- 155 -

Воркута

 

Поездка продолжалась всю ночь, а утром (ночь и утро в это время года мало различимы) мы прибыли в Воркуту. На вокзале мы ждали, когда станет светло (световой период в это время равен всего двум-трем часам в сутки), и нас, нескольких заключенных, повели в перевалочный лагерь. Дорога была длинная, мы то спускались, то поднимались. Было снежно и морозно, вещи у меня были далеко не легкие (среди них и несколько книг), и иногда я отставал. Со мною были более молодые, они спешили из-за холода, поэтому переход от станции до лагеря измотал меня.

Наконец мы прибыли в лагерь – шестой по счету в моей жизни. После осмотра вещей меня определили в 18-й барак. Но перед тем как отправить туда, нам предложили, при желании, сдать свои вещи в камеру хранения. Я так и сделал, и, как выяснилось вскоре, это оказалось не лишним.

62-й ОЛП был заселен уголовниками, в большинстве своем – ворами, бандитами и убийцами. В 18-м бараке находились и политические заключенные. Две недели, проведенные мною в этом бараке, были ужасными. Барак держали на замке днем и ночью, выпуская оттуда только в столовую и на работу. За все проведенное там время я не умывался. Параша была одна для «маленьких и больших» надобностей, вонь, до удушья, распространялась по всему бараку. Но самым страшным здесь был организованный разбой и бандитизм со стороны уголовников по отношению к политическим. Полагаю, что кое-кто из надзирателей был заинтересован в этом грабеже, они работали заодно.

Время от времени в барак приводили новых этапников, главным образом политических. Большинство из них приходило в барак с вещами (кое у кого из политических заключенных были довольно дорогие вещи), не все оставляли свои вещи в камере хранения.

Грабежи были организованными. Происходило это так: внезапно гас свет, бандиты нападали на новичков – короткая борьба, слышались глухие удары, уговаривание, избиение, свалка, пинки ногами, учащенное дыхание. Все это продолжалось минуты.

 

- 156 -

Опять загоралось электричество, и все «как ни в чем не бывало».

Как я сказал раньше, входная дверь была закрыта на замок снаружи, и награбленные вещи выбрасывались через разбитое окно, а там, надо полагать, кто-то из той же банды их подбирал. Окно это почти всегда было разбито, несмотря на страшный холод в бараке.

Мое место в этом бараке было на верхней полке, недалеко от входной двери. Случайно по соседству со мной был главарь воров барака, красивый молодой парень по имени Володя. Это был опытный бандит, отбывавший уже третий срок.

 

22.9.57 Сам Володя не принимал участия в разбое и грабеже – он только давал указания. Володя был обходительным парнем, умел ладить с людьми, любил беседы. Некоторые из политических даже дружили с ним и подолгу разговаривали. Я же, находясь по соседству, внимательно слушал, но никогда не вмешивался в их разговор.

Володя имел 17-летний срок за дерзкое ограбление магазина, в котором принял участие и его дружок. Это было после отбытия первого (или второго) срока – тоже за грабеж. Магазин ограбили дочиста (около 50 тысяч рублей). Это было в одном из городов Подмосковья, где Володя родился и жил. Его арестовали не за грабеж – этого не раскрыли, а за какое-то другое, более мелкое нарушение правопорядка. А грабеж обнаружили в ходе следствия. Володя все это рассказывал довольно весело. Много бандитов и воров внешне выглядели симпатичными, умели держаться и вести беседу. Они «только» отрицали необходимость трудиться – любая работа была не для них. Они не признавали жизни, при которой добиваются благополучия постепенно – они хотели сразу заполучить все. Вино, женщины, карты, красивая одежда, изысканная пища, развлечения – все это должно у них быть без ограничений, а если для этого нужны деньги, то их надо добыть любыми способами.

Вор и грабитель ворует и грабит не ради денег, а ради того, чтобы пожить широко, в свое удовольствие. Среди воров я встречал очень красивых парней. Процент молодых и

 

- 157 -

красивых людей, со здоровыми зубами и хорошим телосложением у воров куда выше, чем у обычных людей. И вот встречаешь такого красивого парня, который мог бы украсить род человеческий, в мрачной Воркуте, в грязном смрадном бараке. И отбирает он последние вещи у несчастных заключенных.

Володю привезли из сельскохозяйственного лагеря, где была возможность встречаться с прекрасным полом. Его последняя любовь была с еврейской девушкой – он называл ее «жидовочка». По его словам, это была молодая и красивая девушка, хвалившаяся, что она дочь известного в стране вора. Подозреваю, что это была самореклама, дабы пленить Володино сердце. Правда, эта девушка влюбилась в него по уши. Она была очень чистоплотная. Володя рассказывал, что при их встрече она иногда мыла ему ноги. Хотя Володя рассказывал о своей «жидовочке» чуть-чуть насмешливым, высокомерным тоном, будто бы видя в том, что к нему привязалась еврейка, что-то недостойное для себя, я чувствовал, что эта дочь моего народа чем-то пленила этого молодого вора. Он часто, по нескольку раз в день, говорил о ней, дополняя свои рассказы, добавляя подробности (об интимной стороне жизни он вообще не говорил, и это тоже служило доказательством хорошего и почтительного отношения к своей «жидовочке»). Однажды я слышал, как он произносил сквозь сон ласковые слова, вполне возможно, что они имели отношение именно к ней.

У Володи было много вещей – полный большой мешок и сверх него. Ни разу я не видел, чтобы он открывал свой мешок, но подозреваю, что в этом мешке находились самые дорогие вещи, украденные в нашем бараке.

Однажды в наш барак привели этап из двадцати человек. Все были с вещами, все политические. Видимо, кто-то из политических дал им знать о банде воров в бараке, и предупредил, что могут отнять их вещи. Прибывшие были новичками, в основном из Прибалтики, молодые, здоровые. Они заняли свободные места на нарах, почти все рядом. Видимо, новички успели разработать свой стратегический план. Вскоре свет в бараке погас, и воры набросились на новичков и начали их грабить. Было это около

 

- 158 -

восьми часов вечера. Завязалось побоище, серьезная драка в темноте, послышались крики, на грабителей посыпались удары, но они молчали, слышалась толкотня, тумаки, зубовный скрежет, короткое учащенное дыхание и опять удары и крики. Драка и грабеж продолжались долго. Я слышал, как один из воров поднялся на наши верхние нары и спросил что-то шепотом у Володи. Володя ответил тоже шепотом: «Не надо». (Кажется, просили разрешения пустить в ход ножи.)

Зажгли свет. Вид ограбленных был ужасен. Впоследствии выяснилось, что из воров только двое-трое получили явные ранения – выбитые зубы, синяки.

Видимо, ограбленные решили жаловаться администрации. Они подошли к окнам (окна были зарешечены металлическими сетками) и начали кричать. После длительного зова открылась дверь, и на пороге появился дежурный офицер по лагерю, в сопровождении двух солдат. Он выслушал предупреждение, что пострадавшие пожалуются начальнику Речлага (Речлаг – Речной лагерь, так называли режимные каторжные лагеря в Воркуте) и напишут жалобу в Москву. Вскоре в барак пришло все начальство лагеря – начальник лагеря, оперы, начальник КВЧ, работник санчасти и другие. Всего пять-шесть офицеров и много надзирателей,

Заключенных выстроили среди барака и начали делать обыск. К обыску привлекли и пострадавших, но согласились принимать в этом участие только один-два. Страх перед возможным применением ножей был велик.

Литовский парень, у которого украли новые сапоги, решил вернуть их любым способом. Он не знал, что сулит ему открытое «стукачество». Однако почти ничего из награбленного уже не осталось в бараке – вещи, как всегда, выбросили через разбитое окно, а там их прибрали компаньоны по грабежу. Но литовский парень не мог понять, что ему нужно расстаться с новыми сапогами навсегда. Он начал показывать на некоторых воров, говорить, что они принимали участие в грабеже. Офицер прошел с ним по строю, и тот указал почти на 30 человек, стоящих в ряду. Всех взяли в БУР, парня тоже забрали из барака, чтобы оставшиеся воры его не растерзали. Вскоре до нас дошел слух, что парня закололи ножом…

 

- 159 -

Несмотря на требование политических, чтобы их отделили от воров, все осталось как раньше. Политические заключенные были отделены от уголовников только через несколько месяцев.

О двух неделях, проведенных в 18-м бараке 62-го ОЛПа, я вспоминаю с ужасом... Но должен отметить, что и в этом бараке я встретил некоторых интересных заключенных. В бараке было и несколько евреев: в то время во всех лагерях было немало моих собратьев.

 

23.9.57 Вот Кузнецов, несмотря на фамилию – чистокровный еврей из ленинградских хасидов. Он выделялся своей внешностью: черная борода, густые брови, черные раскосые еврейские глаза, ниже среднего роста, могучего сложения. Кажется, ему было за пятьдесят. Работал он трикотажником, имел солидный стаж. В Ленинграде были массовые аресты хасидов. Точно я не знаю, в чем их обвиняли. Возможно, им инкриминировали участие в религиозной секте и связь с заграницей, где жил их цаддик*. Может быть, им приписывали «измену родине» за желание поехать за границу и подпольную деятельность. И вот мы с Кузнецовым прохаживаемся по бараку между заключенными, лежащими и сидящими на полу.

Меня воры не трогали. Как я уже упомянул, свои вещи я оставил в камере хранения. У меня были старые залатанные валенки. На моем бушлате выделялись номера на рукаве и на спине. В лагерях, входящих в систему Речлага, на бушлат нашивался номер осужденного к каторжным работам, а заключенные лагерей Воркуты общего режима номера не носили. Меня в 18-м бараке считали каторжником. Воры и политические «уважали» заключенных с большими сроками и каторжан. Чем жестче был осужден человек, тем больше он вызывал к себе почтение и уголовников, и политических. Другим было положение Кузнецова, привезенного в этот барак прямо из Ленинграда.

 


* Цаддик (ивр.) – духовный наставник у евреев-хасидов. Общепринятое значение: добродетельный человек, следующий предписаниям Торы и тем самым выполняющий свои обязанности перед Богом и людьми.

- 160 -

Он пришел сюда со своими вещами и был ограблен в первый же день. Ему оставили только пиджак. В столовой к нему обратился вор с предложением купить у него пиджак. Внешность вора ему казалась симпатичной, внушающей доверие. Кузнецов согласился на назначенную цену, если пиджак подойдет по размеру. Тот примерил... и был таков. Вот тебе симпатичное лицо! Но потом я узнал, что Кузнецов все же сумел обмануть воров: он пронес на себе несколько сот рублей, привязав их между ногами...

От Кузнецова я услышал отдельные псалмы, в том числе «Эса ейнай эл ха-харим» («Я обращу глаза к горам»), который я не раз слышал от моего близкого друга Шенкара.

В числе нарядчиков был один молодой еврей. Он считался среди арестантов важной персоной. Он иногда заходил к нам в барак. Внешне ничем не походил на еврея, только по фамилии можно было его отличить – Гурвич, кажется. Говорил он по-русски чисто, без еврейской певучести. Своего происхождения не чуждался. Когда к нему обратился Кузнецов, чтобы его защитили от воров, он в тот же день, во время вечерней проверки, сказал: «Я предупреждаю вас, чтобы с сего дня никто не смел трогать «Бороду», – он показал на Кузнецова. Его голос был слышен во всех уголках барака, только глаза Гурвича были устремлены на Володю, главаря воров... Видимо, он хорошо знал, что представляет собой Володя. И в самом деле, с этого дня никто Кузнецова не трогал…

Во дворе нашего ОЛПа я впервые увидел оленя, запряженного в сани…

24.9.57 […] Столовая в 62-м ОЛПе была очень плохой. Соленая рыба по утрам и такая же вечером – это было обычным питанием. Все было в столовой грязно – пол, столы, скамейки… Однако при столовой был ларек, там иногда продавали леденцы и колбасу, но у нас, политических, денег не было, а если бы и были, украли бы воры в бараке.

Обитателей 18-го барака не водили на постоянную работу. Иногда нас выводили на работу внутри зоны. Однажды меня нарядили работать в кухню – чистить картошку. Картофель был мороженый (где найдешь в декабре на Севере свежие овощи?). В

 

- 161 -

столовой была картофелечистка, но она часто выходила из строя, и картофель приходилось чистить вручную. Чистили мы, сидя в неудобном положении на пустых бочках. Работа была тяжелая и неприятная.

 

25.9.57 – Сегодня канун еврейского Нового года, и в этот день я пишу о том, что было 31 декабря 1951 года.

Группа заключенных – Володя, я и еще несколько человек – решила отметить Новый год хорошим ужином. В столовой достали миску винегрета. Кто-то раздобыл колбасу, у меня были рыбные консервы, добыли хлеб, достали, кажется, и бутылку водки.

Однако за два-три часа до встречи Нового года меня вызвали на этап: «Собирайся со вшами!»

Я попрощался со знакомыми, собрал свои вещи (кстати, тут у меня украли книгу, которую я взял в библиотеке). Сказать по правде, несмотря на то, что была расстроена наша новогодняя встреча, я был чрезвычайно рад тому, что наконец-то оставляю этот ужасный лагерь.

Я взял свои вещи из камеры хранения, и вот мы стоим, несколько заключенных, вблизи выходных ворот лагеря. Было темно и холодно, шел снег. Невозможно было стоять тут долго. Наконец-то пришли конвоиры, вооруженные автоматами. Мы вышли, пошли вверх, затем был спуск, потом опять подъем. Тишина, холод, темень. Наконец нас привели к закрытым воротам большого лагеря, и мы по команде остановились. Это был 1-й лагпункт Речлага, шахта «Капитальная». После шмона нас поместили в карантинный барак.

В 1-м ОЛПе я жил до конца апреля 52-го года, почти четыре месяца. Этот ОЛП был с твердо установленным порядком. Режим в лагере для политических был значительно более жесткий, чем в лагере для «бытовиков». Но здесь было менее опасно из-за отсутствия угрозы нападения со стороны уголовников.

В карантинном бараке, где мы пробыли 21 день, были отдельные камеры на 5-6 человек. У каждого была своя кровать.

Как только мы прибыли в лагерь, нас пришли навещать «земляки». Делалось это с ведома и без ведома надзирателей. В этот лагерь не так часто прибывали новые этапы, а

 

- 162 -

потому каждое новое лицо возбуждало любопытство. Особенно искали земляков нацмены. Если прибывал литовец, латыш, грузин, армянин и т.п., тут же являлись все их братья по нации, знакомились, говорили на своем языке, старались всячески помочь. По большей части новый этапник находил здесь знакомого, родственника, земляка или человека, проходившего с ним по одному делу.

И среди евреев этого большого лагеря быстро распространился слух о том, что с новым этапом прибыл еврей. Наутро пришел ко мне молодой еврей и предложил дополнительное питание. Я отказался, так как у меня еще была кое-какая пища из Абези, но я был тронут теплотой и заботой, проявленными в этих тяжелых условиях.

В бараке были отделения для больных, и иногда кто-нибудь из них заходил в нашу камеру. В памяти сохранился один бандеровец. Я помню его шрамы на лице, горящие глаза, искривленный рот. Он присел вблизи украинца, тоже бандеровца, и они разговаривали между собой шепотом. Я не прислушивался.

 

26.9.57 Внезапно один из бандеровцев повысил голос и стал проклинать и поносить «усатого». Ни до, ни после я не слышал ничего подобного. Эта брань была направлена против того, кто считался тогда великим вождем, злобную, властную руку которого каждый из нас чувствовал на себе. С полчаса слышна была брань, все молчали, никто не проронил ни слова. Правда, потом говорили, что этот зэк был немного помешан (а какой нормальный рискнет так говорить в наших условиях). Но его слова были мудры, разумны и логичны. Горящие глаза его слушателя тоже выражали многое. Он говорил: «Откуда он взялся на нашу голову, из какого хаоса выпрыгнуло это чудовище и изуродовало наши жизни, сделало черным чистое голубое небо над нашими головами, утопило нас в яме с г...?». Приблизительно таков был стиль его высказываний.

В бараке соблюдался больничный порядок, но питание наше было общее, не больничное. Приносили котел «баланды», кастрюлю каши, черный хлеб, жареную или вареную треску. С этого времени и до конца моего пребывания в лагере (почти четыре

 

- 163 -

года) мы ежедневно получали по куску трески.

Завхоз барака иногда приглашал нас на работу, по большей части на очистку снега. Это работа была неплохая, но заключенные старались увиливать и от нее. Руководствовались известной поговоркой: «Как бы ни работать – лишь бы не работать».

Завхозом там был молодой красивый парень, человек требовательный. Были и такие, которые хотели работать, и в конце концов работали все. В бараке и вокруг него были порядок и чистота. Однако это не содействовало тому, чтобы люди не болели. Больница была предназначена для разного рода больных, были в ней даже два сумасшедших. Один из них был упрятан в отдельную каморку. Он все время говорил что-то невнятное, а иногда обращался к Богу: «Боже мой, Боже мой!». Стоны разбитого сердца… Однажды я встретился с ним в коридоре, он что-то бормотал, затем поднял глаза вверх и обратился к Богу. Звали его Леней. Он был немолод, но его так и называли – Леня. К концу карантина ему стало легче, его кровать поставили в нашу камеру.

После трехнедельного карантина мы прошли врачебную комиссию, и нас перевели в другой барак. Я получил третью рабочую категорию, то есть был признан годным к легкому труду. Меня перевели в барак «черной гвардии» – так звали в лагере барак, в котором были помещены работающие на общих работах, главным образом по очистке снега внутри и вне зоны, вокруг шахты «Капитальная».

Каждое утро после завтрака нас выводили на работу. Мы проходили установленные посты караула, брали лопаты, а иногда и ломы, и кирки, после чего направлялись чистить снег и скалывать лед. Зима была снежная и холодная. Мои валенки были изношены, я замерзал, но почти все были в таком же положении. Наш бригадир не был пунктуальным и разрешал нам согреваться.

