В лагере

 

Наконец нас привезли в Караганду и отвели в городскую тюрьму. Там, наконец, удалось облегчить себя... На следующий день меня перевели в третье отделение шестнадцатого лагеря («Песчаный лагерь»). Раньше это отделение было местом пребывания японских военнопленных. Незадолго до нашего приезда они были увезены оттуда, но следы их пребывания еще обнаруживались: то тут, то там мы находили обрывки японских газет, адреса, нацарапанные на стенах японскими иероглифами лозунги типа «Да здравствует 1 мая!» и др. Лагерь был огорожен сплошным деревянным забором. Перед ним – ограждение из колючей проволоки с вывеской «Запретная зона». За деревянным забором стояли вышки (по углам и в середине), в них находились вооруженные охранники. Тому, кто пройдет в запретную зону, обеспечена свинцовая пуля.

В Караганде забор был сплошной, снаружи через него не проникал ни свет, ни звук. Только чистое небо вверху: днем – голубое и солнечное, ночью – звездное. Часто я наблюдал за утренней звездой. Она мигала, утешала, вселяла в душу грусть, будила желание молиться, вызывала сдержанные слезы, напоминала о прошлой жизни «там», о бурной молодости. На фоне серого неба видны голова солдата на вышке и силуэт автомата в его руках.

 

В начале 1950 г. в городе Караганде был «Песчаный лагерь» для политических заключенных, осужденных по статье 58. Помимо этого лагеря, был также «Степной лагерь». В других местах нашей обширной страны были еще лагеря для политических заключенных: «Озерный лагерь», «Речной лагерь» (в «Речлаге», в Воркуте, я пробыл несколько лет), «Минеральный лагерь» (в Инте) и другие.

В «Песчаном» было несколько отделений, которые назывались «Лаготделения» или «ОЛПы» – «Отдельные лагерные подразделения». Мы, евреи, знавшие иврит, называли каждое отделение лагеря «махсегер» (т.е. «закрытый лагерь»).

«Песчаный» был режимным лагерем. Режим здесь был более строгий, чем в «Карлаге», предназначенном для уголовников – воров, убийц, грабителей, жуликов, рецидивистов... В «Карлаге» были и политические заключенные. Неясно, почему их там поместили, и мы даже немного завидовали им…

У нас режим был очень строгий. Особенно следили за тем, чтобы заключенные не устанавливали связи с вольнонаемными сотрудниками лагеря. За подобные провинности сурово наказывали. Вот некоторые «правила», по которым можно су-дить о жесткости режима в нашем лагере:

1. Заключенному разрешалось писать только два письма в год. Письма проходили строжайшую цензуру, часто забраковывались цензором и не отправлялись по адресу. Годами родственники ничего не знали о своих близких. При получении посылки или денежного перевода заключенному разрешалось подтвердить получение на открытке с заранее напечатанным текстом, который мне запомнился. Вот он: «Дорогие, вашу посылку я получил, большое спасибо. Я жив, здоров, ваш Цви». Если родственники хотели чаще получать хотя бы такие открытки, они посылали небольшие суммы денег, но чаще. Так, вместо того, чтобы посылать сразу 300 рублей, посылали пять раз по 60 рублей и получали на каждый перевод подтверждение.

2. Заключенный должен был быть всегда стриженым наголо.

3. Запрещалось носить любую одежду, кроме лагерной формы.

 

4. Каждый был обязан трудиться, а инвалиды – заниматься трудом соответственно их физическому состоянию. Для отказывающихся от работы применяли средства принуждения, начиная от заточения в карцер (БУР) и до перевода в наружный штрафной лагерь.

5. Дважды в день проводили перекличку – проверку наличия заключенных.

6. От проверки до проверки часто устраивали обыски –«шмоны», общие и индивидуальные. Любой острый кусок металла изымался. Книги на иностранных языках (за исключением выпущенных в советском государственном издательстве) были запрещены. Особенно часто такие обыски проводились перед большими советскими праздниками – 1 мая и очередной годовщиной Октябрьской революции. В эти дни режим в лагере ужесточался.

