ВАЖНОЕ СОБЫТИЕ

 

Тогда я совсем не знал, что это событие сыграет роковую роль в моей жизни; скажу честно, я его даже не заметил.

Дело было в конце октября 39-го года, я давно вернулся из Артека, в школе уже шли занятия. Я учился в четвертом классе и продолжал жить в детском доме №3. Однажды нас, нескольких мальчишек, собрали и повели в поликлинику. Больница в Покрове прекрасная, еще с дореволюционных времен. А хорошие ли были врачи — не знаю. Привели нас к кабинету врача, стали вызывать по одному. Вхожу я в кабинет, там сидят несколько врачей и воспитательница из нашего дома. Я почему-то воспитателей из этого детского дома почти совсем не помню. Велели мне раздеться догола, я разделся. Стою перед ними голый. Женщина-врач говорит:

— Подойди ко мне, Миша. — Я подошел, она меня осмотрела, как всегда бывало у врача. Сказала:

— Раскрой рот. — Я открыл. — Скажи а-а-а! — Я сказал "а". Она что-то посмотрела, пощупала горло, потом ощупала всего меня, особенно мои мужские органы — я это тогда про себя отметил. Говорит:

— Все. Одевайся. — Я оделся и вышел.

Так осмотрели всех нас, а когда мы шли домой, я спросил воспитательницу:

— А для чего это? Ведь мы не больные...

Она ответила:

— Это нужно для освидетельствования... — А я и слова этого еще не понимал. Ну, и все, мало нас осматривали, что ли? Я не обратил внимания и скоро забыл об этом случае. И вдруг в совершенно неподходящее время нас, кого водили на осмотр, переводят в детский дом №4. Обычно перевод происходил после окончания занятий в школе, где-то в начале лета, а тут вдруг в конце осени. По правилам я до конца 4-го класса, то есть весь тридцать девятый и первую половину сорокового года должен был пробыть в третьем детском доме. Но, честно говоря, мы этому переводу очень обрадовались, почти так же, как когда нам впервые

 

выдали длинные брюки. Перевод в другой детский дом как бы утверждал, что мы старше тех, кто остается — и нам это было приятно. А подоплеки этого дела я не понимал ни тогда, ни долгие годы спустя. И никак не связал наше посещение врача с досрочным переводом в другой детский дом.

И только гораздо позже, обдумывая все события своей жизни, вспоминая, сопоставляя и сравнивая, я понял — в чем было дело. Этот почти незамеченный мною осмотр был переосвидетельствованием для определения нашего возраста. А попросту говоря — в тот день врачи прибавили мне три года. С тех пор все и стало не сходиться в моей жизни. Когда в 1941 году меня выпустили из детского дома, по документам получалось, что мне 15 лет; год рождения — 1926. Значит, я должен был, как все ребята в 15 лет, кончить восемь классов — тем более, что я все годы в школе был отличником. Ведь я попал в детский дом маленьким, жил там до школы несколько лет и не могу думать, что меня отдали в школу позже, чем полагается по закону. А если меня отдали в школу в 7 лет, то к пятнадцати я должен был кончить восемь классов, я же весной 1941 года закончил только пять. Вот первое расхождение на три года.

Второе: по справке, которую я случайно увидел в своем "личном деле" на столе у Марии Николаевны, выходило, что в 1941 году мне исполнилось только 12 лет: там было сказано "Николаев Миша четырех лет" и дата — 1933 год. Значит, я родился в 1929, а не в 1926 году, как записали мне в метрическом свидетельстве. Вот еще расхождение — опять на три года.

Эти три года, которые мне одним росчерком пера прибавили врачи вместе с воспитателями, и повели всю мою жизнь наперекосяк. Пробудь я в детском доме еще три года, я успел бы кончить восьмилетку, и война подходила бы уже к концу. Не попал бы я в 12 лет на самую тяжелую мужскую работу, а в 15 на фронт; и возможно, даже смог бы получить образование.

Для меня не составляет загадки, почему наше государство пошло на такой шаг, и нет сомнения в том, что делалось это в государственном масштабе: ни дирекция детского дома, ни отдел народного образования никогда не решились бы на такую подделку самостоятельно. Советская власть, как говорится, убивала сразу двух зайцев: переставала нас

 

кормить и заботиться о нас и получала дополнительные рабочие руки. Если это, как я уверен, было проведено по всей стране, то цифра должна была получиться немалая.

Но ведь государство, советская власть — это абстракции. Я больше думаю о тех людях, которые это делали: о врачах, воспитателях, директорах детских домов... Они-то не могли не понимать, на что они нас обрекают? Тем более, все уже чувствовали — война не за горами. Нас было тогда у врача человек 8-10 или даже 12, я точно не могу вспомнить. С какой совестью эти врачи выталкивали во взрослую жизнь столько детей? Как они смотрели в глаза друг другу? Вот Солженицын пишет "Жить не по лжи!" И это было бы замечательно, если бы было возможно. Если бы эти люди могли не солгать, отказаться нас переосвидетельствовать, они не погубили бы восемь или двенадцать жизней. Сколько из этих мальчишек умерло от голода и тяжелой работы во время войны? Сколько не вернулось с фронта? Сколько всю жизнь промыкалось по лагерям, как я? Не знаю... Да ведь, может быть, не только нашу группу они "переосвидетельствовали". Но — страх. Страх за себя, а главное — за своих детей. Страх движет поступками любого человека в нашей стране. Каждый понимает — не только свобода и благополучие, но сама жизнь его и его детей в руках государства. Откажись с ним сотрудничать или только помедли с ответом — и тебя сотрут в порошок. Наверное, и у врачихи, которая меня ощупывала, были дети. Жена моя кипит: небось, у нее самой были дети, и она, врач, женщина, как же она могла так обездолить других детей?! В том-то и дело, что — чужих. Что ей "ничей" Миша Николаев, когда ее собственный ребенок, откажись она сделать то, чего от нее требуют, может очутиться на месте этого Миши? Бог с ним, с Мишей и с другими мальчишками, они все равно пропали, но своих-то я уберегу, спасу... Скорее всего, так они все рассуждали. И еще: что я могу сделать один? Сила солому ломит... Русская народная мудрость придумала для таких случаев много оправдательных присказок. Так что не думаю я, что можно в современной России жить не по лжи, да и сам Солженицын это показывает своей книгой "Бодался теленок с дубом". "Не по лжи" в России можно только гнить в лагерях.