В районе нашей работы было несколько недостроенных домов. Один дом для проектного бюро уже достраивался: полы были покрашены, печь топилась. В этот дом мы, бывало, забирались и подолгу сидели – куда больше, чем положено. После этого мы

 

- 164 -

выходили во двор без всякого энтузиазма. Чуть-чуть поработаем – и опять греться. Так обычно проходил рабочий день. Вечером сдавали кирки и другие орудия труда, проходили караул и возвращались в барак «черной гвардии»...

 

27.9.57 В бараке «черной гвардии» я находился только несколько дней. Там я лежал на верхних нарах. Барак был переполнен, в нем жили заключенные, работавшие в разных сменах, поэтому всегда было шумно. Бригадир поднимал нас в пять часов утра. Убирали постель (матрас и подушка, набитые соломой, простыня, одеяло), умывались, завтракали (суп, каша, кусок трески, черный хлеб). На это уходило час-полтора, а затем по команде отправлялись на работу.

Население барака было разнообразное, как и везде: русские, западные украинцы, литовцы, латыши, эстонцы и другие. Были и иностранные подданные. С одним из них – евреем из США по фамилии Крамер – я познакомился. Он говорил по-русски и произвел на меня впечатление болтуна. Это был единственный американец, которого я встретил в лагерях. Позже, в том же бараке «черной гвардии», я встретил еще одного иностранца – из Индии. Он жил в Берлине при Гитлере и, возможно, сотрудничал с нацистами.

Через несколько дней меня вызвали к начальнику лагеря. Это был майор лет тридцати с небольшим. В его кабинете сидел оперуполномоченный, капитан Воронов. Рассказывали, что этот Воронов большой формалист в соблюдении лагерного режима, что благодаря ему в лагере полный порядок, даже питание лагерник получает полностью. Не раз он ловил комбинаторов-поваров и сажал их в БУР. Начальник лагеря сказал мне, что он переводит меня в ОТК – отдел технического контроля шахты «Капитальная». Когда я сказал ему, что все годы я работал в области обогащения углей и никогда не работал в ОТК, что я уже стар (мне тогда было пятьдесят лет), что мне не под силу черная физическая работа, офицер ответил, что мне не придется работать физически, что мне надо будет «работать мозгами». Воронов спросил меня о сроке, о статье, о моей работе в прошлом. Он спросил, в каком бараке я живу, и сказал, что прикажет перевести меня в более удобный для меня барак.

 

- 165 -

На следующий день меня присоединили к бригаде ОТК. Шахта работала в три смены, работники ОТК – тоже. В каждой смене работали две бригады ОТК – подземная и надземная. Они выходили на работу в разное время, надземная – раньше. Я был включен в надземную бригаду.

В первый день моей новой работы мне велели зайти к начальнику шахты. Его фамилия была Прискока, он окончил московский Горный институт в годы войны в Караганде. Я не помнил его имя, но он знал меня и показал мне мою книгу по обогащению углей, стоявшую в его книжном шкафу в кабинете.

Прискока сказал мне, что я буду работать в ОТК, а также на сортировке угля, и что через некоторое время он вновь пригласит меня для разговора. Он отнесся ко мне с уважением, я это запомнил, хотя после этого больше не встречал его: вскоре он был назначен управляющим одним из двух угольных трестов Воркуты. Итак, я перешел в ОТК, где проработал месяца три.

 

28.9.57 Из «черной гвардии» меня перевели в барак АТП (11-й барак). В первом ОЛПе было два барака АТП и еще несколько довольно чистых бараков работников проектного бюро и других. В нашем ОЛПе было несколько тысяч лагерников.

Итак, я устроился на верхних нарах 11-го барака. Место мне указал Эдуард Хийкин. По фамилии этот человек был евреем, что было видно и по его лицу. Ему было лет сорок пять, он был арестант с большим стажем (получил 20 лет), каторжанин. В Ленинграде он работал кинооператором, был культурным человеком и в лагере работал комендантом – отвечал за порядок и чистоту в бараках и вокруг них. Все завхозы бараков были под его началом. Понятно, что он был волен делать в бараках все, что считал нужным.

Хийкин принял меня приветливо, помог разными указаниями, угостил меня завтраком в бараке. Все зэки барака были одеты в одежду первого срока, мне тоже дали все новое (даже одеяло, которое дают раз в четыре года).

В 11-м бараке было очень чисто. Пол был не только подметен, вымыт, он был белым,

 

- 166 -

его скребли кусками стекла. Очистка деревянных предметов и чистка полов в лагерях осколками стекла вошли в обычай. В лагерных больницах уборка полов, столов и нар также производилась с помощью стекла. В других бараках предпочитали пользоваться масляной краской для полов, столов и т.п. Например, в 17-м бараке завхоз отдавал предпочтение краске, а потому там красили нары, столы, полы и табуретки по несколько раз в год.

Между обитателями 11-го барака не было дружеских отношений. Барак был разделен на два крыла с входом посередине. В нашем крыле, во всяком случае, каждый жил своими интересами. Правда, были шутки, разговоры, играли в домино и шахматы. Но мне было тут более неуютно, чем в других бараках. В памяти остался лишь надраенный до блеска пол. Не помню здесь ни одной незаурядной личности. Например, мой сосед по нарам – поляк, работавший на одном из предприятий лагеря нормировщиком. Рыжеватый человек лет сорока, степенный, любящий удобства. Он был приятным человеком, мы с ним немало беседовали, но впечатление от него осталось как от человека суховатого. В наших разговорах не было ни одной темы, выходившей за пределы быта: еда, питье, сон, баня, одежда, здоровье – и все.

Так, среди счетных работников, нормировщиков и других служащих – людей, возможно, по-своему душевных, видевших лучшие времена – проходили мои дни в 11-м бараке. Вернее, мои ночи. Дни я проводил вне барака – на работе, в прогулках на свежем воздухе, в разговорах с теми немногими, с кем мне довелось подружиться.

Среди евреев 1-го ОЛПа было совсем мало сколько-нибудь знающих иврит. Во всяком случае, там не было ни одного, с кем бы я мог ежедневно говорить на иврите. Если не ошибаюсь, зэк Штейн знал иврит, но он был намного моложе меня, познакомился я с ним уже к концу моего пребывания в этом ОЛПе, и мы с ним говорили не более двух раз.

 

29.9.57 – Штейну еще не было тридцати. Он был из Западной Германии, где служил начальником лагеря для «перемещенных лиц». Его арестовали обманным путем. Однажды, когда он сидел с женой в ресторане, к нему подошел полицейский (западный)

 

- 167 -

и спросил: его ли машина стоит на улице? Тот ответил утвердительно. Тогда полицейский весьма вежливо попросил его выйти и уладить вопрос об изъяне в номере. Штейн ответил, что все в порядке, но полицейский настаивал на своем – надо подъехать к полицейскому участку для урегулирования недоразумения. Штейн согласился. Он извинился перед женой, оставшейся в ресторане, попросил подождать его возвращения и вышел вместе с полицейским. Они сели в машину и поехали в полицию. По словам Штейна, дорога в полицию проходила частично по советской зоне оккупации. На этой территории машина была задержана, и Штейна арестовали. Он получил 25 лет и отправлен в Воркуту. Его жена осталась в ресторане ждать мужа…

В 1-м ОЛПе было отделение проектного бюро комбината «Воркутауголь» (бюро, в котором работали свободные граждане, находился в центре города, в здании Управления). В нашем отделении работало около ста заключенных – инженеров, техников, чертежников. Среди них было несколько евреев – я познакомился со Школьником, Каплинским и другими.

Школьника привезли сюда из Одессы, он имел маленький срок – только пять лет, был немного моложе меня. По специальности инженер-строитель, он занимался чертежами и расчетами строительных работ. Внешне Школьник как будто мало чем выделялся среди окружающих, но манерой разговаривать, душевностью превосходил многих. У него была еврейская душа, он хорошо говорил на идиш. Уроженец Одессы, он жил там с начала нашего века и еще помнил еврейские организации и учреждения того времени. Он, к примеру, хорошо знал кантора Минковского из синагоги Бродского, помнил его ритуальные песнопения. У нас даже возникли разногласия по поводу того, как надо петь молитву «Микдаш мелех ир мэлуха», которую пел Пинхас Минковский. Я помнил свой вариант, а Школьник меня стал убеждать, что эта молитва поется иначе. В ночной тишине, в заснеженной тундре, на дорожках между бараками Школьник напевал мне тихим голосом свой вариант молитвы.

Немало мы гуляли со Школьником среди холодных туманов Севера. Территория 1-го

 

- 168 -

ОЛПа была большая, мы находили малолюдные места и там предавались воспоминаниям об Одессе. Я жил в Одессе несколько лет, с 16-ти до 19-ти лет, там я стал юношей; там в годы войны и разрухи я приобрел все, что определяло мое еврейство. Я учился в седьмой гимназии, был воспитанником еврейской консерватории, в которой А. Гордон учил меня теории музыки, а Левин (в прошлом наставник и учитель Яши Хейфеца) – игре на скрипке. Я дышал одесским морским воздухом, купался, загорал, рос под ее небом. Звезды этого города светили мне ярким светом и пророчили светлое будущее. Синагога Бродского, Иосиф Клаузнер, консерватория, журнал «Ха-Шилоах» – все это воспитало меня в еврейском духе. Участвовал я и в спортивном обществе «Маккаби». В Одессе я слышал выступления писателей Мордехая Спектора и Якова Фихмана, адвоката Оскара Грузенберга; видел актрис Эстер Рахель Каминьскую в постановке «Миреле Эфрос» и Клару Юнг – в «Пупсике»; слушал еврейские народные песни в исполнении Изы Кремер. Это был мир моей юности, моего формирования. Все это живет во мне по сей день...

Мы расхаживаем со Школьником по лагерным дорожкам, окутанным северной тьмой и снегом. И нам кажется, что в вышине, над нашими головами, сияет одесское небо…

Каплинский был совсем другим: маленького роста, степенный. Ему было лет 50. По специальности инженер-элект-рик, он много лет проработал в проектном институте в Москве и был известен в среде специалистов-энергетиков. В проектном отделении лагеря он возглавлял все электротехнические проекты. К нему приходили за советами и консультациями вольнонаемные из проектной конторы Воркуты.

Я не помню, за что Каплинский получил 10 лет. Жена у него была русская, моложе его на три года, было у них две дочери. С Каплинским мы тоже часто гуляли. Школьник и он были хорошие люди, я любил их. Несколько раз я был у них в бараке, выгодно отличавшемся от остальных: посередине проходил коридор, а с двух сторон были комнатки, в каждой из которых стояли металлические кровати в один этаж.

 

- 169 -

30.9.57 Среди лагерников прошел слух, будто, начиная с 52-го года, зэкам будут платить зарплату, которая будет начисляться в зависимости от качества и количества выполненной работы. Львиная доля заработка будет отчисляться в пользу лагеря, а какая-то часть попадет заключенным.

Самой собой понятно, что эти разговоры занимали лагерников, особенно много говорил об этом Каплинский: он был очень предан семье и озабочен ее материальным положением. Как у руководителя отдела электротехники, его оклад должен был составить полторы тысячи рублей. Но сколько он получит на руки? Каплинский был человеком практичным, но вместе с тем у него было доброе сердце. Он серьезно относился к окружающему миру, не был мечтателем, был далек от фантазий и его не особенно беспокоили воспоминания.

Среди заключенных евреев в лагере я также знал Литвакова, сына редактора газеты «Дер эмэс». Его отец был в свое время арестован и расстрелян. Литваков был молодым инженером, до ареста работал на заводе «Динамо» в Москве. На этом заводе, как и на заводе «ЗИС», были произведены массовые аресты среди евреев, в их числе был арестован и Литваков. В нашем лагере он был всего несколько дней, и я успел поговорить с ним только один раз. В тот морозный вечер, когда мы с ним гуляли по территории лагеря, под ногами скрипел снег. Говорили о разном, в том числе и об обвинении, предъявленном группе работников «Динамо». Я спросил его относительно отца. Молодой Литваков был полностью оторван от еврейской жизни, деятельность его отца в «Дер эмес» была далека от него, он даже не умел говорить на идиш. Такова участь многих семей в нашей стране. И мой сын, и мои дочери не знают языка своего народа… Все было разрушено и рассеяно.

Следует, пожалуй, сказать о еврее-фельдшере 1-го ОЛПа. Человек лет 30-ти с лишним, тучный, он работал в больничном отделении лагеря. Это был лагерник, получивший срок за службу у немцев в годы войны. Ему удалось выдать себя за нееврея, и он работал у нацистов переводчиком. В годы моего заключения я встретил нескольких евреев, работавших у немцев переводчиками.

 

- 170 -

Между тем, каждый день я выходил на работу в ОТК шахты № 1 («Капитальная»). Там был мой мир: уголь, вагоны и поезда, взятие проб, составление документов. Рядом с помещением ОТК было здание для подготовки угольных проб и их анализа.

Постоянного рабочего места у меня не было. За все три месяца моей работы в ОТК мне так и не была ясна моя роль. В конце концов я устроился в полутемной комнатке, названной «нарядной». Там стоял маленький расшатанный стол, а вокруг него три деревянные скамейки. В этой комнате сходились работники перед и после окончания смены. Во все остальное время комната оставалась свободной.

 

1.10.57 Тусклый электрический свет освещал эту маленькую закоптелую комнату. Угольная пыль покрывала исцарапанные стены и жалкую мебель. Окна не было, комната была полностью изолирована и не проветривалась, днем и ночью горела лампочка. Воздух тут был затхлый. Я сидел около изрезанного, заляпанного стола часами. Никакой определенной работы у меня не было.

Начальником ОТК был Сазин вольнонаемный, только что окончивший Горный техникум в Воркуте по специальности обогащения угля. О нем говорили, что он любит прикладываться к бутылке. Я с ним беседовал один-два раза, в моей памяти он запечатлелся как человек пустой.

За этим ОТК наблюдал Свержев, тоже вольнонаемный. Он был старше меня, отбыл десять лет срока в Воркуте, работал в ОТК еще в заключении. Это был энергичный, знающий свое дело человек. Кроме этих двух были еще «специалисты» по качеству угля, тоже вольнонаемные, один – молодой коми, светловолосый, курчавый, и двое русских, бывшие зэки. Остальные – все заключенные.

Среди зэков выделялся Константин Иванович Лисовой, парень лет 30-ти из Одессы, отбывавший 15-летний срок. Костю уважали не только заключенные в ОТК, но и вольнонаемные. Он готовил главные документы, сертификаты о качестве угля, а также вел отчетность, переговоры с начальством – словом, заправлял всем в ОТК. У него был

 

- 171 -

молодой помощник-зэк, красивый парень из центральной России (из Курска или Орла). Они сидели в большой комнате ОТК напротив окна. Условия труда у них были неплохие.

У меня с Костей Лисовым установились хорошие отношения. Он много рассказывал о жизни в Одессе во время оккупации города немцами (видимо, работал у них в те годы). Однажды мы с ним и еще с одним заключенным даже выпили пол-литра – в рабочей зоне за деньги можно было достать горькую. Лисовой относился ко мне как к подчиненному, как богатый дядюшка – к бедному родственнику, одним словом – свысока. Я не обращал на это внимания, меня угнетала неопределенность и расплывчатость моей «работы». Рабочих отношений ни с Костей, ни с другими работниками ОТК у меня не было. Но были встречи, были разговоры с некоторыми из них, и несмотря на то, что я не жил в их бараке, постепенно они перестали смотреть на меня косо.

Иногда я захаживал на другую половину ОТК – туда, где производились анализы проб. Были там две просторные комнаты, в которых на больших стальных листах производилась подготовка проб для химических анализов (дробление, сокращение, рассев). В одной из комнат стояла молотковая дробилка, размельчавшая пробы угля до 3-х мм. Остальные операции парни выполняли вручную, работа по подготовке проб для химического анализа была мало механизирована.

 

2.10.57 В отделении для подготовки проб работало несколько заключенных. Среди них был слесарь Федя, Федор Григорьевич, – молодой украинец с 20-летним сроком, бледный худой парень с больными глазами. Он занимался исправлением портившихся сит для просева угля, изготовлением пломб для запечатывания колб с пробами угля, ремонтом дробилок, их регулировкой и прочими слесарными работами. С этим Федей я иногда беседовал. Мне кажется, он старался сблизиться со мной и выглядел так, будто тяжелый камень лежит у него на сердце. Однажды он мне рассказал кое-что о своем прошлом. В годы второй мировой войны он работал в одном из лагерей смерти. По его словам, он занимался сортировкой вещей убитых евреев, а иногда – упаковкой волос

 

- 172 -

убиваемых еврейских женщин. Волосы собирались в большие мешки, перед этим их дезинфицировали. В этом лагере был большой склад, куда складывали мешки с волосами до их отправки в Германию. Вещи умерщвленных сортировали по определенным правилам – костюмы из разных тканей, домашнюю утварь, туалетные принадлежности и т.п. Иногда в вещах находили весьма ценные вещи: золотые изделия, драгоценные камни. Немцы, в конце концов, прогнали Федю с работы. По его словам, это случилось потому, что он пытался спасти двух еврейских девушек. Но это было сказано бегло, за этими словами последовала пауза. Причины его увольнения остались для меня неясными. Может быть, его преследовали тени лишенных его руками жизней? Может быть, в этом и была причина его особой бледности и худобы? Может быть, в то время, когда он бил молотком, всплывали перед его взором глаза замученных им людей, черные испуганные глаза? Может быть, он пугается ресниц то ли девочки, то ли девушки, изнасилованной перед смертью? А может, ему мерещатся лица женщин, волосы которых он собирал в мешки для упаковки в день их гибели?.. Федя все это видел, во всем этом участвовал, возможно, он и поиздевался над теми двумя девушками перед их уничтожением, о которых говорил, что хотел их спасти. Может быть, все это всплывает в его сознании, когда он поднимает и опускает свою руку с молотком?..