7. Ложиться спать принято было в определенный час. На ночь вносилась параша, и барак закрывался на замок снаружи до утреннего развода.

8. При встрече с вольнонаемным, солдатом, охранником и любым чиновником лагеря зэк обязан был снять шапку, остановиться и приветствовать: «Здравствуйте, гражданин начальник».

9. В присутствии конвоира и любого другого должностного лица лагеря зэк обязан был стоять. Он должен был встать, если обращаются к нему.

10. Иметь наличные деньги при себе запрещалось. Присланные заключенному деньги заносились на его личный счет в бухгалтерии лагеря.

При открытии продовольственной палатки приходил работник бухгалтерии с картотекой личных счетов заключенных. При покупке чего-либо тут же оформлялось множество бумаг, под которыми заключенные подписывались.

11. Азартные игры и распитие спиртного было запрещено.

12. Общение с женщинами было строго запрещено. Тщательно следили, чтобы таких встреч не было. За все годы пребывания в лагере я был как в мужском монастыре. Но у нас это было куда сложнее, чем в настоящих монастырях. Не только невозможно было

 

общение с женщинами, но мы их даже в глаза не видели из-за высокого сплошного забора. От этого особенно страдали молодые люди. Страдали от отсутствия половой жизни и мужчины, и женщины. Мужские лагеря были удалены от женских. Это было самым тяжелым для человека в лагере. Много рассказов на эту тему – фактов и вымыслов – ходило среди заключенных. Основное место в них занимали эротика и патология.

13. Нельзя было иметь письменные принадлежности – писать можно было только простым карандашом.

14. Нельзя было осуждать лагерное начальство. Стукачи доносили каждое плохое слово, сказанное по его адресу. Этим занимались «оперы», но о них отдельно.

Было еще множество всяких строгостей и запретов. Каждое из этих ограничений может показаться читателю незначительным, но для нас все это означало ужасный гнет, ведь мы были изолированы от всего мира. Нас называли: «лагерный контингент».

 

26.7.57 – В организации лагеря были и положительные стороны:

1. Хорошо была поставлена санитарно-лечебная работа. В каждом лагерном отделении была поликлиника с точным расписанием приема утром и вечером. Врачи были из числа заключенных, по большей части – весьма опытные. Принимали врачи всех специальностей – гастрологи, стоматологи, лорингологи, офтальмологи и др. В больших лагерях были также рентгеновские кабинеты и кардиологическая аппаратура.

Если в данном лагерном отделении не было соответствующего специалиста или не было возможности сделать более сложные рентгеновские снимки, больного посылали в другое лаготделение или в центральную поликлинику, где были соответствующие специалисты и более современное медицинское оборудование. Так, меня однажды перевели в лагерь Майкодук для рентгеновского обследования желудка.

Кроме специальных часов приема больных, был круглосуточно дежурный фельдшер для оказания самой срочной помощи. Были и больницы с большим количеством коек для нуждающихся в госпитализации, где также работали врачи-заключенные. В

 

Караганде нас было менее тысячи заключенных, и на это количество было два небольших лазарета. На Севере (Инта, Абезь и Воркута), где число заключенных было более чем в пять раз больше, были больничные бараки по разным специальностям – внутренние болезни, хирургия, глазные болезни, а также инфекционное отделение.

Врачи не очень стремились побыстрее выписать больного. Выздоровевший мог остаться еще на несколько дней в больнице, многое решали отношения, установившиеся между больным и врачом. Начальником санитарной части лагеря был обязательно вольнонаемный, по большей части военный врач (в Караганде – майор санитарной службы). Иногда были медицинские сестры из числа вольнонаемных (в политических лагерях фельдшером был обязательно мужчина). Но всю основную работу выполняли заключенные врачи и прочий медперсонал. Большинство больных стремились оставаться в больнице как можно дольше. Находящийся в больнице был освобожден от работы, питание было лучше, можно было отдохнуть.

