Группа «Эйникайт»

7.8.57 – Но самое главное в лагере – это возвращение к событиям, предшествовавшим аресту. Это то, что угнетало каждого из заключенных. В лагере появляется потребность выговориться, рассказать о прошлом, о происшедшем. Это желание обуревает даже самых молчаливых по натуре людей! И ты слушаешь историю жизни человека – его восхождение, вершину и падение. Однако, чтобы рассказать и записать все, что я слышал от людей в лагере, не хватит жизни.

Расскажу о парнях из Жмеринки, из группы «Эйникайт». Она состояла из десяти парней и одной девушки, Тани. В нашем ОЛПе было три парня из этой группы: А. Ходорковский, И. Мишпотман и А. Сухер (первые два были двоюродными братьями).

Алик Ходорковский был мне наиболее близок: я любил его как сына; он также тянулся ко мне. Молодой парень, с наметившимися черными усиками, задумчивыми черными глазами с легкой поволокой. Когда он возбуждался, пелена спадала и в глазах появлялись огненные черные искорки. Он был среднего роста, лицо бледное, но приятное. Его отец был директором средней школы в Жмеринке, мать работала в библиотеке. Я видел их фотографии. Отец – человек крепкого сложения (Алик был похож на отца) – часто писал сыну письма. Его язык был безукоризнен с точки зрения синтаксиса и грамматического строя (отец Алика преподавал литературу). В письмах были слова утешения, иногда цитаты из Горького и Маяковского, но за строками прочитывались отцовская жалость и сочувствие. На фотографиях его мать выглядела обычной еврейской женщиной, «идише маме». Ее письма были лаконичны и просты. Родители присылали Алику посылки и много книг. Он щедро угощал нуждающихся. Он был добросердечным, мягким и чувствительным, его все любили. Алик был нетерпим к несправедливости. Однажды его заточили в БУР за то, что он назвал конвоира фашистом за его издевательское отношение к русскому заключенному. Вся вина этого заключенного состояла в том, что он по пути на работу курил. Была грязь, слякоть, а конвоир заставил парня лечь в лужу.

По меткому выражению шутников, в лагере было две библиотеки – одна в КВЧ (Культурно-воспитательная часть), вторая – у Ходорковского. Книги, полученные из Жмеринки, он давал читать не только заключенным, но и лагерному начальству. В Алике было что-то совестливое, справедливое, детское и чувствительное. Расчувствовавшись, он иногда говорил с волнением: «Кто сильный, тот и правит». Главный врач Леон Михайлович Леменёв, человек лет пятидесяти, старый коммунист, перед арестом занимавший весьма ответственный пост в Министерстве здравоохранения РСФСР (стоял во главе планового отдела), очень любил Алика и всячески старался ему помочь. Леон Михайлович имел право освобождать заключенных от работы в случае заболевания, но Алик был здоровым парнем и, кроме зубной боли, ни на что не жаловался. Но всякий раз, когда Алик хотел остаться в бараке, Леменёв это устраивал. Один раз он его госпитализировал и как-то поставил в список людей, получающих диетическое питание (таким давали несколько лучшую пищу).

Мне известно, что после моего отъезда из Караганды Леменёв принимал живейшее участие в судьбе Алика. Леменёв был человеком практичным, но с добрым сердцем, мы с ним подружились.

Алик имел первую категорию по состоянию здоровья, его посылали на тяжелые работы. В нашем лагере заключенных посылали работать на стройку. Недалеко от лагеря строили клуб (я видел этот клуб после освобождения), зэки участвовали также в строительстве завода по ремонту оборудования при комбинате «Карагандауголь» и т.д. У Алика тогда еще не было специальности. В Жмеринке он кончил десятилетку, затем поступил на юридический факультет в Одессе. Он был рыцарем справедливости, в нем было что-то донкихотское, и как Дон-Кихот, он страдал и мучился сам. Он приходил с работы уставшим и с блеском в глазах, не переставая рассказывать об увиденной им несправедливости. Как правило, он выполнял черную работу: таскал на тачках щебенку и различные материалы для приготовления известкового раствора и т.п.