Среди работников ОТК был и Власов – широкоплечий тридцатилетний парень. В 1-м лагпункте Власов слыл бандитом. Я его боялся. О нем рассказывали, что он убил немало людей. Каким-то образом он доставал водку и в пьяном виде затевал скандалы, кричал на других заключенных. Не раз мне слышались шум, возня, крики и пощечины в отделении, где работал Власов. Если кто-то и называл меня «старый жид», то это был Власов. У него была репутация бандита и убийцы. Но Костя как-то умел влиять на этого типа, а я старался держаться от него подальше.

Как же я поразился, когда через какое-то время увидел Власова в 9-м лагере в роли бригадира строительной бригады. Еще через некоторое время он стал ударником, и часто его имя значилось на Красной доске победителей «трудового соревнования» (до

 

- 173 -

54-го года в лагерях так называлось то, что на воле – «социалистическим соревнованием»). Вместо бандита я увидел тихого вежливого человека – полную противоположность прежнему Власову.

Потом мне рассказали, что после моего перевода в 9-й лагерь среди работников ОТК были произведены массовые аресты. Был арестован и Костя, и другие украинские парни. Власов в это время был переведен в 9-й лагерь. Какова была его роль в этих массовых арестах и почему они произошли – мне неизвестно…

 

3.10. 57 Так проходили дни – однообразные, при тусклом освещении, похожие один на другой. Развлечением нам служило наблюдение за возней белых крыс. Большая семья белых крыс с красными глазками и длинными хвостами нашла себе пристанище в одном из ящиков в лаборатории. Главу семьи прозвали Терентием Спиридонычем. Он был очень активный, любил покушать и имел целый гарем самок. Ранее я уже писал, что зэки относились с любовью и симпатией к животным. Семью крыс кормили отходами пищи, остатками хлеба и т.п. Ящик, в котором они жили, время от времени мы чистили, так как иначе невозможно было выносить запах. Костя проявлял особую заботу о крысах. Так, он изгнал самку – «проститутку», как он назвал ее только потому, что после родов она тут же стала заигрывать с Терентием и заманивать его к себе. Костя считал это аморальным. Семья расплодилась, и Лисовой решил раздать их парами тем, кто пожелает их взять. Размножение крыс шло в геометрической прогрессии, поэтому трудно было держать их всех в лаборатории. Солдаты тоже брали белых крыс домой для развлечения. Я был равнодушен к этим зверькам (особенно не любил их красные глазки).

Так шли дни. Я нашел себе дело. При проверке качества сортировки угля я установил, что много мелких фракций угля попадает в породу и идет из шахты в отвал. Я предложил установить систему сит для просеивания всей массы. Поговорил об этом со Свержевым он заинтересовался. Решили, что я отберу несколько тонн и сделаю

 

- 174 -

анализ породы на наличие оставшегося угля. Мне выделили рабочих, и в течение нескольких смен мы отобрали с ленточного конвейера две пробы породы. Гранулометрический анализ показал, что в породе содержится большой процент угля, который выбрасывается.

Я обработал результаты лабораторных анализов, составил таблицы и показал их Свержеву. Старик заинтересовался моими выводами о том, что при внедрении моего предложения шахта получит миллион рублей экономии в год. Мы решили, что я напишу свое предложение в БРИЗ шахты. Так я и сделал. Хотя никто, кроме меня, не принимал никакого участия в разработке этого предложения, да и сама идея была моя, но я решил взять соавторами Свержева и Лисового.

Через какое-то время меня вызвал главный инженер шахты, предложил сделать полное обследование сортировки угля и написать ему свои выводы и предложения по усовершенствованию этой операции. Это была весьма серьезная работа. Наконец-то у меня было осмысленное занятие. Для полного представления о том, как решить эту задачу, мне нужно было познакомиться с конструкцией сортировочных машин и принципом их работы.

Я стал работать в техническом отделе шахты, во главе которого стоял старый зэк Иван Николаевич, лет 50-ти. И хотя все остальные работники были вольнонаемными инженерами, его уважали за хорошее знание дела. Он прекрасно знал шахту, все ее закоулки. Шахта «Капитальная» была одна из самых больших и наиболее технически оснащенных в Воркуте.

У Ивана Николаевича было морщинистое лицо и пронизывающий взгляд. Ко всем – и не только к заключенным – он обращался на «ты». Иван Николаевич предоставил в мое распоряжение всю техническую документацию по сортировке угля и отвел мне для работы большой свободный стол. В течение нескольких дней я изучал техническую документацию. В новом кабинете мне работалось хорошо, там были совсем другие условия, не похожие на те, что были в темной и грязной комнатке ОТК.

В соответствии с заданием главного инженера шахты мне предстояло проверить работу сортировочного отделения. Возглавлял это отделение старый зэк Столяров,

 

- 175 -

который встретил меня настороженно. Ему было около 50-ти, он досиживал свой 15-летний срок, и ему предстояло освободиться всего через несколько месяцев. Он был арестован в 1937 г. по обвинению в антипартийной деятельности, кажется, за то, что был сторонником «Льва» (Троцкого). Столяров руководил несколько лет сортировкой, был толковым организатором – при нем сортировка работала неплохо.

4.10.57 – В 1-м лагпункте мы получили на руки свою первую зарплату – мне выдали 50 рублей наличными.

В зоне начала работать продуктовая палатка, где можно было купить сливочное масло, конфеты, консервы. Правда, очередь громадная, надо выстаивать часами, но я стоял. Было очень приятно купить что-нибудь на заработанные деньги и тем самым несколько облегчить жизнь моим родным, постоянно озабоченным отправкой мне посылок.

Отношения с работниками ОТК становились все лучше и лучше. Работал там армянин Петросян, который каким-то образом достал мою книгу по обогащению угля, и мы с ним много беседовали на эту тему.

В феврале или марте 1952 г. каждому из нас дали новые номера вместо буквы «Р» (Речлаг), считавшейся знаком позора. Много дней в лагере занимались нашивкой номеров. Для этого были мобилизованы и призваны все портные и «художники» лагеря. «Художник» рисовал черной краской на белых лоскутках номера, а портной тут же пришивал их на всю имевшуюся у заключенного одежду – на левый рукав и на левую штанину. Заключенных без номеров начальство сажало в БУР.

В лагере, как и на воле, все покупалось и продавалось. Были «художники», рисовавшие для «красивости» номера на шелковых кусочках ткани. Вскоре на рукавах многих «придурков» и некоторых заключенных появились номера, выполненные по всем правилам «искусства». И странное дело, куда приятнее было видеть бушлат с номером, выполненным с художественным вкусом, чем неровный, кривой номер, намалеванный на грязном белом лоскуте, пришитом к рваному бушлату. Действительно,

 

- 176 -

человек приспосабливается к любой обстановке и стремится приукрасить ее. Но дерьмо, сколько его ни разукрашивай, так дерьмом и останется...

Незаметно пришел апрель, в лагере уже чувствовалась поступь весны. Снег начал чернеть, валенки стали сыреть. Приход весны как-то ободрял душу. Самое главное – свет все больше стал побеждать темноту. Теплый ветер, тающий снег и свет постепенно вытесняли зиму. На севере переход от зимы к лету длится куда дольше, чем на юге. Северное небо обычно закрыто тучами, поэтому таяние снега идет долго-долго. В апреле, а иногда даже в мае, бывают снежные бури, наметающие горы снега. Все это очень удлиняет весну...

Школьник, и особенно Каплинский, получали высокую зарплату, кажется, до 400 рублей наличными (номинальный заработок был куда выше этого). Однако начальство разрешало выдавать заключенным на руки не более ста рублей – остальное перечислялось на их личные счета или переводилось домой.

Моя дружба с обоими укреплялась, они принимали меры для перевода меня на работу в проектное бюро. Однажды я был на приеме у начальника проектного бюро (кстати, вольнонаемного), он меня хорошо принял и кое-что обещал. Еще в марте пришел ко мне в ОТК Абрам Абрамович Крекер.

 

6.10.57 – Крекер работал лаборантом в обогатительной лаборатории Центрального научно-исследовательского бюро комбината «Воркутауголь» (ЦНИБ). Он занимался больше делами хозяйственными; кроме того, отбирал в шахте пробы для анализов. Но тогда я этого еще не знал.

Крекер пришел ко мне в ОТК 1-й шахты в начале апреля 52-го года. Мы сидели в моей маленькой обшарпанной комнатке и беседовали. Вскоре мы подружились и оставшееся время моего пребывания в этом лагере я работал у него. Но в тот день я смотрел на него снизу вверх – каждый вольнонаемный в наших глазах стоял очень высоко и был от нас далеко. В Абезе однажды старик заключенный случайно толкнул шофера, внешне похожего на зэка (он был в грязном ватном бушлате). Шофер пожаловался начальству и старика посадили за это на несколько дней в карцер.

 

- 177 -

Крекер пришел ко мне по поручению начальства ЦНИБа и сказал, что, по всей вероятности, меня возьмут в ЦНИБ на работу. После его ухода прошло много дней, я почти забыл об этом. Но в конце апреля я вдруг получил приказ «собираться со вшами».

Был ясный день. Светило солнце. Таял снег. Хийкин, комендант лагеря, был за зоной и руководил работой бригад по уборке снега вокруг лагеря. Хийкин относился ко мне хорошо, даже сердечно. Это он дал мне старые санки для перевозки моих вещей (чемодана и мешка) во время этапа.

Нас было трое зэков и сопровождали нас два конвоира. Дорога была трудная – спуски, подъемы. Снег уже заметно подтаял и тащить санки было тяжело. Ко всему веревка от санок оборвалась, и я был вынужден взять вещи на плечо и бросить санки на дороге. Но вещи были тяжелы для меня, и я отставал. Два других зэка были молодыми парнями, без вещей. Конвоиры тоже были молодыми. Все шли быстро, старший по конвою подгонял меня. В конце концов, он помог – взял часть моих вещей. Позже старший приказал одному из молодых зэков взять мой чемодан, тот это сделал неохотно. Кажется, оба были ворами, а у них, как известно, работа всегда была не в почете.

Наш путь лежал к 9-му лагпункту, расположенному выше. Наконец, мы прибыли туда. Началась обычная процедура: вопросы и ответы, шмон, передача вещей в камеру хранения, получение места в бараке. На следующее утро меня погнали на общие работы.

Этот лагерь не отличался порядком. Столовая была плохая, кормили по бригадам – приходилось долго ждать. Там было семь категорий питания, зависевших от процента выполненной нормы. Подземные рабочие получали лучшее питание, что было правильно.

Через год в этом лагере закончили строительство новой столовой и условия стали лучше.

 

8.10.57 – Теперь перехожу к наиболее продолжительному – трехлетнему – периоду моей лагерной жизни: с конца апреля 1952 до середины 1955 г. Это период пребывания в 9-м лагпункте «Речлага» и на 8-й шахте комбината «Воркутауголь». Это самая старая

 

- 178 -

шахта на Воркуте. К тому времени она просуществовала уже 20 лет.

9-й лагерь тоже существовал уже много лет. Он обильно пропитан кровью. До нас здесь жили поколения арестантов. Несколько лет тому назад это был лагерный пункт Воркутлага, где уголовники и политические содержались вместе. 18-й барак 62-го ОЛПа дал мне точное представление о совместной жизни с уголовниками. В 55-м году, когда нас снова соединили, я еще раз убедился, как несовместимы эти две категории заключенных. Так власти сознательно отравляли жизнь политическим.

Через два-три дня меня вывели в рабочую зону лагеря: представители ЦНИБа пришли встретиться со мной. Однако чтобы выйти (если тебя не вывели вместе с бригадой на работу), требуется пропуск, а у меня его, конечно, не было. В конце концов работница спецчасти Ворсина (коми по национальности) велела пропустить меня через проходную под свою ответственность.

Познакомиться со мной пришли Наум Иосифович Родный – ведущий специалист коксохимической лаборатории ЦНИБа (он занимался обогащением угля), и Елена Ивановна Меленевская – заведующая этой лабораторией. Для меня они оба были чиновниками высокого ранга.

В рабочей зоне лагеря ЦНИБ имел свой домик, старый и ветхий, в котором была создана лаборатория профессора Георгия Леонтьевича Стадникова. Он был старый зэк (сидел с 1938 г.), специалист по химии горючих ископаемых (уголь, нефть, торф), до ареста работавший в Академии Наук. Его научные труды по истории горючих ископаемых и их происхождении пользовались большой известностью среди специалистов многих стран мира и были переведены на ряд европейских языков. Тогда ему было года 73, но он был бодр – прямая спина, глаза блестят, энергичен.

Родный и Меленевская предложили мне работать в ЦНИБе по специальности – обогащение угля. Из-за строгого режима в Речлаге мне не могли выдать пропуск на право бесконвойного выхода за зону, в поселок Рудник, расположенный недалеко, – там

 

- 179 -

находилась их лаборатория. Таким образом, мне предстояло работать со Стадниковым. Моя должность именовалась «научный сотрудник» с окладом 1600 рублей в месяц.

Для меня это была большая удача. Наша беседа с Родным и Меленевской состоялась в весенний день, в конце апреля. Небо было затянуто тучами, под ногами – мокрый снег. Гуляли мы втроем по рабочей зоне, огороженной колючей проволокой. Почему-то они не предложили мне зайти в лабораторию Стадникова и там побеседовать. Как потом выяснилось, отношения между Стадниковым и вольнонаемными работниками ЦНИБа, особенно Родным и директором Пархановым, были плохими. Из работников ЦНИБа Стадников уважал только Екатерину Павловну Чичикову, в то время главного инженера ЦНИБа.

Короткая прогулка и беседа с Родным и Меленевской имели важные последствия. Началась новая полоса в моем положении в лагере, продолжавшаяся более трех лет. С того дня, вплоть до моего освобождения и возвращения в Москву, где я был восстановлен на работе в Московском горном институте, я работал в ЦНИБе, превратившемся потом, в начале 54-го года, в Печорский филиал Всесоюзного угольного института в Москве (ВУГИ).

 

9.10.57 – 1 и 2 мая были днями отдыха, и я пришел в барак 1-A, в котором жил Стадников, чтобы повидаться с ним. Когда я сказал ему, что с сего дня мне предстоит работать вместе с ним в обогатительной лаборатории ЦНИБа, он не выразил восторга и объяснил мне положение дел: «живой душой» в лаборатории был только Присадский, бывший зэком до начала 52-го года, и работавший в ЦНИБе с 48-го или 49-го года. Он был инженером-обогатителем по углю, и я знал его и его жену еще до моего ареста. В 45-м или 46-м году он с женой приехал в Москву из Тулы, где они жили. Они зашли ко мне посоветоваться по поводу их работы. Они оба работали в Туле, в лаборатории по обогащению угля подмосковного научно-исследовательского угольного института. Жена Присадского – Ольга Павловна Бажова – была дочерью Павла Бажова, знаменитого уральского писателя.

 

- 180 -

Стадников не любил Присадского, впрочем, как многих других людей, с которыми он сталкивался. Он любил одиночество, и еще, возможно, трех-четырех человек, которых уважал и был им верен. Остальных он просто ненавидел. Манера разговора старика была острой и колючей. Он был одним из самых культурных людей, с которыми свела меня судьба, – владел английским, немецким и французским языками; его память была удивительной.

По словам Стадникова, работа Присадского в ЦНИБе не стоит и ломаного гроша, а меня берут туда, чтобы несколько выправить положение.

После майских праздников я начал работать в лаборатории Стадникова. По работе мы не были с ним связаны. Стадников разрабатывал тему по самовозгоранию углей. Он предложил новый метод в этой области и в 1956 г., после своего освобождения, выпустил интересную книгу по этому вопросу.

 

10.10.57 – Лаборатория Стадникова была плохо оснащена. Оборудование, можно сказать, было со времен прошлого столетия. Чтобы не мешать друг другу, Стадников со своим помощником Николаем Сергеевичем Рождественским работал с утра до 16-ти часов, а затем до полуночи работал я вместе с Георгием Павловичем Пшеничным.

Между Стадниковым и Рождественским были не совсем гладкие отношения по работе. Оба были старыми химиками. Все годы Рождественский работал в Москве. Ему было лет шестьдесят, он был тучным, ленивым в движениях, имел срок 25 лет. Видимо, Рождественский не очень интересовался работой – его больше интересовала музыка, он любил играть на скрипке. В Москве он играл в любительском оркестре, и тут, в лагере, у него была скрипка, и он играл в оркестре, участвовал в самодеятельности.

Стадников не любил Рождественского и относился к нему с недоверием. Их отношения портились изо дня в день, и спустя два месяца после начала моей работы в ЦНИБе, по требованию Стадникова, Рождественского уволили с работы. По сей день (я случайно встретил его в этом году) он ненавидит Стадникова лютой ненавистью. Тот

 

- 181 -

косил направо и налево близких ему людей, которые не смогли найти к нему соответствующего подхода.

Пшеничный был совсем другим. Это был высокого роста человек лет пятидесяти двух с приятной внешностью. В годы гражданской войны в России он служил в Белой армии младшим офицером. Вместе с армией Врангеля он ушел в Крым, к берегам Черного моря, а в 20-м году эвакуировался в Турцию. Некоторое время после этого служил в русской Белой армии за границей, потом поселился в Софии, закончил институт, химический факультет, и женился на дочери мелкого промышленника, занимавшегося изготовлением косметики. После смерти тестя он продолжил его дело. Его парфюмерия стала лучше, появилась постоянная клиентура, в материальном отношении его жизнь была в полном порядке.

В Болгарии он был членом какой-то русской антисоветской организации. В годы второй мировой войны (Болгария воевала на стороне Гитлера) он был в армии, воевал против Советского Союза. После поражения Гитлера и его союзников Пшеничный был арестован и осужден на 10 лет. Так он попал в Воркуту и проработал у Стадникова несколько лет.