Санитарная часть лагеря наблюдала за одеждой, за состоянием бараков и туалетов.

2. КВЧ – культурно-воспитательная часть – помещалась в клубе со зрительным залом на 250 – 350 мест. Там была сцена для представлений, экран для кино, комнаты для библиотеки, для рисования, оркестра, для начальника КВЧ – обычно это был военный или чиновник МВД. Здесь также работали заключенные: художники, библиотекарь, режиссер, артисты. Женские роли в постановках исполняли мужчины.

Кино показывали очень редко. В такие вечера многие толпились у входа в клуб, чтобы попасть туда в числе первых. Летом иногда показывали фильмы под открытым небом – тогда и я ходил смотреть.

На Севере в 1953 – 54 гг., кроме «запланированных» кинофильмов (бесплатных), показывали картины за плату – два рубля за вход. На такие картины было легче попасть в клуб.

3. Питание было скверное, но все, что полагалось заключенному по норме, он получал полностью, особенно хлеб и сахар. В голодные годы (до 54-го) это было крайне важно. В 54-м у нас ввели «хлеб на столах», и можно было есть его вдоволь, сколько

 

душе угодно. Но в кухне порядка не было. Раздатчики раздавали пищу направо и налево своим знакомым, давали большие порции парикмахерам, работникам продовольственной палатки, нормировщикам, врачам, счетным работникам и т.п., а остальные получали уменьшенные порции.

 

28.7.57 – Наш лагерь был относительно небольшим, и его бараки напоминали землянки. Нары были сплошные, в два яруса. Были и бараки вагонного типа – там нары были не сплошные. А на сплошных нарах была невероятная теснота: тела прикасались одно к другому.

Длина барака – около тридцати, а ширина – около десяти метров; посредине стояли столбы. Были отведены места для общественного назначения: сушки одежды, умывания, параши...

Нары располагались вдоль стен сплошными рядами, в два яруса. Более «авторитетные» заключенные захватывали нижние места, но на нижние нары садились все из-за отсутствия свободных мест в бараке для сиденья. Вначале мое место было наверху.

Само собой понятно, что в бараке, да и в лагере вообще, каждый старался иметь удобных, приличных соседей по нарам, и вообще друзей для душевной беседы, которым бы он доверял. Там были разные люди, всех возрастов: от 18 – до 80-ти лет и более; люди разных сроков заключения: от 5 – до 25-ти лет (пятилетников было весьма мало). Национальный состав заключенных тоже был разнообразным: украинцы – «бандеровцы» (их было большинство), литовцы, латыши, эстонцы, молдаване, русские, евреи, грузины, армяне, татары, белорусы, немцы Поволжья и т.д. Встречались и иностранцы, особенно в северных лагерях.

Психология заключенного такова, что каждый считает себя ни в чем не повинным или что его осудили на слишком долгий срок за незначительные проступки. Конечно, среди заключенных было и в самом деле немало преступников – убийцы (в том числе – уничтожавшие евреев), шпионы и т.д. Но большинство обвиненных по статьям 58-10, 11 – ни в чем не повинные люди.

 

Перевод из тюрьмы в лагерь или из одного лагеря в другой обычно был связан с карантином, продолжавшимся двадцать один день. В дни карантина не выводили на работу. Почти целыми днями, как и ночью, можно было лежать на нарах и бездельничать, заводить знакомства, что было приятно. Зимой трудно было долго гулять во дворе, а потому большая часть времени уходила на болтовню. Днем в бараке все время стоял легкий шум голосов, а вот ночью слышались совсем иные звуки...

Длинная зимняя ночь. Маленькая электрическая лампочка тускло освещает барак, ее свет не достигает темных углов. Все спят тяжелым сном. Слышатся храпенье, чмоканье губ, иногда кто-либо кричит во сне страшным голосом. Воздух тяжелый и удушливый. Лежишь с закрытыми глазами в тяжелой дреме.