Впоследствии, когда его устроили нормировщиком, ему стало полегче. Но в этой области в лагере совершается много несправедливого, и Алик пытался бороться, навести

порядок. В конце концов этого Дон-Кихота вернули к тачке – на черную работу. Леменёв и тут поддержал Алика: он освобождал его время от времени от работы, утешал, поднимал его дух, как мог.

С Аликом я проводил много часов. Он просил меня рассказывать об истории еврейского народа. За год до ареста мне довелось прочесть «Историю» Меира Балабана. Я пересказывал ему эту книгу, знакомил с содержанием Пятикнижия, трудов Греца, вспоминал о своем детстве. Так, расхаживая по дорожкам лагеря, среди бараков, я ему рассказывал о нашем прошлом, а он внимательно слушал...

Перед арестом у Алика была девушка – Циля. Она не принимала участие в «Эйникайт», но, видимо, что-то знала. Ее не арестовали: когда начались аресты, она куда-то уехала, кажется, в Среднюю Азию, там у нее была тетя. Однажды Алик из письма родителей узнал, что она продолжает учиться в институте в Виннице. В письме был намек о ее доносе. Это произвело на Алика очень тяжелое впечатление. Я до сих пор вижу его грустные глаза и мучившее его сомнение: возможно ли, чтобы Циля, подруга его юности, предала его? Донкихотские чувства Алика были оскорблены. Он показал мне письмо. У каждого заключенного есть своя мечта, надежда, без этого жизнь в лагере невозможна. Если же заключенному только двадцать один год, его мечты и надежды во много раз сильнее. И вот для Алика это было крушением надежд. Чем можно было утешить этого чувствительного юношу?

Летом 1950 г. в нашем лагере построили несколько улучшенных бараков. В один из них перевели Баазова и меня. Алик тоже устроился с нами. Мои с Баазовым нары были внизу, а Алика – над нами.

Алик много читал – не только свои книги, но и библиотечные. Отчасти его воспитали книги, но во многом – лагерные «университеты».

8.8.57 – Илья Мишпотман был широкоплечий брюнет, с приятным лицом, красивыми глазами и логической речью. Он не был вспыльчивым, как Алик, наоборот – был степенным в рассуждениях. Он учился в Киеве и там его арестовали. Мать его жила

в Виннице, сестра – в Киеве, а Илья жил у тети. Он был арестован спустя несколько месяцев после ареста других членов группы. По его словам, он почти не принимал участие в «Эйникайт», и был арестован поскольку кто-то во время допроса показал, что двоюродный брат Алика тоже знал о группе «Эйникайт». Илья (Элиягу) был сиротой, его отец умер в годы войны. Я его любил за разумность, здоровую логику. Почти все время он работал простым рабочим, хотя, как мне помнится, у него были задеты легкие. Он родился в I929 г. Они все – члены «Эйникайт» – родились в 1929 – 32 гг., только один из них был 34-го года рождения.

Однажды случился пожар на ремонтном заводе, где работал Мишпотман. Часть ограждения была разрушена, началась суматоха, можно было убежать. Илья мне потом рассказывал, что его подмывало бежать, но он не решился...

В Караганде бывали случаи бегства заключенных. Один из беглецов спрятался под сиденьем автомашины лагерного начальства. В этой машине ехали начальник лагеря с одним офицером. Беглецу показалось, что место, где остановилась машина, подходящее для выхода из укрытия, но он тут же был пойман.