В противоположность Рождественскому, Пшеничный был любимцем старого профессора, оказывавшего ему полное доверие в работе и выражавшего ему особую личную симпатию. Что-то аристократическое было в облике и в душевном настрое Георгия Павловича. Он был полон самоуважения, точен в работе, уважал и восторгался Стадниковым. Они оба, особенно Стадников, были антисемитами...

Жизнь Стадникова была хорошо организована, упорядочена. Вообще порядок в лагере был жестким, а Стадников любил порядок также и в работе. У нас была электропечка, и Стадников сам готовил себе любимые им блюда, ел в определенное время. В его комнате стоял узкий диван, каждый день после завтрака он час-два спал. Во время сна никто не смел его беспокоить. Рассказывали, что как-то пришел к нему знаменитый профессор из Москвы, член-корреспондент Академии наук Сапожников, а дневальный не впустил его в лабораторию, объяснив, что Стадников спит. Не исключено, что это было заранее подстроено Стадниковым – он и Сапожникова не любил.

 

- 182 -

Среди этих людей мне предстояло работать в течение 1952 г. – до той поры, пока мне не удалось организовать свою обогатительную лабораторию и отделиться от Стадникова и Пшеничного.

 

11.10.57 Весна на Севере – май, июнь, июль. Белые ночи круглые сутки, дрожащий, колеблющийся свет и не прекращающийся восход. Полночь. Мы с Пшеничным кончаем работу и направляемся из рабочей зоны в лагерную. В проходной дремлет дежурный вахтер – солдат. Он передает нам наши пакетики с карточками и пропускает нас в зону. Вот мы «дома» – в жилой зоне лагеря. Вблизи вахты стоит красиво разрисованная «Доска показателей» с надписью: «Шахтеры! Больше угля Родине!». На «Доске» выписаны бригады с показателями выполненных ими норм по добыче угля. Там же и списки зэков, получивших письма или посылки. Я спешу прочесть эти списки, но Пшеничному безразлично, он оторван от дома и не получает ни писем, ни посылок. Затем мы шагаем между двумя рядами бараков вверх. Тишина. Вокруг каждого барака низенькие, хорошо побеленные ограды. Начальник лагеря, подполковник Петр Иванович Богаенко, заботится о внешнем виде лагерной территории. Тут и там зеленеют грядки вокруг бараков. Это каждый год сеют овес, но он никогда не доходит до спелости: его косят на корм лагерному скоту.

Светло круглые сутки. Вокруг игрушечные ограды, какая-то чахлая зелень. Кажется, что мы ходим по сказочному селению в стране фантазий, в стране белизны...

Но мы знаем, что в этих белых, снаружи чистых бараках находятся под замком люди. Внутри двухъярусные нары, на них спят люди после тяжелого изнурительного труда. В бараках – тяжелый запах, с разных мест слышатся сквозь сон вздохи, храп, бормотанье, посвист.

 

12.10.57 После того, как я начал работать в ЦНИБе, меня перевели в барак 1-A, в котором жили работники АТП, в том числе Пшеничный и Стадников. Кроме двухъярусных нар, тут было несколько обычных деревянных кроватей – одна из них досталась мне. На ней матрац, набитый стружками и покрытый узкой простыней, а также серое одеяло – старое, с желтыми пятнами.

 

- 183 -

В бараке 1-A я жил полные два года – до 1-го мая 1954 г. Потом меня перевели из этого барака в другой, так как тот попал в часть ОЛПа, выделенную из зоны для переоборудования под солдатские казармы.

В 9-м ОЛПе было не менее 50-ти евреев, около десяти из них жили в нашем бараке. Со многими я подружился, искренне полюбил и по сей день вспоминаю о них, как о свете в темном царстве. Так, до последней минуты жизни не забуду Лейбуша Кантаржи, моего молодого друга и товарища…

Первым евреем, с которым я познакомился, был Давид Яковлевич Коган. Как водится среди зэков, он предложил мне, как новому «этапнику», кое-что из продуктов, главным образом сахар. Но я отказался – сахар еще оставался у меня из последней посылки.

Давид Коган – уроженец Аккермана. Внешне симпатичный, невысокого роста, большеротый, носатый, черноволосый. Длинные ресницы прикрывали серые смеющиеся глаза. Тогда ему было года 34. Он был в заключении с 47-го года, осужден на десять лет за сионистскую деятельность и за работу в еврейской общине во время власти румын в Бессарабии. Коган окончил еврейскую гимназию и хорошо знал иврит. Тем не менее, он предпочитал говорить на идиш, хотя не чуждался и иврита. Во всяком случае, со мной, во время наших нечастых встреч, Коган говорил на иврите. Мы редко встречались, потому что я работал в лаборатории во вторую смену, до полуночи, а в лагере бывал днем, когда Давид был занят. Он работал бухгалтером на заводе по ремонту горного оборудования при восьмой шахте.

Коган, будучи убежденным холостяком, оставался страстным поклонником женщин, что нередко было предметом для пикантных шуток его знакомых и друзей. Например, рассказывали, что природа одарила Давида мощной мужской силой. По этому поводу была даже сочинена эпиграмма:

Говорят, что Коган

Одарен феноменом –

Длинным, мощным,

Но безработным членом.

 

- 184 -

Человеком он был общительным, вечно улыбался своей широкой располагающей улыбкой, обнажавшей мелкие редкие зубы. Он полностью был лишен слуха, хотя любил петь некоторые песни: «Ломир зих ибербейтен» («Давайте помиримся»), и «Рахель гароа эт цан Лаван» («Рахель пасет стадо Лавана»). Он пел ужасно фальшивя, что резало слух, но было смешно.

В Аккермане Давид был членом «Гордонии» – молодежной сионистской организации приверженцев Гордона, одного из основателей еврейского ишува в Палестине. Я плохо знаком со взглядами Гордона, но, кажется, в основе их были заложены идеи заселения страны и «религии труда» – «вкушать хлеб от трудов твоих в поте лица твоего». Молодежь из стран рассеяния должна завоевать Эрец-Исраэль своим трудом. Кажется, Гордон был одним из первых организаторов квуцот и киббуцим. Видимо, в Бессарабии организация «Гордония» была очень большой и активной. После окончания гимназии Давид вышел из «Гордонии» и перешел работать секретарем в еврейскую общину Аккермана. Когда Бессарабия стала советской, Коган переехал в Москву, где жил с сестрой и младшим братом. В Москве работал на крупном строительстве. Администрация относилась к нему с уважением, как к хорошему специалисту. Он всегда досрочно сдавал балансовые отчеты, а это давало возможность аппарату получать премии.

Однако в быту Давид был рассеян до смешного. Когда он погружался в свои мысли, можно было обращаться к нему несколько раз, но он не слышал. Это совсем не значило, что он не любил общаться – напротив, Давид любил поболтать, мог часами рассказывать. У него была острая память. Он хорошо помнил людей, факты, события и во всем улавливал смешное. Все любили его.

 

13.10.57 У Давида был какой-то странный идиш: он окал. Видимо, так разговаривают в Аккермане.

Нет у меня и в мыслях выставлять Давида на посмешище, но с ним связано много острот, шуток и смешных историй. В бухгалтерии вместе с Давидом работала молодая женщина, по национальности коми, у которой была дочь и не было мужа. Звали ее Лида.

 

- 185 -

Не знаю, влюбился ли Давид в эту женщину, или это была его очередная шутка, но каждый раз при встрече Давид мне рассказывал о своих сложных отношениях с Лидой. По-видимому, та плохо справлялась со своей работой, и Давид многое делал за нее. Она была заинтересована в хороших отношениях с Давидом. Весь лагерь знал об их отношениях. На каждого зэка, имевшего не только словесную связь с женщиной, в лагере смотрели с завистью: ведь тоска по женщине была самая большая, особенно среди молодых людей, а они составляли большинство в лагере.

Через несколько лет Давид освободился и стал главным бухгалтером РЭМЗа. Лида становилась все старше, а дочь ее выросла. Она продолжала относиться к Давиду с прежним уважением, иногда приглашала к себе домой. Но Давид не рассказывал ничего смешного о своих отношениях с Лидой: в этот период он был захвачен страстью к другой – девятнадцатилетней светловолосой русской девушке.

Но по сей день Давид так и остался холостяком…

У Давида Когана было теплое еврейское сердце. У него были хорошие отношения с руководством РЭМЗа, и Давид нередко использовал это, чтобы устроить кого-нибудь на работу. Устроиться на РЭМЗ мечтал любой заключенный – работа там была не очень тяжелая, в тепле, можно было приобрести специальность и даже совершенствоваться в профессии.

Кроме Когана, на РЭМЗе работало еще много евреев, но Давид в какой-то степени был центром, объединяющим нас в лагере. По своей натуре он был человеком открытым, коллективным, любил заниматься общественными делами, и ему это удавалось. Если кто-нибудь из зэков просил Давида о чем-то – не было сомнений, что он всеми возможными средствами постарается выполнить просьбу. Нуждающимся он помогал деньгами и продуктами.

Давид интересовался всем, что появлялось в печати об Израиле, жизнью евреев здесь, и любое проявление антисемитизма вызывало в нем возмущение и огорчение. Если в «Новом времени» появлялась статья об Израиле, Давид первым узнавал об этом, прочитывал и комментировал. Если в газете появлялся фельетон, порочащий еврея,

 

- 186 -

приводились его полное имя, отчество и фамилия (обычно в издевательском тоне), Давид Коган первый читал это и очень огорчался. В 52 – 53-м годах такие фельетоны часто появлялись в печати, причем не только в центральной, но и в провинциальной. То были черные годы для евреев Советского Союза – разгром всех еврейских учреждений, «Дело врачей», массовые увольнения евреев с работы и аресты без всякого на то основания и вины с их стороны. Давид первым узнавал по радио и из газет подобные факты и чутко улавливал слухи. А потом мы обсуждали все это – горстка евреев, вырванных из нормальной жизни и заточенных в лагерную яму на далеком Севере.

Но и здесь, на Севере, учащенно бились живые сердца, мгновенно воспламенялся мозг, безутешно плакала душа…

 

14.10.57 – Давид очень подружился с Леней Кантаржи. Тот тоже был выходцем из Бессарабии, у них нашлись общие знакомые, и при встрече они говорили на своем окающем идиш о прошлом. С Леней (он же – Лейбуш) Кантаржи я познакомился вскоре после прибытия на 9-й лагпункт. Сначала он не произвел на меня особого впечатления, но вскоре Леня стал самым близким мне человеком в лагере. Леня Кантаржи в Воркуте был для меня тем же, кем Йехэзкэль Пулярович в Караганде. Но Йехэзкэля я знал только девять месяцев, а Леню – более трех лет. Он согревал и скрашивал мою жизнь на холодном Севере.

В то время Лене было 32 года. Он был среднего роста, широкоплечий, стройный; лицо у него было худощавым и желтым, как у больного желтухой. Однако Леня был здоровее всех нас. В прошлом он занимался спортом в обществе «Маккаби», любил футбол и официально играл в команде лагеря от завода.

Летом в лагере было футбольное поле, правда, площадка была чуть меньшей, чем обычная. Зимой она служила местом свалки, но с наступлением весны, с таянием снега, мусор убирали и готовили площадку для игры в футбол. Это было нелегко. Начальство заставляло все население лагеря принимать участие в этой работе. Даже в выходные дни выводили на «стадион» целые бараки для работы на два-три часа. Чтобы заставить людей выходить на эти работы, начальство запрещало курение в бараках. Зимой не так

 

- 187 -

строго следили за этим, но с наступлением весны начинали делать обыски в бараках. Того, у кого находили табак, выводили вне очереди для работы на спортплощадку. Но было и немало людей, которые шли на эту работу по собственному желанию – это были сами футболисты и заядлые болельщики.

Футбол в лагере был одним из самых любимых развлечений. У нас было несколько футбольных команд, соревновавшихся между собой. Команда шахты против команды РЭМЗа, команда РЭМЗа против команды «придурков» (официально – «команда обслуги») и т.д. Кроме того, начиная с 1953 г. к нам в ОЛП привозили играть команды из других лагерей. Каждая команда была одета в свою спортивную форму, на футболках были номера. Судья свистком подавал сигнал, и парни в спортивной форме начинали гонять мяч, входили в азарт. Вокруг площадки стояли болельщики. В те дни, когда была хорошая погода и состав игроков команды был сильным, собиралось много народу. Некоторые приосили с собой скамьи из бараков и устраивались с удобствами. Но большинство смотрели стоя. Как на любом футболе, тут были свои комментаторы и у каждой команды – свои болельщики. Каждое взятие ворот сопровождалось криками восторга, аплодисментами, а иногда бросанием лагерных шапок вверх, размахиванием рубашками и телогрейками. При промахах – свист и крики возмущения. На стадионе был установлен вращающийся щит, на котором указывался счет забитых голов. На каждое серьезное соревнование приходило все начальство лагеря. Иногда, в качестве поощрения, привозили заключенных из других лагерных подразделений.

Леня Кантаржи, по правде сказать, не был «звездой» команды. Иногда мы подшучивали над ним и даже сочинили такую эпиграмму:

Ленька Кантаржанин –

Парень-молдаванин

Был он в Бессарабии

Членом «Маккаби».

Теперь, хоть не на воле,

 

- 188 -

А на футбольном поле

Бежит как угорелый…

От мяча.

 

15.10.57 Леня получил срок десять лет по обвинению в нелегальной переправке еврейских парней и девушек через границу в 1945 – 1946 гг. Я не знаю, принимал ли Леня лично участие в этой операции, но известно, что в те годы много молодых людей перешли через границу в Румынию, а оттуда – в Палестину. Нелегальный переход через границу совершался недалеко от города Черновцы, в котором действовала молодежная сионистская организация, осуществлявшая эту акцию. Эта организация имела связи с Бухарестом, где сионистское движение было легальным.

Леня родился и жил в Кишиневе (где живет и сейчас). Во время его юности, до 1940 г., Бессарабия принадлежала Румынии. Тогда Леня был маккабистом и членом организации «Гордония». Он несколько лет учился в еврейской гимназии и прилично знал иврит. Но писал он с ошибками. Однако в лагере мы не писали на иврите из-за частых обысков. Ведь при обнаружении подобных записей могли заново «пришить дело».

Семья Кантаржи в Кишиневе была разветвленной, и у Лени было много дядей, тетей и других родственников. Нигде нет такой обстановки, как в лагере, для личных интимных бесед и откровенных разговоров. Много вечеров мы проводили с Леней, много говорили, много пели (у Лени замечательный слух). Я многое узнал не только о его жизни, но и о жизни многих его родных.

[…] Вскоре после ареста Лени скончался его отец. Осталась мать, живущая и поныне. Было у него несколько сестер, все замужем, уже матери. В семье он был единственным сыном. Его родители не были богачами, семья жила скромно.

Леня был вспыльчивым, но в то же время и уравновешенным: умел обуздывать себя. Он не был болтуном (хотя и не был молчальником). У него были необыкновенно большие выразительные глаза – черные, как уголь, с длинными ресницами. А лицо не было типично еврейским. Только лоб еврейский, особенно граница между лбом и

 

- 189 -

волосами. Он всегда выглядел загорелым – летом и зимой. Грудь крепкая и гладкая. Будучи одет в длинный и большой для него бушлат, в лагерную шапку (ему она шла), Леня казался слабым и хилым. Стоило ему снять с себя эту одежду, и он выглядел здоровяком – загорелым и стройным […].

 

16.10.57 До ареста Леня работал на железной дороге. Он кончил какие-то курсы и еще до войны начал работать на станции Романовка в Бессарабии. В начале войны его перевели на восток страны. После возвращения в Кишинев продолжал работать на железной дороге. Он рассказывал мне немало об этих годах, о встречах с разными людьми, о женщинах, у которых пользовался расположением. Леня был красивым и сильным парнем.

В 46-м году, в Кишиневе, Леня встретился с еврейской девушкой, студенткой Педагогического института. Звали ее Бетти. Эта девушка пленила Леню. Через некоторое время они поженились. Свою дочь назвали Ритой. Я видел фотографию девочки: красивая, черноглазая, с открытым взглядом, а морщинка вокруг ротика придавала лицу девочки вид озабоченности, выражала ум и терпение. Я почти влюбился в эту прелестную девчушку.

Из-за женитьбы Леня не уехал в Палестину: Бетти не была членом «Гордонии». В середине 1946 г. эта пара переехала в Черновцы, где жила замужняя сестра Лени (это было еще до рождения Риточки), а 7 ноября того же года случилось беда: большая группа переходивших границу была схвачена пограничниками и приговорена к заключению. После этого усилили охрану, и побеги через границу прекратились. Леню арестовали в 1950 г. Жена и дочь остались в Черновцах у его сестры, у которой было уже двое детей. Бетти через некоторое время оставила Риточку у сестры Лени, а сама переехала в Ташкент, к младшей сестре Лени, и продолжала учиться в Педагогическом институте. Получилось так, что Рита была оторвана и от отца, и от матери.

Еще в Кишиневе Леня научился у соседа искусству гравировки. У него были золотые

 

- 190 -

руки, он хорошо овладел методом ручной гравировки, а затем освоил и токарный станок.

Когда Леня прибыл в Воркуту, в 9-й лагпункт, его направили работать в шахту. По состоянию здоровья у него была первая категория. Несколько месяцев он проработал в шахте. Это была очень тяжелая работа. 8-я шахта была самая старая и самая неоснащенная в Воркуте. Участки добычи угля находились далеко от подъемного лифта, «кровля» была слабая. Несчастные случаи были нередким явлением, были и смертельные исходы.