Наступает утро, но маленькие оконца в полуземлянке еще не пропускают утренний свет, они еще темные, покрытые снаружи снегом. Наконец-то открывают дверь барака. Холодный зимний пар стелется по полу, врывается свежий холодный ветер. Дневальный с кем-нибудь выносит парашу. После этого дневальный идет за водой для умывания и за кипятком. Большинство зэков еще на нарах. Я одеваюсь. Моя одежда: ватные брюки и бушлат – мятый и латаный, шапка-ушанка, изношенные валенки (свои я отдал Крихели еще в Бутырках). Одетый, я выхожу из барака на утреннюю прогулку и утреннюю молитву.

Ночью выпал снег, была небольшая пурга. Мне предстоит проложить, протоптать новую дорожку. Темно. Вход в барак тоже занесен снегом; мерцает тусклый свет, дует легкий ветерок, хватает за нос и за уши. Я шагаю туда и обратно, иду быстро против ветра и медленно – в обратном направлении. Лицо начинает замерзать, я тру щеки и нос.

Что было моей утренней молитвой? Я пел еврейские песни, пел их на иврите или напевал мотивы без слов. Все годы в лагере я собирал и запоминал песни на иврите. Многие я знал еще с детства, но здесь я не пропускал ничего. Большое количество новых песен я узнал от Йехэзкэля Пуляревича, Израиля Ребровича, Шмуэля Галкина, Моше Вайсмана, Мордехая Грубияна, Иосифа Керлера и особенно от Лени Кантаржи – моего молодого друга, которого я очень любил. Отдельные песни я выучил также у

 

Мустафы Адали (мелодии) и Льва Стронгина. Немало я сочинил и сам. В Караганде у меня был небольшой запас песен, каждое утро я напевал их, повторял. За несколько лет я услышал и запомнил еще более ста песен и каждодневно пел их для себя. Таким образом, в течение моего пребывания в лагере я периодически обновлял свой «репертуар». Отдельно у меня были песни для субботы. В Воркуте Шенкару удалось достать молитвенник – сидур, и в течение нескольких дней я выучил Песню Песен (Шир ха-ширим). Шенкар научил меня многим псалмам, которые (особенно псалом «Восхождение») я использовал в своих молитвах. Молитвы и прогулки очищали и освежали душу, а также придавали силы, чтобы не опуститься и сохранить себя…

 

30.7.57 – С новыми силами я возвращаюсь в барак и умываюсь. Мы ждем команды идти завтракать, а в бараке утренняя суета: зэки поднимаются с нижних и опускаются с верхних нар, дверь то открывается, то закрывается. Ответственный за отопление добавляет в печку угля и чистит поддувало. Кругом галдеж, утренние шутки. А кое-кто еще спит, есть ведь такие счастливчики – умеют спать при любых обстоятельствах. Я же сплю не более пяти-шести часов в сутки – так и на воле.

Объявляют еще раз «подъем» – это для любителей поспать. Нужно идти в столовую. В дни карантина зэков ведут в столовую из каждого барака в отдельности, во избежание контакта.

Рацион в лагере: 600 граммов черного хлеба, утром – суп, каша и маленькие соленые рыбешки, в обед – щи, каша и те же рыбешки. Если утром щи, тогда в обед – суп. В супе (баланде) попадались не очищенные и не мытые картошки, после чего на донышке миски оставался порядочный осадок грязи. На Севере, особенно в Воркуте, питание было организовано лучше. В Караганде мы почти голодали, особенно молодые. По окончании приема пищи кое-кто оставался дежурить в столовой, в надежде, что перехватит порцию баланды или каши из остатков, но это случалось весьма редко. Голодные рылись в мусоре, искали и иногда находили что-либо съедобное – мерзлую картошку и т.п. В лагере было много ослабевших от голода заключенных.