В другой раз двое заключенных бежали из лагеря с места работы. Они лучше запланировали свое бегство, заранее приготовив гражданскую одежду. Удачный побег обычно вызывает желание тоже попробовать, с надеждой, что можно осуществить мечту о выходе на свободу. Поэтому власти применяют строгие меры по отношению к пойманным беглецам. Их поиском занимается организованная сеть заслонов и поисковых групп. В конце концов были пойманы и возвращены в лагерь и эти двое беглецов. Они рассказали, что добрались до Петропавловска, а там попались: пошли в ресторан, выпили, к ним подсели две проститутки, а остальное известно... Возвращенных беглецов тут же отправили в БУР (Барак усиленного режима), а оттуда – в штрафной ОЛП. Лагерные ветераны рассказывали, что за несколько лет до того беглецов забивали до смерти. Их выставляли напоказ около проходной – для назидания остальным, чтобы не мечтали о побегах.

В лагере я слышал рассказы и об удачных побегах. К заключенному приехала сестра на свидание (это было не у нас в «Карлаге», где свидания были вообще запрещены) и сняла себе комнату в ближайшей к лагерю деревне, сказав хозяевам квартиры, что к ней должен приехать муж. Это было в Сибири, на лесоповале, где охрана была не очень строгая. Женщина нашла себе подходящее место вблизи лесоразработок и спряталась там. Когда заключенные начали работать, она подала знак брату. Он подошел, переоделся в гражданскую одежду, которую она приготовила, и вдвоем они вернулись в деревню, в снятую ею комнату. Хозяевам она сказала, что это ее муж, приехавший к ней. Она его уложила на несколько дней в постель как внезапно заболевшего, а лагерное начальство искало его, что называется, днем с огнем. Когда миновала опасность и «больной» поправился, они уехали, якобы, во Владивосток. Но на самом деле они поехали в Москву, и там беглец прожил семь лет. Он был вором – и попался на очередном воровстве…

Но не это тема моих воспоминаний. Я записываю в дневнике известное мне о группе «Эйникайт». Расскажу о Саше Сухере, который тоже был членом этой группы. Он был с нами в Караганде, затем я встретил его после освобождения в Воркуте.

9.8.57 – Саша Сухер был в жмеринском гетто при нацистах. Гетто охранялось румынами, они не уничтожали евреев.

Саша выглядел интеллигентом, носил очки. У него были хорошие рабочие руки, острый ум. Он почти не был на общих работах, работал нормировщиком. Он любил много читать, хорошо играл в шахматы.

Длительное время все три парня были в одной бригаде – Коноплева, и вместе с ним вели объединенное «хозяйство». Коноплев был сибиряком, имел пятилетний срок и получал посылки от своей молодой жены из Новосибирска. Он был хорошим парнем, простым, приятным, образованным. Он рассказал мне, что сидел в Лефортовской тюрьме рядом с нашей 204-й камерой. Это с их камерой мы перестукивались. И никакого Вадима Козина у них не было…

Сухер был молчаливым, сосредоточенным, любил уединение, был несколько «не от

мира сего». И вот именно он, когда какой-то тип оскорбил его как еврея, набросился на обидчика, и несмотря на то, что тот был вдвое сильнее, избил его. Не помню точно, чем кончилась эта драка, но сам факт такого поступка весьма характерен для Саши.

Алик Ходорковский поступил бы точно так же, но у него это исходило бы от сердца. А у Саши это было результатом продуманного анализа – работы мозга и сердца, и рук.

Саша, в противовес Алику и Илье, много видел на своем веку. Мальчиком он был в гетто и провел там более двух лет. Фашисты закопали его в яму, оставив снаружи только голову. Алик и Илья были более близки между собой, может быть, потому что были родственниками.

Хотя я веду рассказ в хронологическом порядке, но чтобы рассказать все, что я знаю об «Эйникайт», я должен говорить о Воркуте, о девятом лагерном отделении, где я пробыл более трех лет. Там я познакомился еще с тремя ребятами из этой группы – Мишей Спиваком, получившем двадцать пять лет, Володей Керцманом и Меиром Гельфондом.