У Лени начались сердечные приступы, и при следующей комиссовке он был переведен во вторую категорию, по которой работать под землей запрещалось. Леня перешел на работу на РЭМЗ токарем в электроцех. Он помогал также в работах по вулканизации резины. Вскоре мастер по вулканизации освободился, и эта работа была поручена Лене. Кроме того, Леня стал изучать слесарное дело и научился работать на разных станках. В конце концов он стал квалифицированным специалистом и проработал на РЭМЗе до своего освобождения. В Кишиневе, куда Леня вернулся после освобождения, он работает на заводе и хорошо зарабатывает.

У Лени был звонкий, приятный голос. Во время разговора его голос переливался как серебряный колокольчик. Пел он красиво – за время нашего общения он мне спел много песен на идиш и иврите. Они звучали для меня как молитвы. Хотя внешне Леня не был похож на еврея, но стоило ему открыть рот, и тут уж безошибочно можно было определить его родословную: он говорил с певучим еврейским акцентом. Смех у него тоже был чудесный, но одновременно в его смехе слышались и звуки плача. Я очень любил этого парня, его смех, его душу, его песни, рассказы и жизненные приключения. Мы гуляли вместе по вечерам в течение многих месяцев.

Леня не был таким заядлым любителем прогулок, как я. Во время плохой погоды он не выходил из барака на воздух – он ведь южанин. Были вечера, когда, ожидая его появления, я долго ходил вверх и вниз по склону, по дорожке, которую мы называли «юден-стрит».

«Еврейская улица» в летние дни была полным-полна народу. Конечно, гуляли тут не

 

- 191 -

только евреи. […] Везло 9-му ОЛПу на евреев – были тут и молодые, и старики, и люди среднего возраста. Мне надо рассказать, хотя бы кратко, о каждом из них.

 

22.10.57 О Меире Гельфонде и Володе Керцмане я уже писал – это были молодые люди, члены «Эйникайт» в Жмеринке. В конце 54-го года их освободили, но не реабилитировали полностью. Формулировка была такая: освобождаются в связи с сокращением срока наказания. Обвинение с них не сняли, но срок был уменьшен с 10-ти лет до даты освобождения. Такое решение обрекало их на трудную жизнь на воле: им запрещалось селиться в больших городах, учиться в высших учебных заведениях и т.д. Ценой невероятных усилий Меир добился разрешения продолжить учебу в медицинском институте в Караганде, где он проучился около трех лет, после чего переехал в другой город.

С Меиром я проводил много времени, обучал его ивриту. Его усердие было поразительным. Острый ум, хорошее восприятие и усидчивость были способны перевернуть горы. Меир так и сделал в конце концов, он заговорил на иврите. Хотя его словарный запас был ограниченным, но все же достаточным, чтобы обсуждать темы нашей лагерной жизни.

Меир работал в лагерной поликлинике ассистентом у доктора Петрова, известного специалиста по глазным болезням. Петров славился в Воркуте, и хотя он был зэк, его, по мере надобности, возили в другие лагеря для консультации и лечения глазных болезней. Во время его отлучек Меир выполнял обязанности глазного врача, хотя окончил до ареста всего один или два курса медицинского института. Меир способный, умный парень. Полагаю, что со временем его проницательный взгляд проникнет не только в болезни человека, но и в его сердце и душу.

…На днях в Москве меня навестила семья Cольца из Воркуты (о нем ниже), и Хаим рассказал мне, что Володя Керцман женился на Тане. Оба были в организации «Эйникайт». Таня получила срок восемь лет. Я видел Таню. Она из той категории

 

- 192 -

девушек, с которыми после расставания хочется увидеться снова. По чисто внешним причинам у нас не состоялась душевная беседа, но мы еще встретимся.

Перехожу к Иосифу Борисовичу Керлеру, умному славному человеку, живущему теперь в Москве.

На прошлой неделе он был у меня с женой, мы вместе провели вечер. Керлер пока еще не устроен в жизни.

Керлер родился в Гайсине еврейском местечке на Украине. Колорит этого городка сохранился в сердце Иосифа по сей день. Отец Керлера (он еще жив) был мелким торговцем. В начале тридцатых годов, после НЭПа, когда проблема существования и пропитания встала перед семьей очень остро, они переехали на постоянное жительство на юг страны, в одну из еврейских «колоний».

 

23.10.57 Жизнь еврейских поселений на юге страны в тридцатых годах била ключом, и песни носились в воздухе. Этой жизнью и этими песнями жил гайсинский молодой человек Иосиф Керлер. Затем пришел день, когда этот парень запел собственные песни. Он переехал в Москву и поступил учиться в театральную студию ГОСЕТа, став учеником Михоэлса. Иосиф писал стихи на идиш, изливал в них душу. Он был сильным и красивым парнем.

В начале войны его мобилизовали в армию. На фронте он был тяжело ранен в лицо. Зубы были выбиты и заменены вставными. В 44-м году его демобилизовали, и он уехал в Ташкент, где находился в это время Московский еврейский театр. Он туда прибыл, как говорится, гол как сокол. Коллектив театра встретил Иосифа очень сердечно. Он продолжал писать стихи на идиш, видя в этом свое призвание, печатался в газете «Эйникайт». После возвращения театра и редакции газеты в Москву туда переехал и Керлер. В Еврейском антифашистском комитете он был своим человеком, сотрудничал и с Советским информбюро, во главе которого стоял Лозовский. Как и другие писатели и поэты, Иосиф передавал свои стихи для публикации за рубеж (Еврейский

 

- 193 -

антифашистский комитет имел широкие связи с еврейской печатью за границей). Вскоре Керлер женился. Жена у него была русская, кажется, врач. Она болела туберкулезом и много месяцев проводила на юге страны, в Крыму. (В годы его заключения она также жила в Крыму, где и скончалась.)

Керлер был тесно связан с еврейской культурой в Советском Союзе, хорошо знал ее творцов – артистов, певцов, поэтов, писателей и общественных деятелей. И вот этот мир рухнул – погиб Михоэлс, арестованы Зускин, Бергельсон, Фефер, Добрушин, Квитко, Галкин, Маркиш, Гофштейн и еще десятки людей, известных и малоизвестных. Были арестованы члены Еврейского антифашистского комитета, ликвидированы еврейское издательство «Дер Эмэс», газета «Эйникайт», ежемесячник «Геймланд», были закрыты еврейские театры, арестованы певцы народных песен Эппельбаум, Шульман, Любимов и другие. Взорвался мир, в котором жил Иосиф Керлер, и сам он тоже стал жертвой репрессий: его арестовали вместе с Моше Бродерзоном.

И вот Иосиф Керлер в 9-м ОЛПе Воркуты, облаченный в телогрейку, ватные брюки и лагерную матерчатую ушанку. Он – один из зэков с номерами на одежде, надрывающийся на общих тяжелых работах… Его жизнь в лагере была совсем не сладкой. Он не имел никакой подходящей для лагеря специальности. До ареста он был членом Союза писателей СССР. Керлера направили работать в шахту, но вскоре вывели на поверхность и поставили работать кочегаром на паровозе. Для него и это был тяжелый труд, но все же не всегда приходилось работать на морозе иногда удавалось побыть и в тепле. Когда началось сокращение, его сняли первым. Его направили на работу в свинарник. В нашем лагере выращивали свиней. Их кормили остатками пищи из столовой. Это было в 53-м – 54-м годах, когда заключенные стали получать наличные деньги. Недостатка в питании не ощущалось. Из пайков зэков оставалось много супа, каши, объедков хлеба, трески. Свиньи кормились, жирели и размножались. Им отвели половину старого барака, и они жили там в райских условиях. Среди заключенных шли

 

- 194 -

разговоры о том, что среди лагерного стада немало свиней принадлежит начальству (их частная собственность).

Несколько раз я заходил в свинарник вместе с Лейбушем Кантаржи, близким другом Керлера. Последний устроился там неплохо. Если не принимать во внимание запах в свинарнике, можно сказать, все было довольно сносно. Топились печи, при необходимости Иосиф варил картошку. И вот мы трое сидим у стола, за сковородой с жареной картошкой и обсуждаем мировые проблемы. Мощная электролампа освещает свинарник. В середине проход, а в отгороженных клетях, справа и слева, вовсю хрюкают свиньи…

 

25.10.57 Однако для Иосифа этот «рай» длился недолго – с этой работы его сняли. Причину я не помню – то ли начальство начало сомневаться в его свиноводческом таланте, то ли нашелся настоящий знаток в этой области. После ухода из свинарника он опять был на общих paботаx, а затем устроился ассенизатором. К этому времени уже начали делать «зачеты», и ассенизаторам засчитывали три дня за день. В общем, для Иосифа это была прекрасная работа, и он – член Союза советских писателей – говорил, что Маяковский был ассенизатором революции (в поэме «Во весь голос»), а он, Керлер, – ассенизатор контрреволюции.

Но не везло хорошему еврею. Вскоре его сняли с этой «приятной» работы, дававшей ему, кроме зачетов, свободное время для писания стихов. Тем не менее Керлер не прекращал свою творческую деятельность и сумел в лагере написать немало прекрасных стихов. Всех я не помню, но на одно из них – «Вэн их нэм а биселэ яш» («Когда я выпиваю рюмку водки») – я написал музыку...

Но главное в Керлере было не пение, а его стихи и его рассказы, проникнутые иронией. Несмотря на тяжелую работу, он не опускался и, как правило, бывал в приподнятом настроении. Иосиф многое подмечал, давая меткие характеристики людям из своего окружения, высмеивая их поведение… Приятно было слышать его низкий,

 

- 195 -

степенный голос, несколько простуженный, который расправлялся с теми, кто этого заслужил.

Через какое-то время Керлер устроился на работу у Динабурга, ответственного за лагерных лошадей, быков и за перевозки. Он жил в бараке с работниками конюшни и извозчиками. Там он изучал иврит, вернее, начал учиться языку у Лени Кантаржи. Они даже достали какой-то учебник для начинающих. Это было уже в 55-м году. Их барак был маленький, тесный, полный дыма и разговоров извозчиков. Представьте себе: у замызганного стола сидят Керлер и Леня и изучают иврит, читают и пишут. Что-то святое было в этой картине. Был бы я художником – непременно постарался изобразить это.

 

26.10.57 – Трех приятелей – Рутенберга, Хасина и Файмана – объединяло то, что все они были людьми зрелого возраста: где-то между 50-ю и 60-ю годами. Во всем остальном они были совершенно разными.

Рутенберг – инженер-металлург, в прошлом крупный партийный работник, секретарь областного комитета партии. В лагере его иногда так и называли: «секретарь обкома». Рутенберг был самым главным говоруном в этом трио. Родом он был из того же местечка, что и Керлер. Но в Керлере еще оставалось много местечкового, чего-то целомудренно-умного. Рутенберг же, оставивший Гайсин на много лет раньше Керлера, прошел огонь, воду, медные трубы и сбросил с себя все еврейское. В нем не осталось ни малейшего следа от выходца из местечка. Он был высок ростом, широколицый, с прямым крупным носом и отличался большой словоохотливостью. У него было очень больное сердце, а потому он всегда носил с собой нитроглицерин.

В присутствии Рутенберга, кроме его голоса, ничего не было слышно. Он никому не давал открыть рот. О чем только не рассуждал Рутенберг! По любому вопросу он наворачивал словесные горы. Причем, все сказанное было на полном серьезе, будто он произносит это с трибуны. У меня нет намерения критиковать Рутенберга – он был

 

- 196 -

интеллигентным человеком, много видел и пережил на своем веку. В лагере он получил извещение о гибели в Ленинграде семьи – жены и двух сыновей. Оставшаяся в живых сестра предпринимала активные действия для его освобождения.

После выхода постановления об освобождении из лагерей инвалидов Рутенберг надеялся, что он будет в их числе как сердечник и гипертоник, что его освободят в первую очередь. В основном это зависело от лагерного начальства. Рутенберг несколько раз был на приеме у начальника лагеря Богаенко – он умел проникать к начальству. Но начальник лагеря умел только обещать, а потом – «жди у моря погоды». «Как это может быть, – говорил Рутенберг начальнику, – есть указание правительства об освобождении инвалидов, и вы, как начальник, обязаны выполнять это указание. А кто из инвалидов первый кандидат на освобождение? Конечно, вы должны начать с меня. Я ведь живу на нитроглицерине, давление у меня выше 250-ти. В любой момент я могу нагнуться, поднять что-нибудь тяжелое, у меня будет кровоизлияние, и я встану с места либо слепым, либо вовсе не поднимусь». Это пересказывал мне сам Рутенберг.

Он написал несколько заявлений – в Верховный суд, в прокуратуру, вождям партии. Его сестра тоже писала. Они просили о пересмотре дела. Но, как ни странно, на все его заявления всегда приходили стандартные отказы. Так было до тех пор, пока не началось массовое освобождение. И вот Рутенберг расхаживает по лагерю (как инвалид он нигде не работал), высокий, с гордо поднятой головой, но, как обычно, хнычет и страдает. Само правительство постановило, что таких людей, как он, нужно освободить, но некому – не находятся исполнители, применившие бы закон в жизни. Вот он и сидит ни за что – это во-первых, а во вторых – лагерное начальство не желает выполнять постановления правительства…

Возможно, что обо всем этом он не должен был так много говорить людям, не менее несчастным, чем он. В таких случаях в лагере лучше не жаловаться, а еще лучше легкая ирония по отношению к бедам, приключившимся с людьми в нашем положении. И если наступит минута, когда сердце не выдержит это давление, этот кошмар – то пусть оно

 

- 197 -

разорвется в тишине. Лучше тихие слезы не на виду у людей. Пусть незаметно исчезнет дух и вместе с ним бренное тело. Можно мысленно видеть далекие страны, людей, предаться мыслям и душевным влечениям – тогда сердце твое остановится без шороха и звука.

 

27.10.57 – Вторым из трио был Хасин – еврей из Москвы, в прошлом тоже член партии. Он был самым младшим из них, лет 50-ти. Крупного телосложения, с удлиненным лицом, черными глазами. Все в нем свидетельствовало о том, что он знавал и лучшие времена... Даже лагерную одежду он носил с достоинством. До ареста он занимал высокий пост: стоял во главе учреждения по охране авторских прав в области литературы и искусства. Это было весьма важное учреждение, размещавшееся в большом здании против Третьяковской галереи. Все поэты, писатели, композиторы были связаны с этим учреждением. Хасин был достаточно известен и знаком со многими знаменитостями: был лично знаком с Горьким, Куприным, Шолоховым, Дунаевским, Блантером и многими другими. Несколько раз его приглашали к Молотову, когда тот еще входил в состав правительства СССР. Под началом у Хасина работал большой аппарат: редакторы, бухгалтеры, юристы…

И вот неожиданно его арестовали. Ни за что. Если у «секретаря обкома» в двадцатых или тридцатых годах были легкие «качания» по генеральной линии партии, то Хесин был чист, как стеклышко. Хасин обычно не торопился принимать решения, и это давало ему возможность всегда «колебаться вместе с линией». Он рассказывал мне самые мелкие подробности своего дела. Говорил, что получил 8 лет за то, что был Хасиным, что около него вертелись стукачи. Среди других обвинений было и такое: отдавал предпочтение евреям при приеме людей на работу. В разговоре со мною он это решительно отрицал, доказывая обратное. И он был прав. Хасин не был обременен ни единой каплей еврейского национализма, даже в лагере он избегал таких настроений. Он тоже был инвалидом-гипертоником, но добровольно работал по несколько часов в лагерной «нарядной».

 

- 198 -

Если в этом трио Рутенберг был главным говоруном, предначертателем будущего, высказавшим свое суждение обо всем, то Хасин был только слушателем. Он умел слушать. Вначале казалось, что он высказывает согласие своим молчанием. На самом же деле у него было свое мнение по каждому вопросу или происшедшему событию. Он молчал не всегда. Можно быть говоруном, а можно немногословно, но рассудительно высказывать свое мнение. Представителем первого типа был Рутенберг. Хасин не произносил высокопарных фраз, не вкладывал в свое мнение излишней горячности и личных пристрастий: тo, о чем он говорил, всегда было продумано, сказано с пониманием дела, иногда даже с тонкой иронией. У него был приятный голос.

Хасин был организованным человеком, любил опрятность и порядок. Его место на нарах всегда было внизу, постель хорошо заправлена. И его жена (я с ней познакомился, когда она приехала в Воркуту на свидание) была приятным человеком. Небольшого роста, симпатичная, вне всякого сомнения она была красива в молодости. Теперь это была седая женщина с выбивающимися из-под головного платка прядями волос: одна из тех еврейских женщин, жизнь которых растоптана нашей безжалостной эпохой.

Перехожу к Соломону Моисеевичу Файману, третьему из трио, – человеку лет 60-ти, небольшого роста, довольно плотному, с палкой в руке. Он вовсе не был лишен таланта вести беседу, причем говорил на чистейшем русском языке. В молодости Файман был парикмахером и гримером в одном из московских театров. Это был культурный человек, умевший собрать вокруг себя интересных слушателей, организовать хороший стол.

Все трое любили поговорить и получали от этого удовольствие. Все трое были инвалидами. Файман часто лежал в больнице с сердечными приступами. Несмотря на его возраст и инвалидность, его не освобождали от общих работ. Причина заключалась в том, что он был из «заключенных ЗИСа», на делах которых было напечатано: «Держать только на общих, тяжелых работах». Некоторое время Файнман работал в шахте, затем его перевели на наземные работы – на выборку породы из добываемого

 

- 199 -

угля. Эта работа требовала острых глаз и молодых проворных рук, а Файман был стар и слаб.

 

28.10.57 Позже Файман оставил гримерное дело и перешел работать в систему общественного питания. Перед арестом он работал в должности заведующего цехом питания на ЗИСе. Его обвинили в том, что он, якобы, кормил евреев-служащих лучше, чем других, и снабжал их продуктами. Подобными наветами хотели опозорить всех евреев нашей страны.

И вот на старости лет Соломон Моисеевич оказался в нашем лагере на Крайнем Севере. Он сидит на скамейке около барака, в руках у него палка. И несмотря на то, что ему жилось очень плохо, что он работал в шахте, имел срок 25 лет, был инвалидом, болел, Файман не впадал в отчаяние, не терял надежду вернуться домой. В нем было очень много оптимизма. И в конце концов он все же вернулся домой.

