Знаменитый в то время вор был. Он много крови и ей и мне попортил, когда после моей ссылки, куда Ника добровольно ко мне приехала, мы вернулись с дочерью в Москву, а он, узнав об этом, приходил ко мне «права качать».

Так вот, этот вор в законе после второй Никиной ходки втянул ее в свою шайку, которая совершила несколько дерзких ограбле-

 

ний, и, хотя ее роль в этих преступлениях была не такой уж безобидной (она была наводчицей), суд, глядя на нее и приняв во внимание, что к тому времени отец у нее погиб на фронте, а брат еще служил в армии, пожалел ее и дал опять небольшой срок. Так что пробыла она со мной в ОЛП № 1 не так уж и долго, но успела по моей вине и своей неопытности забеременеть, за что я получил от Шохина свои очередные десять суток карцера.

Но любовь сильнее смерти, не то что карцера. И вспоминается мне сейчас взбалмошный поступок, за который я тоже карцер отсидел. Не верила Ника в мою любовь. И вообще в любовь не верила. Не читала она тогда еще ни Тургенева, ни Лескова, не говоря уж о Гете и Шиллере. «Знаю, что мужикам от девушки нужно. Какая же это любовь? Так, завлекаете только». И решил я ей доказать, что бывает любовь настоящая, перед которой даже карцер не страшен. Как-то в воскресенье, когда рабочих в цехах было мало, а начальства еще меньше, я забрался по лестнице в радиорубку, предназначенную для срочных объявлений в производственной зоне, оттолкнул дежурившего там Ваньку, который не должен был допускать заключенных к микрофону, повернул рубильник, включив радиосеть по всему нашему корпусу, и прокричал охрипшим от страха и любви голосом: «Слушайте все! Все знайте, что я, зек Марк Коган, люблю Нику Батурину. Повторяю: люблю Нику Батурину».

И, спрыгнув с лестницы, рядом с которой стояла недоумевающая Ника, спросил ее: «Ну а теперь веришь, что бывает настоящая любовь? Давай беги на свое рабочее место, а то сейчас за мной прибежит Шохин».

Однако Шохина то ли не было в тот день в лагере, то ли и он поверил в настоящую любовь, но только за мной никто не пришел, и лишь дежурившая на вахте надзирательница Маша, которая сама мечтала о настоящей любви, спросила меня, когда я возвращался в малую зону:

— Ты что, ошалел совсем? Ведь я рапорт на тебя должна написать.

— А ты не слышала! Ведь я только в нашем корпусе объявил о своей любви.

— Я-то сама не слышала, но все, кто работал сегодня в вашем корпусе, только об этом и говорят.

 

— Мало ли кто о чем говорит. Тебе по штату не положено разговаривать с нами на вольные темы.

Так я и не знаю, написала она рапорт на меня или нет, но карцер я в тот раз не получил. Этот мой подвиг Шохин вспомнил, когда Ника пошла на освобождение и выяснилось, что она беременна. И хотя мы с ней договорились никому не выдавать нашей тайны, она, видимо, потеряв голову от предстоящей воли, призналась ему в нашей любви. Я за это никогда ее не упрекал.

Когда Ника освободилась, я, зная, что мать ее живет очень трудно, а сама она работать не может, умудрялся через Монастыренко и других знакомых вольнонаемных отправлять ей из лагеря посылки.

А в день рождения дочери Нике принесли из Елисеевского гастронома огромный торт.

О нашей с ней жизни в ссылке, а затем в Москве, постараюсь, если успею, рассказать позже. А сейчас хочу вспомнить последний миф о Мамулове, очень похожий на быль.

Уже вернувшись после реабилитации в Москву, я услышал, что после расстрела Берии и его сподвижников, в том числе и старшего брата Мамулова, его самого, то есть моего Мамулова, разжаловали и выгнали из органов.

Ему ничего не оставалось делать, как вернуться к своей старой профессии таксиста. Но ведь отвыкнуть от шикарной жизни трудно. И еще, видимо, труднее обуздать свои звериные инстинкты.

Работая таксистом, Мамулов открыл что-то вроде подпольного автосалона. Он вызывал из Грузии своих богатых соотечественников, показывал им отличные (импортные?) автомобили, а потом, якобы чтобы получить деньги, вывозил в лес, где убивал и закапывал.

Мне называли фамилию адвоката, который защищал его в Мосгорсуде. Я бы на себя его защиту не принял. Но свидетелем, если вызвали бы, обязан был выступить. И свидетельствовал бы, конечно, объективно. Мамулова приговорили к расстрелу.

Во время пребывания в Ховрине я всегда был в курсе дел всех своих друзей. А иногда, при случае, переписывался с ними. К сожалению, эти письма не сохранились, так как наша переписка могла быть истолкована как сохранение даже в лагерных условиях

 

целостности нашей группы. Наша связь шла, естественно, через родителей, которые продолжали общаться между собой.