Мишу, любившего поговорить, ребята не жаловали, особенно Меир Гельфонд. Иногда отношения между ними были довольно скверными. Миша был арестован во Львове, где он учился в институте. Он тоже прошел ад гетто, немало страдал. В его семье главной была мать – она очень любила Мишу, и он любил ее. Письма его матери были полны любви и грусти, хотя и неграмотные. Она была торговым работником, отец – бухгалтером. Заработок отца был куда меньше доходов матери, поэтому в семье, как говорится, она «была в брюках». Миша был весьма практичным человеком, заботился о себе, о материальной стороне жизни – это и не нравилось его товарищам по группе. Несмотря на его недостатки, я любил Мишу. Он работал в шахте и имел довольно хорошие отношения с остальными заключенными, с рабочими. Среди группы «Эйникайт» Миша был единственным, кто думал о будущем. Еще будучи в лагере, он стал учиться на курсах десятников и закончил их весьма успешно (кое в чем я ему помогал). Этого местечкового еврейского парня назначили десятником по вентиляции шахты. После его перевода из нашего лагеря на третью шахту он и там работал десятником.

Внешне он был приятным юношей – широколицым, с хорошей прической, с выражением лица как у взрослого ребенка, с серыми глазами и непрекращающимся потоком слов. Еврейские певучие интонации в его речи чувствовались больше, чем у остальных парней из Жмеринки.

Вспоминаются прогулки с Мишей. Вот перед моим взором летний день. Солнечный день, колышутся редкие зеленые колосья овса, никогда не созревавшие до спелости в условиях северного климата. Вокруг тундра в цветах. Мы с Мишей Спиваком расхаживаем по тропкам лагеря, и я прислушиваюсь к его типичному говору…

Миша подружился с Леонидом Ильичом Ароновым, бывшим профессором Московского института стали и сплавов, получившим 15 лет ни за что (об этом ниже). Это был человек высокого роста, широкоплечий, лет 57 – 58-ми. Я не понимал причину их дружбы – дружбы человека, который много повидал в жизни, с таким зеленым парнем, каким был Миша Спивак. В лагере нередко устанавливались странные дружеские связи. Вот, к примеру: Леменёв – Ходорковский, я – Ходорковский и Кантаржи, Аронов – Спивак, Керцман – Леви и т.д.

Володя Керцман был самым красивым из жмеринских парней. В его глазах всегда мерцали искры, во рту был золотой зуб. Он был среднего роста, с правильными чертами лица. Девушки его любили, и это было взаимно. Единственная девушка в их группе, получившая восемь лет, Таня, была девушкой Володи.

Перед арестом он учился в Ленинграде в медицинском институте. Будучи от природы хорошим и сердечным парнем, он щедро раздавал все, что у него было (многие из заключенных были довольно прижимисты).

10.8.57 – Керцман был здоровым парнем с первой трудовой категорией и его направили работать в шахту. В лагере работа была неизбежна – иначе БУР, но, видимо, работал он с ленцой. У него часто случались недоразумения с бригадиром и десятником. Однажды его обозвали жидом, и он напал на своего обидчика. На помощь обидчику пришли другие, и нашему Володе досталось. Следы беспощадных ударов были заметны

на его лице длительное время. Он гордился этими ссадинами и синяками. В конце концов, после разных приключений, он был переведен во вторую категорию труда, и его должны были вывести из шахты, но начальник Планово-производственной части лагеря (ППЧ) не сделал этого по двум причинам: во-первых, за частые невыходы на работу в шахту и, кроме того (ходили слухи), потому что он был антисемитом. Володя отказался выходить на работу, и его посадили в БУР.

Начальник лагеря, подполковник Богаенко, посетил БУР и поговорил с Керцманом, который требовал после отсидки срока перевода его на работу на поверхности, в соответствии с его категорией. Богаенко ему это обещал, но с условием, что он поработает еще несколько дней в шахте (в шахте всегда требовались рабочие, на поверхности – наоборот). По окончании срока наказания Володя начал работать в шахте, но Богаенко не выполнил своего обещания. Володя опять не вышел на работу и его снова посадили в БУР. Мы все время поддерживали его материально. Так тянулось до тех пор, пока его не перевели на работу в Ремонтный электромеханический завод (РЭМЗ). Я проводил с Володей много времени. Он даже пытался учить иврит, но у него недоставало терпения.