Да, он был из тех, кто считал, что если приходит к тебе ангел смерти, не верь, что он пришел к тебе. Когда приходят черные дни и ты теряешь веру, ты пропал. Я вспоминаю зэка Михайлова, который работал на РЭМЗе. Молодой и красивый парень, но с больными ногами. Однако, несмотря на это, он играл в футбол за первую команду РЭМЗа. И вот к нему пришла беда. Однажды вечером, зимой (это было в начале 1955 г., за несколько месяцев до массовых освобождений), он надел чистую рубашку, прошел через запрещенную зону, подошел к ограде из колючей проволоки, прополз под ней и встал. Видна была только сгорбленная фигура в бушлате. Шел снег, крупные хлопья падали с черного неба. Электрическая лампа освещала его тусклым светом. После трехкратного предупреждения охранник выстрелил и убил его. Потом говорили, что Михайлов будто бы до этого получил письмо от жены, в котором она сообщила, что оставляет его и выходит замуж за другого.

Я не думаю, что Файман был готов на самоубийство. Он всегда считал, что справедливость восторжествует, что в верхах положение изменится и его, Соломона Файмана, освободят и он вернется домой. Я любил его слушать: он говорил на

 

- 200 -

прекрасном образном русском языке. Все слухи, о которых он рассказывал, были хорошие. Файман видел в них лишь добрые предзнаменования и говорил мне: «Все идет как надо, мы будем скоро дома, Герш Израйлевич...». И этот старый человек протягивал мне свою маленькую руку и уходил, тяжело опираясь на палку.

 

29.10.57 С Биликом, узником Сиона, я провел в 9-м Воркутинском лагере три года. Мы не были близкими друзьями: что-то в Шае Менделевиче останавливало меня, но все же, по большей части, отношения между нами были сердечными.

Что было характерным во внешности Билика? Его совершенно лысая голова, на которой можно было написать стихотворение Хаима-Нахмана Бялика «Ха-матмид» («Подвижник») и еще оставалось свободное место… Невысокий, но с широким, крупным телом, он был примерно моего возраста, может быть, на 2-3 года моложе. Его произношение сразу выдавало его еврейство: букву «р» он произносил с таким трудом, будто при этом проходил семь кругов ада.

До ареста Билик работал в научном институте и занимался механикой самолетостроения. Академик, у которого он работал, относился к нему хорошо. Я видел его опубликованные статьи, написанные на высоком уровне.

Билик был арестован за то, что в молодости был членом организации «Ха-халуц» и его фамилия вошла в список участников конгресса этой организации, проходившем в 20-е гг. После этого он прекратил свою «сионистскую» деятельность и начал заниматься техникой. Защитил диссертацию, получил звание доктора и всей душой отдался научно-технической работе. Однако в МГБ не забыли его «грехи молодости», а потому Ш.М. Билик, спустя четверть века, оказался в 9-м лагере вместе с другими узниками Сиона. Правда, он получил всего 8 лет, что считалось детским сроком.

Шая Менделевич работал на РЭМЗе в должности начальника технического бюро. На заводе были отделы по механике, электричеству, котлам, а также бригада строителей. Все чертежи эти отделы получали из техбюро, где Билик занимал должность главного конструктора. Под его руководством работали зэки-инженеры, среди них – один

 

- 201 -

австриец. Глава техотдела РЭМЗа – женщина из вольных, еврейка, – почему-то не жаловала Билика, и отношения между ними не сложились. Билик рассказывал о технической безграмотности этой женщины и о том, что она придирается к нему без всякой причины, жалуясь на него главному инженеру и директору завода. Однако вплоть до своего освобождения весной 1955 г. – а он был освобожден одним из первых – Билик продолжал работать в техбюро. Он был прекрасным специалистом, техническим мозгом завода, и администрация не могла его уволить.

Много раз мы встречались с Биликом и вели длительные беседы. Мы часто пытались говорить с ним на иврите он еще помнил что-то, хотя его иврит был плохой, с ашкеназийским произношением. Билик, как и я, любил слухи, они подслащивали жизнь заключенных. (Признаюсь, иногда я их тоже придумывал…) Вот я встречаю Билика и на его обычный вопрос: «Ну, что нового?» – начинаю рассказывать прежде всего слухи, которые слышал от других (все, как правило, было выдумкой), а затем слухи, придуманные мной. Вообще Билик не удовлетворялся чем-то одним – рассказывай ему еще и еще! «Ну, что еще слышно?» И вот я рассказываю все новости «агентства ОБС» («одна баба сказала»). А затем начинается обсуждение...

 

30.10.57 Билик был человек серьезный, умный, редко смеялся. Как и большинство людей науки, он любил все анализировать. Наслушавшись всяких «параш», Шая Менделевич начинал высказывать свои суждения. Тут он проявлял всю силу своего аналитического таланта. По большей части он опровергал всяческие выдумки, необоснованные предположения и приводил логические доводы, чтобы показать, чтó в данном случае может стать реальностью. Если ему говорили, что белое есть черное, он все-таки доказывал, что белое – оно и есть белое. В это он вкладывал всю свою логику мышления, анализ и убежденность. Но при желании он мог доказать и обратное…

Я любил разговаривать с Биликом. Каждая такая беседа позволяла заострить проблему, довести логику рассуждений до предела, снять всякую словесную шелуху.

 

- 202 -

Про него никак не скажешь, что он сухарь. Он был хорошим товарищем и хорошим евреем. Он очень сокрушался, что вокруг столько горя. Очень любил помогать другим – чаще советами, чем практически. Он был дружен с Давидом Коганом. Они часто и подолгу гуляли вместе, обсуждали разные проблемы, спорили. В отношении устройства евреев на работы у каждого была своя роль: Билик давал советы, а Коган был исполнителем.

В свое время Билик знал наизусть весь гимн, написанный Нафтали Герцем Имбером, а я помнил только три куплета. Билик научил меня еще одному. Он знал и «Клятву» организации «Поалей Цион»* – «Мир хойбен ди ханд гегн мизрах ун шверен» («Мы поднимаем руки к востоку и клянемся»). Это были песни нашей молодости, бурлившие в нашей душе.

Была у Билика еще одна особенность: он до смерти боялся стукачей. Все, о чем он говорил, даже один на один, он произносил шепотом, сдержанно, осматриваясь вокруг. Мне казалось, что его чрезмерная настороженность еще больше привлекала внимание стукачей.

В лагере Билик изобрел шахтное крепление, которым широко пользуются и поныне. После отработки пласта в определенном месте стойки крепления вытаскивают и «сажают» кровлю. Работа посадчиков очень опасная и иногда приводит к несчастным случаям. Предложение Билика заключалось в том, чтобы извлекать стойки крепления при помощи лебедки. При этом можно находиться на далеком от них расстоянии, а не стоять под ослабевшей нарушенной «кровлей». По словам Билика, если внедрить этот метод во всесоюзном масштабе, экономия составит миллиард рублей. Его предложением заинтересовалось руководство шахты и лагерное начальство. Недалеко от нашего лагеря было построено нечто вроде коридора – сооружение, напоминающее лаву с деревянной крепью. Была установлена лебедка, и вечером (это было в 52-м или 53-м году) пришло руководство шахты, начальство лагеря (даже «опер») для проведения

 


* Поалей Цион (ивр.) – «трудящиеся Циона». Сионистское движение социалистического направления, возникшее в России в конце 19 в.

- 203 -

опыта. Присутствовало много зэков. Руководил опытом Билик. Эксперимент не дал большого эффекта, хотя и не совсем провалился.

Летом 54-го года в Воркуту к Билику на свидание приехала его жена. (К сожалению, мне не довелось с ней познакомиться.) По этому случаю мы выпили. Билик спрятал для меня маленький флакончик с водкой и во время прогулки в лагере передал его мне. Мы выпили вместе с Кантаржи.

…Недавно, в 9-м номере журнала «Уголь», была напечатана большая статья доктора технических наук Ш.М. Билика…

31.10.57 – Личность реб Мордехая Шенкара из ряда вон выходящая. Такого человека я давно не встречал в нашем неустойчивом мире. Это был глубоко верующий человек – он верил в Б-га всем своим существом, всей душой.

Родом он был из Бердичева, лет 50-ти, приятной внешности (хотя с несколько искривленным носом), высокий, стройный. На голове копна седых волос. Бритый подбородок выдавался вперед.

Реб Мордехай был бухгалтером. Он работал по этой специальности с юности. Перед войной жил в Киеве, затем переехал во Львов, в годы войны вместе со своей семьей эвакуировался на восток. Но отец (по его словам, он был праведником), мать и еще двенадцать родственников остались в Бердичеве и были уничтожены нацистами. После окончания войны он с семьей вернулся во Львов и вплоть до ареста работал там в каком-то институте главным бухгалтером.

В 45 – 46-м годах поляки и евреи, выходцы из Польши, могли вернуться на родину (речь идет о родившихся до 39-го года). Многие из них возвращались через Львов. Среди них, надо полагать, было немало местных евреев, которые «выправляли» себе документы любыми средствами, чаще за деньги. Возможно, что власти смотрели на это сквозь пальцы. Реб Шенкар не участвовал в этих подозрительных делах, однако, как коренной житель Львова и человек благожелательный, он давал пристанище в своем доме подобным людям, приезжающим из других мест. Таким образом, его дом

 

- 204 -

превратился в нелегальную гостиницу. Жена реб Шенкара, тоже уроженка Бердичева, принимала у себя этих людей всем сердцем, гостеприимно и благожелательно.

Реб Мордехай был арестован в 50-м году вместе с большой группой ленинградцев и местных жителей (около сорока человек). Его дело как-то связали с делом ленинградских хасидов. Оказалось, что в его доме останавливалась женщина-стукачка. Как бы там ни было, реб Мордехай получил десять лет. Кажется, что кроме пунктов 10,11, у него был и пункт 1-А.

Реб Шенкар молился три раза в день (хотя и без талита и тфилина), отмечал все праздники, исправно постился все дни постов и, самое главное, в лагере ел только кошерную пищу. Все это достигалось героическими усилиями в наших условиях, но реб Шенкар был непреклонен. Вот почему, хоть и был он замечательным работником, его переводили с места на место. Почти все годы он работал бухгалтером на шахте или в лагере. Он всячески избегал работать в субботу, причем делал это так, чтобы работающие с ним не обратили на это внимание. Часами он просиживал за своим рабочим столом, смотрел в бумаги, перекидывал косточки на счетах, но в субботу не писал. Он только проверял цифры. Каждое воскресенье я спрашивал его:

– Ну, реб Мордехай, писали вчера?

И получал ответ:

– Слава и хвала Создателю, мне удалось избежать этого греха.

Тяжело приходилось реб Шенкару, когда полагается молиться стоя. В лагере молиться стоя было невозможно без того, чтобы не обратить на себя внимание. А «оперы» смотрели на это весьма подозрительно.

1.11.57 Мне больно было смотреть, как реб Шенкар сосредоточенно стоит на стадионе, служившем зимой для свалки мусора, и шепчет молитву «Шмона-эсре». Вечерами было легче, но и тут он не мог уединиться. Иногда мне доводились видеть верующих других религий, которые молились на стадионе, сидя на корточках. Реб

 

- 205 -

Мордехай часто молился на ходу – это было не так странно, но стоя!!! Человек стоит посреди лагеря и возносит глаза к небу! Но не было дня, чтобы он не молился.

Как-то я гулял с двумя евреями и увидел, как реб Мордехай стоит на стадионе и молится. После окончания молитвы я подошел к нему и сказал торжественно:

– Реб Мордехай, по мнению общества и небес мы разрешаем вам читать молитву «Шмона-эсре» прогуливаясь, а не стоя.

Хотелось облегчить ему жизнь, но реб Мордехай не искал легких путей... В условиях лагеря питаться только кошерной пищей было чрезвычайно трудно. В столовой реб Мордехай брал только хлеб. Он сам в своей кастрюльке готовил себе крупяные супы. Кое-что он получал из дому (у него дома во Львове соблюдался кошрут), на Песах он получал мацу.

Реб Мордехаю трудно было выполнять все заповеди, касающиеся отношений человека с Б-гом. Кое в чем ему приходилось и отступать, чтобы выжить и не умереть с голоду. Но он верил всей душой в Б-га, он знал, кому молиться, на кого надеяться, у кого искать утешения. Молитва смягчала его душу, давала ему надежду. Нам же, неверующим, не хватало этой веры, нас окутывала тьма из земли и с небес, и мы не видели, откуда может прийти спасение. А над реб Мордехаем сияло чистое небо – Б-г правил миром. К нему обращался реб Мордехай в своих молитвах.

Много часов я проводил с ним. Он говорил на бердичевском идише, что напомнило мне мое детство в Шепетовке в начале столетия, пятьдесят лет назад. По большей части мы с реб Мордехаем говорили на иврите, хотя он его плохо знал. Его ашкиназийское произношение было смешано с каким-то волынским. Но постепенно он стал следить за правильным произношением.

Приблизительно в конце 54-го года на свидание к реб Шенкару в Воркуту приехала его жена и привезла ему маленький молитвенник. Для него это был самый дорогой подарок, он был счастлив. Я взял у него молитвенник и в течение нескольких дней выучил наизусть «Шир ха-ширим» («Песня песней»). Для меня это оказалось бесценным подарком. Ежедневно я повторял «Песню песней» и каждый раз находил в этом бриллианте все новые и новые грани. Реб Мордехай тоже выучил «Песню песней»

 

- 206 -

наизусть. По вечерам, во время прогулок, мы читали это произведение вслух и находили все новые и новые красоты и поэтические образы, подобных которым нет в мировой литературе.

 

4.11.57 Реб Мордехай как никто помогал нуждающимся. Он отдавал им значительную часть своего заработка. Помимо этого он собирал деньги для этой цели у других зэков. Он навещал больных, заботился о них, приносил им еду.

По субботам и в дни еврейских праздников у него всегда было праздничное настроение. Реб Мордехай не обладал музыкальным слухом, но любил слушать еврейские песни. Часто просил меня спеть ему песни Минковского и других канторов.

Если в середине нашего века в лагерях Севера, среди снежных бурь, холода и непрерывных ветров мог жить такой человек, как реб Мордехай, то нет сомнений, сколь велика сила идеала, как глубоко в души людей проникает вера в Б-га!

Закончу рассказ о реб Мордехае картинкой, глубоко врезавшейся в память. Был Пурим 52-го года. Небо затянуто тучами, валит густой снег. Мы стоим под фонарем на дорожке, которую евреи-заключенные называли «Юден-стрит». Нас трое: реб Мордехай, Лейбуш и я. Реб Мордехай был в приподнятом настроении. Только что мы говорили об аманах разных времен и предстоящем избавлении. В лагере люди скрывают свои чувства. Но тут реб Мордехай обнял нас со слезами на глазах, осыпал нас поцелуями – поцелуями брата и наставника. В тот вечер реб Мордехай показался мне символом нашего избавления.

Перехожу к Леониду Ильичу Аронову. До ареста он был профессором и деканом Института стали в Москве. Этот институт помещался в том же дворе, что и Горный, в котором я работал. Однако до нашей встречи в Воркуте мы не были знакомы.

Леонид Ильич был старше меня на три-четыре года, высокого роста, стройный, широкоплечий, с красивыми блестящими глазами. Учился он в Днепропетровске. Мы с ним не стали близкими друзьями, но при встречах вели дружеские беседы. У него была инвалидность (какие-то нарушения в урологии), он не работал, ничего не изобретал в

 

- 207 -

лагере, хотя был крупным специалистом в электрометаллургии. Любил играть в шахматы, но выигрывал нечасто. Он был осужден на 15 лет по нескольким пунктам 58-й статьи, в том числе за «измену родине».

5.11.57 По словам Аронова, его «измена родине» заключалась в том, что в детстве он учился в Германии, а в начале первой мировой войны он и его мать были интернированы как русские подданные. С большим трудом им удалось вернуться в Россию через нейтральную страну. Согласно обвинению, уже тогда он стал немецким шпионом. К тому же в тридцатые годы по делам службы он общался с иностранцами, работавшими в Советском Союзе по контрактам.

Но основным «преступлением» Аронова было то, что у него была встреча с Михоэлсом, который, помимо руководства ГОСЕТом, возглавлял Еврейский антифашистский комитет. В Институте стали, на факультете, где деканом был Аронов, учился племянник Михоэлса – легкомысленный парень, лентяй, имевший «хвосты». Было опасение, что его исключат из института. Аронов, зная о родственных связях парня, позвонил Михоэлсу и обратил его внимание на плохое поведение племянника. Михоэлс выказал озабоченность по этому поводу, захотел встретиться с Ароновым и выразил готовность приехать к нему в удобное для них обоих время. Аронов, зная, что Михоэлс очень занят, любезно вызвался сам приехать к Михоэлсу. В назначенное время встреча между ними состоялась.

Вначале разговор шел о бездельнике-племяннике. Михоэлс пообещал повлиять на парня и привести его в норму. Затем они перешли на еврейские дела. Михоэлс был тогда, в 1946 г., редактором газеты «Эйникайт». Высказав мнение, что еврейская интеллигенция в Советском Союзе должна принимать участие в «Эйникайт», он поинтересовался, работают ли евреи в Институте стали. Он сказал, что «Эйникайт» с

 

- 208 -

удовольствием напечатает статьи ученых, написанные по-русски и что о переводе на идиш редакция позаботится сама. Аронов обещал выполнить его просьбу. Он пригласил к себе несколько профессоров-евреев (пять-шесть человек) и рассказал им о предложении Михоэлса. Об этом же он сообщил и секретарю партийной организации института.