 

Во время карантина нас обследовала врачебная комиссия. Я тогда был слаб, истощен из-за болезни желудка. Меня определили в инвалиды на год, мой первый год в лагере. Мне очень повезло. В нашем лагере инвалидов было мало – только пять или шесть человек. Нас объединили в отдельную бригаду, меня назначили бригадиром.

В зависимости от физического состояния работоспособность заключенных оценивалась по трем категориям: первая – самые тяжелые работы, вторая – более легкие работы, и третья – легкие работы внутри лагеря. Инвалиды не работали, а пища – та же, что и у остальных, только хлеба получали на пятьдесят граммов меньше. (При этом стоит учесть, что деньги за выполненную работу тогда никому не платили, стали что-то платить с 1952 г.). Стать инвалидом мечтал каждый заключенный...

После карантина стали выводить на работу. Работали в основном за зоной лагеря, на строительстве. Вначале не всем хватало работы, но постепенно все наладилось. Строили жилые дома, клуб, завод.

 

31.7.57 – С того дня, как меня перевели в Бутырке из камеры в «церковь», мы были вместе с Баазовым и Крихели. С ними я делил невзгоды этапа, вместе мы прибыли в Караганду, поселили нас в один барак. Особенно я был привязан к Меиру Баазову, прекрасно знавшему иврит. Он родился в 1913 г. в Грузии, в Они. Его отец, Давид Баазов, был раввином и известным в Грузии общественным деятелем. Его брат, Герцль, был грузинско-еврейским писателем, чьи книги были переведены на русский язык и печатались у нас. В 38-м году он был арестован (обвинен в сионизме) и погиб. В начале сороковых годов его отец был арестован и осужден на пять лет. Он вернулся в Тбилиси в 47-м году и спустя год умер. Другой его брат, Хаим, был адвокатом и тоже был арестован по сионистским мотивам.

С Меиром Баазовым мы говорили только на иврите. И он, и я были пламенными поклонниками иврита, читали на этом языке литературу в Ленинской библиотеке. В лагере мы с ним жили «коммуной», одним хозяйством – общие посылки и т.д. Мы

 

много рассказывали друг другу. Меир был опытным рассказчиком. Никто в бараке нас не понимал.

Я очень любил Меира. Характер у него был несколько вспыль-чивый, как у всех южан. К сожалению, ему не дали инвалидность – только третью категорию, и он вынужден был работать. По специальности он был инженер-строитель, и ему приказали обучать заключенных строительному делу. До ареста он преподавал в техникуме, хорошо владел аудиторией и был прекрасным учителем.

Как было уже сказано, большинство людей работали на строительстве. У нас организовали курсы по специальностям: столяров, штукатуров и т.д. Почти все заключенные были обязаны пройти курсы, и Меир был очень занят.

Когда обучение было завершено (для преподавания на курсах нашли другого строителя), для Меира началось трудное время – его послали на тяжелую работу. Он страдал ревматизмом, и врач часто освобождал его от работы. Его даже госпитализировали, но после больницы опять послали на работу. Он осуществлял технический надзор на одном из объектов строительства, но вскоре ему пришлось перейти на должность десятника. В этой должности на него возложили ответственность за качество работы, его заставляли подписывать ежедневно объем выполненных работ. В этих документах было много «туфты». Бригада была заинтересована в высоких показателях выполнения норм выработки, так как от этого зависело питание. За перевыполнение нормы свыше 100% бригада получала больше хлеба. Меир не соглашался подписывать «туфту», к тому же он был горяч и испортил отношения с «верхушкой» лагеря. Вскоре его перевели на черную работу. Меир очень страдал от этого.