Перехожу к Меиру Гельфонду, наиболее талантливому из парней «Эйникайт». Он был яркой и необычной личностью. Приятный на вид, черноглазый, с пронзительным взглядом, крепкими зубами. У него был сильный мужской голос, он обладал хорошим слухом, был остроумен. Следует отметить его острый ум, силу воли, целеустремленность, усидчивость. Он был единственным в лагере, решившим серьезно изучать иврит. И в течение нескольких месяцев действительно научился говорить на иврите. Я обучал его планомерно, изо дня в день, учил его устно (письменные занятия в лагере были нежелательными из-за частых обысков). Он хорошо успевал. До ареста он учился в медицинском институте, в лагере работал фельдшером. Решив специализироваться на глазных болезнях, он и это осуществил. В нашем лагере был хороший глазник – Петров. Меир стал его помощником. Петров полюбил его.

Сейчас, после лагеря, Меир оканчивает мединститут в Караганде. Я полагаю, что из него выйдет прекрасный врач и отличный специалист.

Володя Керцман был душевнее Гельфонда: Меир был более сух и педантичен. Он был ко всем строг и требователен, а так как нет людей без недостатков, то мне приходилось видеть, как Меир раздражался на несчастных людей. Но основные достоинства человека – острый ум, непоколебимое упорство, целеустремленность – эти качества были у Меира. Все его уважали. О нем я был наслышан еще в Караганде от трех парней группы. Они говорили о нем как о сосуде, наполненном разумом и знаниями. Когда я познакомился с ним, я убедился, что в этом определении не было преувеличения. Меир был настоящим евреем. Будучи работником медицинской части лагеря, он делал много добра заключенным, помогал им освободиться от работы, переводил их на более легкие работы. В противоположность Керцману, он много работал, и его труд был плодотворным. Я любил его и думаю, что если он попадет в соответствующие условия, то сможет стать одним из выдающихся людей своего времени.

С Таней я познакомился в Москве, после освобождения. Она с Володей провели в нашем доме один вечер, и Таня ночевала у нас. Но мне не удалось заглянуть ей в душу. Парни отзывались о ней хорошо: она упорно сопротивлялась во время следствия, никого не выдала, ничего не подписала. Теперь она учится в институте в Саратове, где живет ее замужняя сестра.

О семи товарищах из группы «Эйникайт» я рассказал более или менее подробно, но что написать о самом «Эйникайт»?

Жмеринка – южный город, перед войной там жило много евреев. Еврейские дети обучались в общих школах вместе с местными детьми, и ничто не напоминало им о еврействе. Они были маленькие советские граждане, пионеры. В школе им преподавали литературу: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого, Чехова, Горького, Маяковского… Их учителя никогда не слыхали такие имена, как Моисей, Давид и Соломон, Исайя, Иеремия и Шабтай Цви, Исраэль Баал-Шем-Тов и Герцль. Все это

было далеко от еврейских детей. Они знали, что их родители евреи, но для них это не имело никакого значения. Красивые слова носятся в воздухе: дружба народов, любовь и братство, советская родина. И они верят. И все это становится содержанием их жизни. Парни и девушки, чистые души, годы счастья и расцвета. И вот – грянула война…

11.8.57 – Грянула война. Внезапно, как хищник, она обрушилась на Жмеринку, на весь этот золотой мир. Вместо летних каникул – разруха и кровопролитие. Проходит немного времени, и орды Гитлера прорываются вглубь Украины и Белоруссии. И вот эти сорванцы начинают понимать, что они отличаются от коренного населения. Страшные слухи носятся в воздухе – Гитлер уничтожает евреев независимо от их возраста, не щадя ни детей, ни стариков. Впервые перед этими юношами встала проблема еврейства, решающая их судьбу, – вопрос жизни и смерти. Начинается суматоха эвакуации, многие еврейские семьи перебираются на восток, в чужие холодные места. Но гусеницы вражеских танков движутся очень быстро. Вот они уже ворвались в Жмеринку, прошли по местечкам края, двигаясь все дальше и дальше.