В те страшные годы, когда Михоэлса после его смерти обвинили в шпионаже и в связях с «Джойнтом», когда разгромили еврейскую культуру и сфабриковали «Дело врачей», профессора Аронова арестовали и обвинили в националистической деятельности. В процессе следствия выяснилось, что секретарь парторганизации института еще тогда сообщил все секретарю райкома партии (без обвинения и комментариев), а один из профессоров (Лев Борисович Левенсон, ныне покойный) показал, будто Аронов предложил ему написать статью для заграничной прессы. За все это Аронов получил 15 лет заключения.

Приговор по его делу включал решение о конфискации имущества. Его престарелая мать осталась без средств к существованию. Каким образом, за счет каких средств мать посылала ему продуктовые посылки (его питание было сносно), трудно было понять. К концу срока мать умерла, а жена ушла из жизни еще раньше. Леонид Ильич остался одиноким, старым и больным человеком. Несмотря на все это, он не замкнулся и не пал духом.

Аронов отличался острым умом, чутким восприятием жизни и широтой суждений. Встретившись с ним после работы, мы обычно подолгу гуляли и вели сердечные беседы. Аронов любил слухи – это было слабостью всех заключенных в лагерях. Он любил рассуждать, комментировать и опровергать. Аронов был одет в помятый рваный бушлат и такую же лагерную черную шапку. Далеко не по последней моде... С большим трудом удавалось Аронову каждый год получать на зиму теплые валенки. Таким он мне и запомнился: в стоптанных валенках, в длинных латаных-перелатаных штанах, в безобразной шапке, но с умным лицом и блеском в глазах. Запомнились его сердечные слова – слова человека с большим жизненным опытом.

 

- 209 -

Дружеские связи установились между Ароновым и Мишей Спиваком. Старик полюбил этого парня.

8.11.57 Кого сегодня вспомнить на этих страницах? Вот Самуил Натанович Фердман. Его фамилия не звучит аристократично и не свидетельствует о благородном происхождении (между прочим, я не жалуюсь на свою фамилию и имя Цви, хотя на Севере олень – цви – символизирует глупца), но его душа была чистой, и он был весьма уважаемым человеком. Он был маленького роста, лет 50-ти, с «выдающимся» носом. В первый год нашего знакомства (в 52-м году) его волосы были иссиня черные, но постепенно его голова начала седеть на глазах. Шея его была почти всегда согнутая, готовая к хомуту и ко всяким невзгодам.

Фердман был родом из Житомира. Я никогда там не был, но Шепетовка, где я родился, находилась в Житомирской губернии. В молодые годы в этом городе несколько лет жил Хаим Нахман Бялик. В житомирской типографии напечатали полное издание Талмуда. Одним словом, Житомир был большим городом с активной еврейской жизнью.

Я не знаю, что от всего этого осталось к концу сороковых годов, но мне доподлинно известно, что именно туда вернулся этот маленький еврей, Самуил Фердман, и стал работать бухгалтером в одной из больших столовых города. Фердман был холостяк. Он снял квартиру в частном доме, принадлежавшем одной вдове. Ее муж погиб на фронте, и она осталась одна с маленькой девочкой. Вдова была еврейкой и тоже работала бухгалтером. При домике был ухоженный дворик и погреб. Эта женщина любила порядок и чистоту во всем. Нелегкий труд выпадал на ее долю: работать по 8 часов в день в учреждении, вести домашнее хозяйство в должном порядке, да еще воспитывать девочку. Фердман стал помогать этой женщине по дому – ходил за покупками, носил воду, готовил на зиму дрова, делал в доме ремонт. Руки у Фердмана были хорошими, работать он любил, работал с огоньком.

Я забыл имя этой женщины – назовем ее Беллой Абрамовной. Не про вас, женщины

 

- 210 -

и девушки, будет сказано, но Белла Абрамовна была уж очень некрасивой. Фердман – хороший, сердечный человек, но если уж он, в условиях лагеря, говорил, что Белла Абрамовна была уродлива, – значит, так оно и было...

Я хожу с ним по «Юден стрит» 9-го отделения «Речлага». Зима. Мы оба в бушлатах, в лагерных шапках, в лагерных валенках. Идет снег. «Р» у Фердмана звучит неважно... У него речь волынского еврея – нежная, напевная. Как я люблю этого Фердмана!

Я выспрашиваю у него о вдове. Неужели она и в самом деле такая страшная? Судите сами: владелица дома в Житомире, чистюля, любящая порядок, работает в одном из учреждений города, моложе Фердмана на несколько лет, а главное – заглядывается на него. И вот я слышу от Фердмана: Белла Абрамовна намекала, что если бы он согласился, то можно было бы создать еврейскую семью...

Тяжелая жизнь выпала на долю Фердмана. В юные годы он недолго учился в иешиве. Там он почерпнул многое из золотого запаса еврейской мудрости. Затем уехал на Дальний Восток, работал там несколько лет на тяжелой работе (всю жизнь он работал как лошадь), служил в Красной армии. Однако кое-что из еврейской мудрости застряло в его памяти. Он мне рассказал, что в течение десяти лет старался вспомнить еврейскую песню (на иврите). Старался, пока не вспомнил (Фердман немного знал иврит).

 

9.11.57 В Житомире Самуил Натанович бывал в доме одного еврея, у которого был приемник, и они слушали передачи из Израиля. Туда же приходили еще два-три человека, среди них стукач. После передачи, конечно, были обсуждения, а главным комментатором был, понятно, осведомитель. В 1950 г. всех их арестовали, кроме, естественно, стукача. Следствие было коротким, суд – закрытым, хотя судил их не ОСО, а житомирской областной суд. Двое или трое из обвиняемых, в том числе и Фердман, получили по 25 лет. Кроме обвинения в слушании израильского радио, ему еще

 

- 211 -

досталось и за наивный ответ судье. Когда тот по ходу судебного разбирательства спросил, хотел бы Фердман уехать в Израиль, он ответил, что если бы получил от советской власти разрешение на выезд, то уехал бы. За это ему прилепили еще и «измену Родине» и, конечно же, 25 лет!

В лагере Фердману жилось нелегко. К тому же, не будучи семейным человеком, он не получал писем. А на письмо к некрасивой Белле Абрамовне по поводу его вещей, оставшихся в ее доме, та ответила сухо, без капли тепла и утешения.

В возрасте пятьдесят и более в лагере можно было получить более легкую работу. Однако на медкомиссии на вопрос о состоянии здоровья Фердман ответил врачам, что он здоров. Без осмотра ему определили первую группу и записали в бригаду тяжелого труда. Некоторое время он работал в карьере на добыче и погрузке строительного камня. Это была тяжелая, а иногда и опасная работа. Однажды он был ранен в нос скатившимся сверху камнем и пролежал какое-то время в больнице. После этого случая его здоровье пошатнулось, и на очередной медкомиссии его перевели в инвалидную группу. Это было уже в конце 54-го года, когда в жизни лагерников начинались большие перемены...

Обычно Фердман не выходил на прогулки, но иногда мы с ним встречались и беседовали во дворе лагеря. Он был доверчивым, простодушным и наивным человеком. После несчастного случая в каменоломне его определили работать в баню горнадзора шахты. Там он проработал около двух лет и очень сдружился с бригадой обслуживания бани. Фердмана любили за простоту и доброе отношение к людям. Он также много читал.

В одном бараке с Фердманом долго жил зэк Михаил Исаакович Мительман, уроженец Белоруссии – «Золотая борода» или просто «Рыжий», как его прозвал Иосиф Керлер, любивший давать людям меткие клички. И в самом деле, Мительман был рыжим, действительно у него была длинная вьющаяся борода, за которой он тщательно ухаживал. В лагере это тоже немаловажная работа – холить бороду…

…Недавно я встретил Мительмана в Москве, на ул. Кропоткина. У него уже не

 

- 212 -

было такой красивой бороды. Он очень жаловался на жизнь. Передо мной, опершись на палку, стоял больной старик. Медленно шаркал он по улице Кропоткина. Нет, это был уже не тот Мительман из 9-го ОЛПа Воркутинского Речлага…

10.11.57 На 9-м ОЛПе Мительман выделялся не только холеной рыжей бородой, солидной комплекцией, крупным красным с синими прожилками носом и палкой в руке. Мительман представлял гуманитарную интеллигенцию лагеря. Говоря о себе, он иногда преувеличивал – как говорили в лагере, «любил свистеть». По его словам, он был кандидатом математических наук, много лет работал плановиком, в молодые годы писал и публиковал рассказы из еврейской жизни. Он знал много анекдотов, правда, многие из них были «с бородой», но это указывало на его хорошую память, не ослабевшую в лагере.

Мительман был словоохотлив, любил быть центром общества. Однако он не был болтуном: его слова всегда были полны смысла, иронии и сердечности.

Вот он гуляет по «Юден стрит» с палкой в руке.

– Шалом, Михаил Исаакович. Как дела?

В ответ всегда охи, ахи, жалобы на здоровье. Он старше меня на несколько лет, в лагере получил инвалидность – слабое сердце, больные ноги. После жалоб и вздохов он начинает рассказывать о своей работе. Он был старшим плановиком шахты, неплохо зарабатывал (1200 рублей). Его уважал главный инженер шахты. Мительман писал для него доклады, составлял записки и другие документы. Делал он это быстро, толково, на высоком уровне. Он однажды напечатал свою статью в республиканской газете «За новый Север», выходившей в Сыктывкаре. В своем деле Мительман был хорошим специалистом. У него было острое, отточенное перо, и он пользовался уважением окружающих. Однако начальник технического бюро шахты – по словам Мительмана, неграмотный техник – не любил его. Между ними возникали трения и недоразумения, но Мительман умел постоять за себя и говорил вслух все, что думал, иногда довольно резко.

 

- 213 -

В 1954 г. на шахте начались сокращения. В Воркуту стали приезжать молодые специалисты, только что окончившие вуз. Штатную единицу Мительмана передали такому молодому специалисту, вольнонаемному. Такова была участь специалистов-заключенных: стоило появиться хотя бы полуграмотному вольнонаемному, его сразу же ставили на место зэка, будь тот даже выдающимся специалистом. Мительмана, правда, не уволили, но перевели на другую должность (кажется, его зачислили десятником или кем-то в этом роде). На самом деле он работал на прежней должности, выполняя ту же работу, что и раньше. Мительман много знал и много помнил. По-русски он говорил совершенно чисто, несколько простуженным голосом. Хорошо еще, что Мительман весьма редко пел – к сожалению, это не доставляло окружающим никакого удовольствия: ему, как говорится, медведь на ухо наступил. Он имел слабость создавать свои календари, вычертил «вечный календарь», а также написал рассказ о лагере.

Мительман был лишен еврейского национального самосознания. Он полностью принадлежал к русской культуре, но при этом хорошо говорил на идиш. Хоть он и не мог говорить на иврите, но понимал почти все. Но все это его не интересовало – он был равнодушен к еврейской теме.

Я бы сказал, что Мительман был преисполнен чувства собственного достоинства. Ему нравилось быть стержнем общества, центром внимания. Острый, едкий, полный ума и блеска разговор, витание вокруг мировых общественных проблем, вопросов культуры и искусства, хлесткие анекдоты… Если стояла группа в несколько человек и среди них Мительман, – само собой понятно, что главным образом был слышен его голос. Он никогда не прощался последним – любил уходить внезапно, после очередного взрыва смеха, не подавая руки.

Мительман был осужден за антигосударственную агитацию. Видимо, еще на воле он не мог удержаться от антисоветских анекдотов, и это ему стоило 10-ти лет заключения. Его жена жила в Москве и работала бригадиром в гардеробной Университета им. Ломоносова.

 

- 214 -

11.11.57 – В 9-м ОЛПе на Воркуте были люди, умевшие развеселить заключенных до такой степени, что те забывали о своих несчастьях. Таким был Дмитрий Давидович Цитленок. Его фамилия, звучавшая как «цыпленок», внешность, речь и манера поведения – все это смешило и забавляло окружающих.

У Цитленка, как и у Мительмана, была рыжая борода. Но если Мительман следил за своей бородой, тo Цитленок оставил свою бороду без всякого ухода, и она росла растрепанной и неухоженной.

Цитленок был ниже среднего роста, лагерная одежда делала его еще более неуклюжим. Ходил с палкой, даже пытался прихрамывать – особенно рьяно перед очередной медкомиссией.

Цитленку было менее пятидесяти лет. У него было широкое и круглое лицо. Он хорошо говорил на идиш, с приятным литовским акцентом. Не помню, какое прозвище придумал для него Керлер, но в этом не было надобности, так как все его называли «Цыпленок».

До ареста Цитленок был инженером-плановиком, членом партии. Много лет работал в Москве, затем его направили в какой-то трест в Сибирь. Там у него были недоразумения на работе, он напоролся на стукача, который и засадил его в тюрьму. Его семья жила под Москвой – мать, жена и дочь. Женщины вели хозяйство, у них была своя корова.

Цитленок тоже любил рассказывать анекдоты, но манера их подачи, да и сами анекдоты, отличались от мительмановских и по культуре, и по остроте: они были грубыми, иногда без всякой изюминки. У Мительмана анекдоты подводили к моральным выводам, после них раздавался дружный смех, а после анекдотов Цитленка смеялся он один. В лучшем случае смеялись не над анекдотом, а над ним самим. Он это понимал, но его это не волновало. Он любил много говорить и всегда находил слушателей – заключенные любят слушать. Однако никто не воспринимал его всерьез.

В лагере Цитленок прошел тяжелый путь. Хотя он ходил с палкой и слегка прихрамывал, инвалидность ему не дали. Нарядчики посылали его на тяжелую физическую работу. Он ненавидел черную работу, впрочем, как и все заключенные.

 

- 215 -

Цитленку что-то мешало закрепиться на хорошей работе. Как плановик он бы мог работать по специальности в лагерном аппарате или на предприятиях. Но когда его устраивали на такую работу, долго удержаться на ней он не мог. Давид Коган как-то устроил его на работу в бухгалтерию, но и там он вскоре оказался не на месте – не сложились отношения с начальником планово-производственной части. Тот, правда, был явным антисемитом. Однажды, по словам Цитленка, тот обозвал его «жидом». Какое-то время он работал дневальным в бухгалтерии лагеря, топил там печи по ночам, но и оттуда его убрали.

Этот неудачник любил собирать вещи. На последние копейки покупал одежду. Хранил ее в камере, но и в бараке у него был приметный мешок с барахлом. Он любил порядок в одежде, сам ремонтировал ее, перешивал, любил портняжничать. Когда в 55-м году его собрали на этап, то оказалось, что у него вещей было больше, чем у любого другого заключенного.

В 1954 – 1955 гг. он стал писать для заключенных прошения и заявления – это давало какой-то заработок. С тех пор его стали называть «адвокатом». В те годы начали освобождать людей, так что иногда его прошения давали положительные результаты. Такие случаи служили хорошей рекламой дня Цитленка: «клиентурой» он был обеспечен. Надо отдать должное, почерк у него был четкий, красивый, но по стилю его прошения были однообразны и длинны...

…В прошлом году я встретил Цитленка у Керлера. Он был чисто выбрит, подвижен, полон энергии. Но за всем этим угадывался прежний Цитленок…

 

13.11.57 – Менахем Вольфович Леви – доцент и кандидат технических наук, специалист по сопротивлению материалов. По его фамилии безошибочно можно установить, что он происходит из древней еврейской семьи «левитов». Он был старше меня на два-три года. Родился в Польше, в Лодзи, но в 20-е годы переехал в Россию.

 

- 216 -

Работал Леви в одном из московских институтов. Был женат на русской женщине, у них был сын. В Израиле у Леви была сестра. Я слышал, что после освобождения ему разрешили поехать к ней, и он уехал, уйдя от семьи.

Менахем Вольфович был толстяком (Керлер шутил, что из-за живота он лет двадцать не может увидеть свои мужские достоинства). У него была красивая голова, лицо широкое, с крупным широким носом. Внешне он не походил на еврея.

Менахем Вольфович горячо любил свой народ. Он нередко ходил в синагогу, где и познакомился со стукачом – Сашей Гордоном, посадившим его в тюрьму. Как и многие другие жертвы Гордона, Леви получил 10 лет. По категории труда Леви был почти инвалид, однако его использовали на тяжелых работах – на рытье канав, уборке снега и т.д. Одно время он работал на РЭМЗе, занимался техническими расчетами. Вскоре его все же перевели в категорию инвалидов.

 

14.11.57 – Об этом человеке можно говорить что угодно, но его никак не назовешь легкомысленным и пустомелей. Керлер иногда изображал, как тот ходит: медленная походка, живот выставлен вперед, руки заложены за спину.

Уж таков был Иосиф Керлер – даже Менахема Вольфовича разыгрывал и подшучивал над ним. Но Леви был не из тех, кто вызывает смех: мы все его уважали. Он не был замкнутым человеком. Разговорившись, он мог говорить увлеченно и высказывал интересные, серьезные мысли. Надо сказать, что Менахем Вольфович не был сторонником советской власти. Слушаешь и убеждаешься в разумности его слов – как будто он выражает твои собственные мысли. До ареста у него была ясная цель в жизни. Молодым переехал он в эту чуждую ему тогда страну – Советскую Россию – с желанием включиться в великое строительство. Женился на русской женщине и стал одним из рядовых тружеников. Однако никогда не угасало в нем чувство преданности своему народу, что и привело его в лагерь.

Иногда мы с Леви говорили на иврите – он его немного помнил с юных лет. Однажды я прочел вслух «Песню песней», и он попросил меня переписать для него эти

 

- 217 -

золотые слова. Эту просьбу я не выполнил из-за осторожности, но до сих пор не могу простить себе это. Поддавшись общему психозу боязни, я не выполнил просьбу человека, для которого, возможно, это значило очень многое, принесло бы немало радости. Через какое-то время я увидел у Менахема Вольфовича «Песню песней» в оригинале с русским переводом.