Особенно активной «связной» была, конечно, моя мама, всегда отличавшаяся колоссальной энергией. Иногда, увы, эта ее энергия причиняла много горя мне, отцу и другим близким мне людям. Чего стоит, например, ее обращение в суд с иском о лишении Лели материнских прав! Я сам освободил Лелю от каких-либо обязательств и надежд на восстановление семьи. Сделал я это из самых лучших побуждений, не питая к ней зла даже после того, как узнал, что она снова вышла замуж.

Личность ее нового супруга была мне не по душе, но какое я имел право осуждать ее выбор? Она вышла замуж за своего двоюродного брата, Геру Рахманинова. Он был влюблен в нее с детства. Естественно, что мы с ним не испытывали нежных чувств друг к другу. Тогда мне не было ничего известно о его работе в КГБ, но он никогда не пользовался моим доверием.

Его неожиданное появление на Лелином горизонте перед началом арестов в нашей группе меня не насторожило, я тогда многого не знал. Правда, Леля рассказывала мне, что, когда она потеряла паспорт, Гера ей сделал новый, а вот то, что ее таскали в связи с этим в милицию и пугали высылкой из Москвы, она мне не говорила. Я не связывал с Герой и ее неудачную попытку самоубийства вскоре после этого. Даже когда мне мама на свидании рассказала, что он запрещает Леле общаться с ее «жидовским отпрыском», я объяснял это только его антисемитизмом и ревностью ко мне.

Однако Леля тайком от него продолжала общаться с сыном, и поэтому я осуждал маму за ее крайние меры в отношении самой Лели. Даже согласие на лишение ее материнских прав я истолковывал как страх перед мужем и заботу о благополучии сына. По большому счету ее поступку нет оправданий, но я понимал, что она пошла на это не от счастливой жизни с Герой.

Да и что я мог сделать, сидя в лагере? Какое право я имел осуждать и маму, оскорбленную за единственного сына и любимого внука? Я мог только просить ее не препятствовать Вовке видеться с Лелей. Они продолжали встречаться, когда Гера уезжал в командировки.

 

О причастности же Геры к нашему аресту я догадался только тогда, когда после нашей реабилитации узнал от Валерика, что метод «потери» паспорта и выдачи нового был использован Герой и в отношении Норы, которая раньше жила у Валерика, а потом перебралась к Леле. Нора рассказала Валерику, что ее тогда вызывали в милицию и пытались завербовать осведомителем для слежки за нами. Нора нашла простой выход из этого положения: она тут же уехала из Москвы к себе в Краснодар. А Леле куда было уезжать? На тот свет? Так она и попыталась сделать, но в первый раз неудачно. Может быть, некоторые не поймут, как она могла после этого выйти замуж за Геру, думаю, он ее крепко чем-то держал в своих руках. Могу предполагать, что это было сделано с помощью угроз в адрес Милы — единственной сестры Лели, которая была замужем за крупным хозяйственником Толей Дымовым.

У него, да и у самой Милы были давние страхи перед КГБ из-за своих родословных. Леля могла посчитать эту угрозу вполне реальной. Незадолго перед этим была арестована в эвакуации и вскоре погибла мать Лели — Эльвира Рудольфовна Бернер. По официальной версии она умерла от тифа.

Косвенным образом эти мои предположения подтверждаются тем, что Толя и Мила, исконные москвичи, так и не решились возвратиться в Москву. Хотя здесь у Толи оставался любимый и больной младший брат и была хорошая квартира, а у Милы здесь жила одинокая Леля.

Мои предположения о работе Геры Рахманинова в КГБ были впоследствии подтверждены его головокружительной и специфической карьерой. К моменту моего возвращения в Москву он уже был начальником второго отдела президиума АН СССР.

Естественно, что, возвратившись в Москву после трагической смерти нашего сына, я встретился с Лелей у нее на работе, в ИГПАНе. Она была по-прежнему красива, и мне показалось, что она не забыла то хорошее, что было между нами когда-то. От ответов на мои вопросы о ее теперешней жизни она уходила, но я видел, что она несчастна.

Когда я пригласил ее к себе домой познакомиться с дочерью, которая была очень похожа на Володю, она заплакала и сказала, что нам лучше больше не встречаться. А на прощание добавила:

 

«Береги Женю. Я видела раньше ее фотографию. Она действительно похожа на Володю». А спустя год Леля выбросилась из окна своей квартиры, расположенной на девятом этаже сталинского дома.

Гера похоронил ее без всяких некрологов и так быстро, что я узнал об этом только месяц спустя. Сослуживцы Лели разыскали меня, чтобы узнать мое мнение о причине ее самоубийства. Они считали, что Гера ее умышленно довел до этого, и собирались куда-то писать на него. Я не мог им ничего сказать, кроме того, что он всегда был скверным человеком. Захоронили ее прах в одном склепе с прахом сына, как она сама просила об этом.