Жмеринский округ был оккупирован румынами. Они не уничтожали евреев, но сгоняли их в гетто. В Жмеринку согнали евреев со всей округи и поместили их в тесном гетто, расположенном на нескольких улицах. Там были евреи из Румынии, Бессарабии и других мест. Румыны были союзниками немцев. Непонятно, почему Гитлер разрешил Антонеску иметь другой подход к вопросу об уничтожении евреев. Попавшие же в руки немцев живыми не выбирались…

В жмеринском гетто были Саша Сухер, Володя Керцман, Миша Спивак и много других юношей и девушек. Они были там около трех лет – от 12-ти до 15-летнего возраста. Это тот переломный возраст, когда человек формируется и окружающий мир накладывает отпечаток на всю жизнь до последнего вздоха. Что видели парни в жмеринском гетто?

Я много слышал из уст трех парней о жизни в гетто. Но здесь я не стану приводить подробности. Найдется кто-либо, кто сам пережил все это, видел своими глазами творившееся там и напишет об этом. Я могу только отметить тяжелые шрамы,

оставленные в душах молодых людей в гетто.

У меня такое впечатление, что гетто и лагерь – одно и то же. Но, с другой стороны, они различны. Что их объединяет? Содержание людей как бы в стойлах, ограничение передвижения, невероятная теснота жилья, давление со стороны высокого начальства (чиновников и офицеров), а главное – подавленное внутреннее состояние от издевательств и унижений, ощущение самого себя малозначащим. Высокое же начальство в лагере проявляло свою власть через маленьких «начальничков» – нарядчиков, бригадиров и десятников, которые командовали зэками.

Так же было и в гетто. Там было самоуправление, сформированное из евреев, еврейская полиция, сплоченный быт. Во главе еврейского самоуправления стоял еврей из Румынии Гринштейн (или Гринберг), властвовавший сильной рукой и практиковавший методы избиения. Миша Спивак мне рассказывал, как однажды избили его мать за уклонение от работы.

Я мало знаю о человеке, руководившем жмеринским гетто. Я слышал о его преданности, стараниях защитить свою общину, защитить ее от гибели, от голода. В гетто организовали кое-какие предприятия, и выручка от продажи их продукции помогала людям выжить. Организация санитарного состояния, медицинская помощь, культурные мероприятия и т.д. – все это далеко немаловажно. Вывод на работу за пределы гетто, взаимоотношения с румынской властью тоже были в руках самоуправления евреев гетто. Но я также слышал, что этот Гринштейн (или Гринберг) вел себя неподобающе по отношению к некоторым жителям гетто, что не все общественные деньги расходовались на общественные нужды (сбор денег в гетто был делом ежедневным), что много их застревало в карманах главы гетто.

В лагере женщины были отделены от мужчин, а в гетто жили семьями. В лагере каждый нес свою ношу – годы отбытия наказания, в гетто не было определенного срока заключения, всех жителей гетто преследовал страх быть уничтоженными внезапно, в любую минуту. Немцы приезжали в гетто, организовывали обыски и массовые

убийства. Но и в лагере, и в гетто в душах людей жила надежда уцелеть – без этого жить было невозможно.