Я не мог долго пребывать в безделье и начал заниматься изобретательством по моей специальности. Я занялся разработкой конструкции угольного комбайна и получил на это изобретение патент. Эта работа была завершена с Андреем Павловичем Усовым, опытным инженером-механиком. До ареста в 47-м году он был аспирантом

 

Ленинградского политехнического института. Андрей Павлович был очень хорошим и широко образованным человеком. Мы были с ним друзья. Он работал в должности десятника на строительных работах, хотя и не был строителем. Усов получил 10 лет за то, что во время финской войны был в плену (он был офицером). После окончания следствия его отправили в один из лагерей Урала, и там он работал на лесопильном заводе. Он тоже имел склонность к изобретательству: на заводе изобрел механическую пилу. Там же он потерял несколько пальцев на левой руке, но отказался перейти в инвалиды. Усов происходил из семьи потомственных рабочих-металлургов и мог выполнять любую работу. Андрея Павловича уважали и рабочие, и начальство.

Полагаю, что лагерное начальство имело указание относительно изобретательства. Нам старались создать подходящие условия для творческой работы, даже выделили в клубе маленькую комнатку, чтобы никто не мешал. Когда Баазов был свободен от работы, он проводил время со мной и Андреем Павловичем. Часто ко мне заходил Яков Львович Бейлинсон, но о нем отдельно. Увы, вскоре у нас комнату отобрали, и мы продолжили работу в общем бараке.

 

1.8.57 – Начальство смотрело положительно на нашу работу, особенно помогал начальник КВЧ (лейтенант, раненый на фронте во время Второй мировой войны), получивший, очевидно, указание по этому поводу. Он распорядился дать нам дополнительное освещение – для меня и Баазова (наши нижние нары в новом бараке располагались по соседству), дал мне чертежную бумагу и необходимые инструменты.

Баазов был прекрасный математик, с его помощью я вернулся к высшей математике, которую успел забыть. Я стал читать популярные книги по электронике. В голове уже были мысли о втором изобретении, внедренном впоследствии в производство (автоматический рентгеновский аппарат для обогащения). Читал и беллетристику, гулял

 

по утрам и вечерам, говорил с Баазовым, распевал песни на иврите с Пуляревичем, с которым очень подружился (о нем ниже). У меня были в лагере еще друзья и товарищи, с которыми я проводил время. Добавим к этому столовую, баню, сон – так проходили дни…

Режим в лагере был строг и однообразен до скуки. День походил на другой, как близнецы, и не задерживался в памяти. Иногда я стараюсь вспомнить что-нибудь из лагерной жизни, но это не удается. Прошлое осталось в памяти как серая глыба, без особых выдающихся событий.

По прибытии в Карагандинский лагерь нам разрешили написать открытку с обратным адресом. Это было событием. Через месяц я получил две первые посылки. Жена, зная мою болезнь желудка, прислала много белых сухарей. Но тогда мне уже стало намного легче, можно было обойтись и без них. Чего, в самом деле, нам очень не хватало, так это сахара и масла. Меир тоже получал посылки, и мы складывали все в наше общее хозяйство.

Вещи и продукты находились в камере хранения, которым ведал москвич – русский, лет сорока, отбывавший срок вторично. Он любил разговаривать, и приятно было слышать его московский, чисто-русский выговор. Об этом заведующем камерой хранения говорили, что он стукач и антисемит, но я не верил этому. Большинство заключенных были украинцы и «прибалтийцы», разговаривавшие на своем языке.

Наш лагерь, как уже было сказано, был строгорежимный. В нем находились заключенные по 58-й статье. Были и рецидивисты, бежавшие из лагерей, после чего им приписали статью 58 с пунктом о саботаже; были и убийцы милиционеров или партийных работников – их осуждали за террор. Поскольку таких было меньшинство, они не могли терроризировать политических заключенных. Они не работали даже когда выходили на работу, но им писали проценты выполнения норм за счет работы других членов бригады. По этому поводу было много жалоб, но нежелание работать было свойственно и кое-кому из политических.