Не хочу скрывать, мне было приятно узнать позднее, что Мила и Толя назвали своего сына Марком. Об этом мне сообщила сама Мила, добавив, что они хотят, чтобы он стал юристом. Она приглашала меня навестить их в Усть-Каменогорске, где Толя к тому времени уже был зам. генерального директора самого крупного в Союзе комбината по производству полиметаллов.

Я обещал как-нибудь заехать к ним, но в мирской адвокатской суете так и не выбрался.

 

Вернусь к последнему периоду моего пребывания в Ховрине. Как я уже говорил, где-то в конце 1948 года Мамулова перевели на другую работу. Формально это было для него повышение, но фактически, думаю, это была его добровольная попытка скрыться от неприятностей, связанных с какими-то разоблачениями, или принудительная ссылка по приказу вожаков его волчьей Стаи.

Вероятность последнего варианта подтверждается ликвидацией ОЛП № 1 в Ховрине и созданием на его базе лагеря для военнопленных немцев. А такие лагеря, очевидно, находились в ведении другого ведомства.

Однако нескольких заключенных, в том числе и меня, вынуждены были оставить на какое-то время в Ховрине, переселив нас в маленький барак, отделенный от лагеря военнопленных колючей проволокой.

Среди военнопленных немцев было много квалифицированных рабочих и еще больше просто трудолюбивых и исполнительных людей, которые вполне успешно могли заменить заключенных

 

на нашем небольшом, но сложном и разнообразном производстве. Однако они не знали русского языка, без которого невозможно было общаться с нашим вольнонаемным составом, руководившим производством, не знали и нашу систему организации труда, учета и отчетности.

Оставшиеся заключенные должны были ввести их в курс дела. Перед прибытием немцев нас, человек двадцать из бывшего «ближнего круга» Мамулова, собрали вместе, и новое начальство лагеря объявило нам, что мы хотя и преступники, но советские люди, а они немцы — наши враги, общаться с которыми следует только по производственной необходимости. Кроме того, нас, конечно, просили сообщать о всех возможных случаях саботажа с их стороны, а также о ставших нам известными фактах сотрудничества пленных с СС или гестапо.

Потом мы узнали, что такой же инструктаж прошли и немцы. Они, дескать, честные солдаты, введенные в заблуждение Гитлером, а мы — уголовные преступники, с которыми нужно дер жаться осторожно. А если они услышат от нас какие-либо высказывания антисоветского характера, следует сообщать об этом офицерам. :

Нас, «советских заключенных», такой инструктаж только потешал, тем более что оставшиеся зеки были в основном людьми интеллигентными. Только один из нас, семья которого пострадала на Украине во время оккупации, попытался заявить, что он не будет работать с немцами, но он был классным специалистом по ремонту автомобильных двигателей, и его уговорили остаться «во имя интересов Родины».

Конечно, мы быстро подружились с немцами. Их нельзя было не уважать за добросовестность, трудолюбие и стремление организовать производство более современными методами. Если в моем цеху раньше работало ни шатко ни валко свыше 60 рабочих, то немцы вскоре стали управляться тремя бригадами по 15 человек в каждой. И, главное, у нас в цеху оказался некий ефрейтор по фамилии Рэм, который прекрасно знал работу с прессами и штампами. Но, увы, он проработал у нас недолго, так как, видимо, очень резко критиковал стиль работы «русских свиней». На него настучал, как мы знали, кто-то из его же соотечественников, недовольный его нововведениями, заставлявшими их работать

 

более интенсивно. Я при этом невольно вспомнил своего бывшего бригадира Славу Донца, вовремя предостерегшего меня от всяких новшеств, которые грозили увеличением нормы выработки заключенных.

В помощь себе я выбрал скромного и хилого Вилли Бремера, которому было всего восемнадцать лет. Он только недавно закончил гимназию и владел цифрами лучше меня. Ему оставалось только понять значение граф в наших громоздких журналах и дурацких бланках нарядов и отчетов, от упрощения которых (давно напрашивающегося) я его предостерег.

Тем временем я понемногу собирался в дорогу — для меня жизнь здесь стала невыносимой, и я почти не вылезал из карцера за свои прошлые грехи и вольности. Как-то на очередном шмоне у меня нашли лезвие безопасной бритвы, и новый начальник лагеря кричал, что я готовлюсь к теракту и что он меня отдаст под трибунал.

Ночевки в карцере тоже стали менее приятными. Карцер остался на территории немцев, они же его и охраняли. Договориться с ними о кружке чая или одеяле было почти невозможно. Хотя мой Вилли пару раз умудрялся это сделать, а однажды даже притащил мне туда банку с самодельным пивом, которое было похоже на нашу бражку.

Так или иначе, но надо было собираться на этап. Утешало, что мне оставалось сидеть менее года, и поэтому вряд ли меня отправят куда-нибудь на Колыму или Воркуту. К тому времени вышел какой-то секретный указ об организации особых лагерей для политических заключенных.

Но до этапа в Особый лагерь надо было пройти Красную Пресню, о которой у нас ходили страшные слухи.