В эвакуации тоже было несладко. Кроме физических страданий – голод, тяжелая работа, зачастую невероятный холод – были страдания и душевные: гибель близких людей, переживания за тех, кто остался в оккупации, страх, что их убьют, трудности привыкания к тяжелым условиям, новая непривычная среда, а иногда и разнузданная антисемитская травля. Все это угнетало наших парней, было для них тяжелым бременем. Среди них не было ни одного, кто не чувствовал бы дополнительного угнетения как еврей. Печи крематориев, в которых сжигали наших сестер и братьев в Майданеке и Треблинке, бросали тень мрака на души евреев, где бы они ни находились.

Но вот наступил поворот в войне, немцы начали откатываться назад. Была освобождена и Жмеринка. Рухнули стены гетто. Постепенно люди стали возвращаться и из эвакуации.

12.8.57 – Парни вновь собрались в Жмеринке. Как будто вернулись прежние дни. Опять школа, Тургенев, Горький, Маяковский… Но прошедшие события, потоки крови, затопившие страну, оставили отпечаток в юных душах. Молодость не может все время быть лицемерной. Еврейский вопрос предстал перед ребятами со всей остротой. Крематории поставили перед ними жгучую проблему. Гитлер доказал и убедил, что ассимиляция не является выходом, защитой: он уничтожал даже полукровок.

Осталось второе – Эрец-Исраэль. Стать как все народы. Национальное чувство охватило тогда все слои еврейского народа. Открытый антисемитизм, притеснения и преследования, тем более физическое уничтожение, всегда являются причинами возрождения национального чувства. Такое решение еврейского вопроса витало в воздухе. Оно вошло в сознание не только нашего народа в странах рассеяния, но и затронуло многие нации мира, представители которых голосовали за создание еврейского государства.

И годы, проведенные в гетто, повлияли на развитие национального чувства. В жмеринском гетто были сионисты – евреи из Румынии, Молдавии. И там каким-то образом велась пропаганда.

И вот Миша Спивак начинает что-то писать. Как мне кажется, это был рассказ, содержание которого, с точки зрения советской власти, не было «кашерным»... Начались дискуссии и споры. Я не знаю, кто был инициатором создания группы, кто впервые предложил и произнес слово «Эйникайт» («Единство»). В то время вышел из печати роман Александра Фадеева «Молодая гвардия» (о героях Краснодона). Возможно, что и это повлияло на парней. Как бы то ни было, слово «Эйникайт» стало витать в воздухе и группа организовалась.

Общим для «Молодой гвардии» и «Эйникайт» было то, что и тут, и там был предатель: ГБ хорошо знала обо всем, что делалось в группе. У членов «Молодой гвардии» была цель: бороться с врагом всеми средствами. Члены группы «Эйникайт» не относились к советскому режиму враждебно, не делали ничего, что вступало бы в противоречие с ним, они ограничивались пропагандой: писали листовки о том, что евреи должны уехать в Израиль, что это единственный путь решения вечного еврейского вопроса и т.д. Эти листовки они распространяли в синагогах Жмеринки, Киева, Винницы... В то же время стукач продолжал выполнять свою гнусную роль, и в ГБ стали накапливаться материалы о членах группы.

После окончания средней школы парни уехали – кто в Винницу, кто в Киев, Львов, Ленинград – в города институтов и университетов. Миша Спивак стал учиться во Львове и установил там связь с сионистской группой.

В 1947 г. группа прекратила свою деятельность. Ребята выросли, открытые раны стали зарубцовываться, накатывались другие дела. Но собранный в ГБ материал не потерял свою силу. И когда в 48 году начались аресты людей, заподозренных в сионистской идеологии, парни из «Эйникайт» были арестованы первыми. У Миши Спивака во время ареста нашли его рассказ. Кроме того, он был словоохотливее остальных членов группы. Он и получил наибольший срок – 25 лет, а остальные – по 10 лет.

И вот эти «враги народа» стояли перед их следователями – невинные агнцы перед волками. А дома остались страдающие мамы, папы, братья и сестры. Пять-шесть лет, которые ребятам пришлось провести в тюрьмах и лагерях, оставили в их душах неизгладимые рубцы...