У уголовников были свои законы. Это было как бы самостоятельное государство. Они делились на «воров» и на «сук». «Сука» – изменник воровской корпорации. Это

 

человек, который соглашался работать в контакте с лагерным начальством и становился, например, десятником, бригадиром, нарядчиком. В глазах воровского мира он считался изменником, перешедшим на сторону власти. Нередко в лагерях были покушения на «сук». Я слышал о многих случаях убийства «сук» и кое-что видел своими глазами.

Весной пятидесятого года воры организовали нападение на камеру хранения. Они сломали замки, проникли внутрь, раскрыли чемоданы и мешки с вещами и съели много продуктов заключенных. Когда об этом узнали, они еще находились в камере хранения. На место прибыло начальство, и ворам было предложено выйти, но в ответ они закрыли помещение изнутри.

– Мы отсюда не выйдем, пока не наедимся вволю. Нам ведь в любом случае предстоит отправиться в «БУР».

Они съели много продуктов. И я на этом пострадал, часть моих вещей пропала.

В нашем бараке был молодой вор, москвич, рыжеватый, по имени Леня. Внешне он был приятным парнем. Почему-то он привязался к Якову Львовичу Бейлинсону, заключенному с 25-летним сроком, образованному инженеру лет сорока пяти. Они часто беседовали, их нары были близко расположены. Леня любил Якова Львовича как отца (о Лене рассказывали, что он был сын не то генерала, не то полковника). И вот однажды Леню порезали ножами и тяжело ранили. Воры посчитали его за «суку». Леню перевели в больницу в другой лагерь, и с тех пор мы его не видели.

Бейлинсона уважали все заключенные. Он был инженер-путеец, коммунист, работал начальником Ленинградского порта. В годы войны он по делам службы встречался с иностранцами, и его обвинили в шпионаже. В свое время часто печатался в технических изданиях. Бейлинсон присоединился к нам с Усовым и тоже занимался изобретательством. Он мне показал эскиз приспособления для разгрузки вагонов и платформ – очень интересная идея.

Он был рыжеватым, безбородым, с гладкой кожей, среднего роста, широкоплечий. Он любил музыку и хорошо играл на мандолине песню Блантера «Летят перелетные

 

птицы». Бейлинсон не был связан с семьей, которая осталась в Ленинграде, и жил только на лагерной пище. Иногда мы организовывали совместное питание (варили каши, поджаривали хлеб и т.д.). Как-то наши парни – Ходорковский, Мишпотман и Сухер (о них ниже) – получили из дому посылки и поделились ими с Яковом Львовичем. Он съел и почувствовал себя плохо – начались сильные боли в животе. Его перевели в другой лагерь, где была центральная больница. Там его оперировали по поводу заворота кишок. Он мучился три дня и скончался.

 

6.8.57 – Город Осипенко. Сегодня мы приехали сюда с женой отдохнуть на месяц.

Да, несмотря на однообразие лагерной жизни, все же случались разного рода события. Например, история с фотографиями. В нашем лагере режим соблюдался без малейшего послабления. Фотоснимки, присылаемые в письмах, заключенным не передавали. Их накопилось у цензора очень много. Однажды пришло указание отдавать заключенным фотографии, прибывающие для них в письмах, за исключением снимков людей в военной форме. Объявили всем, что в такой-то час в камере хранения будут выдавать снимки. Было это зимой, было темно, по лагерю носилась поземка. Случайно я находился недалеко от камеры хранения и видел выходивших оттуда. В руках у них были снимки дорогих и близких им людей. Лица заключенных были слабо освещены, на лицах улыбки. Почти каждый подходил к фонарному столбу около камеры и при тусклом свете рассматривал фотокарточки. А вокруг падали звездочки снега. Электролампочка на столбе качалась и отбрасывала тени в разные стороны. В руке заключенного карточка, он подносит ее к глазам и улыбается: ведь он увидел самых близких его сердцу людей...

А вот стоит парень – на глазах у многих он обнимает столб и целует фотокарточку. Он радуется, он счастлив…

И я получил фотографию жены и сына, и для меня это было событием.