Вскоре после освобождения Керцмана Давид Коган получил от него письмо, в котором было несколько теплых слов и о Леви: Володя называл его своим наставником и отцом…

В конце 56-го года я встретил Леви в Библиотеке имени Ленина. Там он читал книги на иврите – видимо, готовился выехать в Израиль…

 

... Я еще ничего не написал о Борисе Егудовиче Динабурге. Он был одним из первых, с кем я познакомился в 9-м ОЛПе. Жил он в бараке 1-A, в котором и я прожил около двух лет.

Динабург был в лагере одним из главных придурков – он заведовал конюшней и транспортом. Борис окончил Воронежский ветеринарный институт, после чего заведовал конным заводом; был членом партии, участником войны – дошел до Германии. Он был весьма практичен и никогда не забывал о себе. У него было двое сыновей от первой жены – красавицы-еврейки. Если не ошибаюсь, ее убили нацисты. Вернувшись из Германии, Динабург привез с собой много вещей. Часть из них он оставил у своего отца, у которого воспитывались его сыновья. Вторично он женился на русской.

Вскоре его опять назначили директором конного завода, но теперь в Вятке (Киров). На этом заводе произошло недоразумение. По словам Бориса, он повздорил с работником местного ГБ. Однажды он даже выгнал его из своего кабинета. Последствия не замедлили сказаться – донос, арест и приговор на 25 лет заключения. Динабургу было тогда лет 35.

 

15.11.57 – Средством передвижения в нашем лагере служили главным образом телеги, запряженные быками – в конюшне было 10-15 молодых рабочих бычков. Были также лошади и одна грузовая машина. Динабург отличался деловитостью, умело вел

 

- 218 -

хозяйство и был ответственным не только за состояние живой тягловой силы, но и за находившихся в его подчинении рабочих, возчиков и другого персонала. Динабург должен был заботиться о кормлении скота, санитарно-гигиеническом состоянии, упитанности и т.д. Он был в тесном контакте с конвойной частью, с начальством, с отделом снабжения.

Динабург был отличным организатором, все животные были в хорошем состоянии. Только один раз у него опасно заболел бычок, но Борис успел забить его, пока тот еще был жив. А так как мясо стоило куда дороже живого бычка, то лагерь от этого не потерпел убытка.

В 53-м году по предложению Динабурга стали строить новую конюшню. В течение одного года строительство было завершено, и теперь в лагере была современная, хорошо оборудованная конюшня, удобная и для животных, и для работающих в ней людей. Хотя Динабург и не был строителем, но был душой этого мероприятия. Он обеспечивал стройку не только транспортом, но и всеми стройматериалами, а когда в этом была нужда, то и рабочими. В новой конюшне у Динабурга был свой кабинет. Там иногда заключенные собирались поболтать.

Динабург был хорош собою, розовощекий, с золотыми усами, обладал звучным голосом и хорошим русским выговором. Он не боялся разговаривать на любую тему, хорошо понимал не только животных, но и душевное состояние людей. Динабург был разумным человеком, в нем теплились хорошая душа и добрые чувства, он сочувственно относился к горестям других людей. Он не был националистом, но и не чуждался своих братьев, иногда даже оказывал им помощь. […]

Я не был особенно близок с Динабургом: мне казалось, что он смотрит на других несколько свысока. Но на деле это было не так. Его громкий голос, приказной тон, его распоряжения, не подлежавшие обсуждению, – все это было только защитной броней, способом борьбы за существование.

 

- 219 -

В начале 55-го года Динабург получил извещение о снижении своего срока до 10 лет. Некоторое время мне пришлось жить с ним в одном бараке, об этом я еще расскажу.

В бараке 1-А жил и художник Михаил Михайлович Иоффе – человек лет 60-ти, невысокого роста, с гладким, хорошо выбритым лицом, чувствительными губами, серыми глазами. По возрасту он был в категории инвалидов и все время работал в КВЧ художником. Раньше он активно участвовал в еврейской культурной жизни Риги, писал и печатался на идиш, рисовал открытки, писал картины и декорации для еврейских спектаклей. Его арестовали как еврейского деятеля и осудили на 10 лет.

Иоффе любил жизнь в полном смысле этого слова. Даже в условиях лагеря он по утрам занимался зарядкой, следил за собой и старался, чтобы дни не проходили впустую. Он не очень сближался с заключенными, с которыми я встречался и был близок, и вообще вел почти уединенный образ жизни.

 

16.11.57 ] …] Я часто беседовал с Иоффе, он говорил в основном только о себе. Когда я просил его рассказать о жизни в буржуазной Латвии, он обычно заводил разговор о том, как он рисовал серию открыток на еврейские темы, каким они пользовались успехом, как иллюстрировал книги для издательств, как писал такую-то статью на политическую или общественную тему, как он обрушивал на своих противников критику, вызывавшую шумиху и дискуссию в еврейской прес-се... Мне было бы куда интереснее узнать о культуре тех лет, чем выслушивать его жалобы и обиды на свою судьбу.

В Иоффе мне не нравилось то, что он плохо говорил о людях. Он считал себя центром вселенной, а всех остальных ставил ниже себя. Я слышал от него нелестные высказывания о людях, с которыми мне доводилось встречаться в тяжелых лагерных условиях. В мире нет хороших людей, есть только Иоффе, только он имеет право определять, что есть истина… Не все любили Иоффе, но о у нас с ним были хорошие отношения.

Мой следователь принуждал меня подписать, что меня интересует только еврейский народ и никакой другой. Но это вопиющая неправда. Я люблю всех людей в

 

- 220 -

мире, а ненавижу антисемитов и фашистов, а также моего следователя…

...В 9-м лагпункте был интересный тип – Шимон Карп. Ему было лет сорок. Он был худощавым, с выпуклыми глазами и низким монотонным голосом. Несмотря на его русскую фамилию, он был чистокровным евреем. Его жену звали Сара, а дочь – Нелли.

Карп был инженером-радистом. В военные годы он служил военпредом в одном из северных портов, где принимал военное вооружение для Советской армии от западных союзников. Естественно, что по характеру работы он встречался с иностранцами. Одного из них он попросил прислать книгу или словарь. Тот выполнил просьбу Карпа. Это послужило основанием для его ареста и обвинения в шпионаже. Если не ошибаюсь, Карп получил 25 лет. Конечно, он не был виновен, его освободили одним из первых (в конце 53-го или в начале 54-го года). Семья его жила в Риге.

 

17.11.57 У Карпа была одна странность: он имел свои взгляды и суждения в области астрономии. Он построил свою систему мироздания, движения звезд, высказывал оригинальные мысли о жизни Земли в прошлом, настоящем и будущем.

Карп имел инвалидность и работал в «нapядной», где вел картотеку заключенных. Карп вообще был изобретательным человеком, и в свою работу по картотеке внес удобную систему. Однако весь ум и энергию он вкладывал в астрономию. Свои мысли он записывал в тетради и никому эти записи не показывал. Хотя мы с ним часто говорили на эту тему, он не вдавался в подробности и не раскрывал свою теорию. Он посылал много писем в «высшие инстанции» – руководителям партии и правительства, в Академию наук, в ЦК. Видимо, «сверху» Речлагу приказали создать подходящие условия для его творчества. Ему выделили отдельную комнатку в БУРе, где он и работал над своими теориями. Но вскоре у него произвели обыск, забрали все его бумаги и выгнали из комнатки. Он очень страдал и был уверен, что если бы его работы

 

- 221 -

нашли благосклонное отношение в высших сферах и в научных кругах, его тут же освободили бы, даже присвоили ученую степень.

Карп записал свои теоретические выкладки, которые должны были произвести переворот в астрономии. Он «открыл» Закон Сары, «Экватор Нелли» – так остались в моей памяти имена жены и дочери Карпа.

Наступил день его освобождения. Я собрал для него несколько сот рублей среди заключенных, пожал ему руку и с дружеским чувством попрощался. На нем были помятый бушлат, сумка на плече, лагерная ватная шапка. Раскрылись лагерные ворота, и оттуда вышел создатель теории Вселенной – вышел в необъятную, серую, неприветливую тундру.

... В лагере было два Шульмана и два Меллера. Начну с Шульманов.

Первый Шульман был братом Зиновия Шульмана и сыном одесского кантора. Он (первый Шульман) сидел в лагере второй раз, но имел срок только 5 лет. После смерти «уса», в марте 1953 г., была объявлена амнистия всем заключенным, кроме политических. Подлежали освобождению также осужденные на пятилетний срок как уголовники, так и политические. Однако осужденных на 5 лет среди политических было крайне мало. Среди них был Шульман.

Еще до нашего знакомства первый Шульман пытался покончить жизнь самоубийством. Он перерезал себе вены на руках и был едва спасен. После выздоровления его посадили в БУР (за нарушение лагерного режима) и перевели в 9-й лагерный пункт, где он находился до освобождения весной 53-го года.

Вся семья Шульманов была очень музыкальной, и этот Шульман не был исключением. Он очень любил канторское пение и напевал мне (на наших совместных прогулках) отрывки из песнопений знаменитых канторов. За это я любил Шульмана – у меня слабость к молитвенным напевам с детства. К нам в местечко нередко приезжал кантор, и тогда в синагогу всегда набивалось много народу. Я пробирался туда и весь превращался в слух, получая огромное удовольствие и наслаждение от песен кантора и его хора.

 

- 222 -

Зиновий Шульман был скупым на пение, пел в лагере весьма редко, но его брат любил петь. Я его охотно слушал. Он любил и рассказывать. Он был простым душевным человеком. В лагере участвовал в самодеятельности КВЧ, даже инсценировал постановки. После освобождения он остался в Воркуте (ему не разрешили выехать домой) и стал работать в театре Воркуты.

 

18.11.57 – Второй Шульман, Аркадий Ефимович, и его жена Тамара Николаевна Юргенсон (шведско-русского происхождения) были врачами. У них было двое сыновей. Жили они в Москве. Аркадий Ефимович был, по его словам, врачом-консультантом в районе, где был завод имени Сталина – ЗИС. Видимо, он имел какое-то отдаленное отношение к «делу ЗИС». Ему дали 10 лет.

Аркадию Ефимовичу было около 50-ти лет. Среднего роста, обаятельный, красивый, стройный, с легкой походкой, с приятным низким голосом, был всегда чисто выбрит. Его единственный изъян – косоглазие. Почему-то за все время пребывания в лагере он так и не смог устроиться по специальности. Мне думается, тут сыграло роль решение суда или соответствующих органов, по которому все осужденные по «делу ЗИС» должны были содержаться исключительно на тяжелых физических работах. Он работал на черных работах, но был человеком дела, который умел найти выход из любого положения. Он наладил хорошие отношения с врачами, и коллеги часто освобождали его от работы. В конце концов его перевели в инвалиды, хотя он был относительно здоров. В конце 53-го или в начале 54-го он устроился на работу на РЭМЗе, в цех по гальванизации. Там работал зэк, которому вскоре предстояло освободиться, и Шульман занял его место. Он работал гальванизатором до освобождения. Но врачом ему так и не разрешили работать.

Я убедился, что второй Шульман был прекрасным врачом. Однажды он обследовал меня и дал дельные медицинские советы. Даже высокие чины лагерной администрации приглашали Шульмана к себе домой как опытного врача. У «опера» Мельникова была жена еврейка, из Одессы (мы ее звали Фаня), которая тоже работала в спецчасти лагеря.

 

- 223 -

У них было два мальчика (один был очень похож на еврея). Дети были болезненные, и Фаня часто приглашала Шульмана к детям. У него всегда были при себе всякие лекарства.

Шульман лечил и заключенных, но бесплатно. У него был препарат против импотенции мужчин. Иногда он делал заключенным уколы перед их освобождением. Не знаю, помогало ли это людям, но Шульман был уверен в положительном результате…

Второй Шульман был в какой-то степени дельцом. «Кумерсант» – так окрестил его Леня Кантаржи. Когда летом 54-го года было разрешено выдавать заключенным пропуск за зону, Шульман получил его первым. Он пользовался покровительством кого-то из лагерного начальства. Он имел право ходить в Рудник и в Воркуту – там Шульман нашел пациентов. В домах, куда его вызывали, его кормили, поили.

В Москве у него была собственная дача, легковая машина, красиво обставленная квартира. Жена и дети были ему преданы, писали ему теплые письма. Тамара Николаевна и его старший сын приезжали в Воркуту на свидание. Сестра Тамары Николаевны жила на Кавказе (кажется, в Гаграх), и вся семья Шульмана ездила туда на автомобиле на летний отдых.

В сущности, я знал Шульмана как приятного обходительного человека, любящего жизнь. Хотя он был арестован как еврей, еврейские вопросы его не занимали. Он любил слухи, но вралем назвать его было нельзя.

... В лагере был еще врач-еврей – Айзнер, судьба которого была схожа с судьбой Шульмана. Он был членом партии, работал в районе завода ЗИС в должности заведующего райздравотделом.

 

19.11.57С этим Айзнером был настоящий театр. Во-первых, он почти не слышал – беседуя с ним, надорвешь глотку. Во-вторых, он был немного тронут или симулировал психическое расстройство. Ему было 57 лет, он был ниже среднего роста, грузный, с красным лицом, совершенно седой. Он был инвалид и имел много свободного времени. Над ним часто подшучивали, особенно Керлер, который умело, артистично ему

 

- 224 -

подражал. Айзнер интересовался политикой, и его разыгрывали, рассказывали всякие небылицы, сочиняя то, чего в действительности не было и в помине. Он очень любил выражение «бойдем локшн»*.

Вряд ли Айзнер был «тронутым». Как бы то ни было, от него я впервые услыхал про «дело ЗИС» в подробностях. Директором этого завода был Лихачев (теперь этот завод называется ЗИЛ – завод имени Лихачева). Его заместителем был Эйдинов, еврей, относительно молодой, выросший, насколько я помню, в детском доме. Он обладал исключительными административными способностями, но, несмотря на это, первым слетел с должности. Лихачев (он по существу был хорошим человеком, и все, что он делал, было результатом давления сверху) уволил его первым... Затем началась буря – стали арестовывать инженеров-евреев, главного конструктора, начальников цехов. Было арестовано около 90 человек. Клевета, которую возвели на них, была страшная.

В молодые годы Айзнер жил в Одессе, учился в медицинском институте. Там же познакомился с русской студенткой, им было хорошо вместе. Во время наших прогулок говорил обо всем этом в подробностях, воспламенялся, голос его звучал громко, несмотря на пургу и сильный ветер. Встретишь его бывало (он гулял ежедневно), поздороваешься с ним и спросишь: «Вос херт зих эпес наес, реб Мойше?» («Что слышно нового, реб Мойше?») – Какие могут быть новости в лагере? – Афн бойдем локшн... Начальству и офицерам в лагере хорошо, они лежат в постелях со своими грудастыми бабами, им хорошо. Молотову – тоже хорошо...

Айзнер переписывался с женой, получал от нее из Москвы посылки. Его жена писала жалобы в высокие инстанции, чтобы освободить мужа. Сам Айзнер тоже часто писал жалобы и просьбы, но, как обычно, получал отказы. Афн бойдем локшн

...В лагере было два Меллера, правда, фамилия одного была Меллер, а второго – Миллер. Оба – евреи, примерно одного роста, оба – далеко не молоды. Однако судьбы

 


* Афн бойдем локшн (Идиш) – Всякие глупости, небылицы.

- 225 -

их были совершенно разными.

Миллер был арестован в Харбине в 1945 г., когда Советская армия оккупировала Маньчжурию. Миллер был уроженцем России, бежал во время революции на Дальний Восток и жил там неплохо. Он мне много рассказывал о жизни еврейской общины в Харбине.

 

20.11.57 По словам Миллера, его арестовали случайно. Кампания по аресту многих людей в Харбине была проведена за считанные дни. Однажды, когда он был у зубного врача, в квартиру вошли представители Советской армии, сделали у врача личный обыск и тут же арестовали его. Заодно прихватили и Миллера. И дали ему 10 лет. Его отправили на Крайний Север, не дав даже попрощаться с семьей. В Израиле жила замужняя дочь Миллера. Я слышал, что после 10-ти лет заключения, которые он отбыл «от звонка до звонка», ему разрешили выехать к дочери. Полагаю, сейчас он в Израиле.

Миллеру было лет 60, он был инвалид, почти все время работал в КВЧ, где вел делопроизводство и статистику. КВЧ проводила агитацию за повышение производительности труда на шахте, РЭМЗе, на строительстве и других предприятиях. Рядом с бараком КВЧ были установлены красиво оформленные агитщиты. («Шахтеры! Больше угля Родине!») На этих досках каждый день писали результаты работы бригад – проценты выполнения нормы. Если на воле это называлось «социалистическим соревнованием», то в лагере до 1954 г. – «трудовым соревнованием». В руках Миллера были сосредоточены данные о производительности труда бригад, и он вел подсчет результатов «трудового соревнования».

Попутно замечу, что в отношении политических заключенных, врагов народа, слово «социалистическое» считалось неподобающим, во всяком случае, офицеры в лагере не хотели осквернять это святое слово и использовать его среди «преступников». С дуновением нового ветра, в 1953 – 1955 гг., постепенно стали пользоваться этим термином и по отношению к политическим заключенным.

 

- 226 -

Кроме Миллера, в нашем лагере были еще «китайцы» из Маньчжурии. Одного из них, адвоката со сроком 25 лет, русского, я хорошо помню. Однажды кто-то «настучал», и нескольких «китайцев», в том числе и Миллера, посадили на несколько дней в БУР за якобы антисоветские разговоры. Это было уже в 55-м году, незадолго до его освобождения. Я тогда жил с ним в одном бараке.

Вообще белоэмигрантов в нашем лагере было довольно много. Кроме «китайцев» – заключенные из Болгарии (об одном из них – Георгии Павловиче Пшеничном – я рассказал выше), Чехословакии, Германии. Был один старик, русский, оказавшийся в Германии в годы первой мировой войны и оставшийся там после плена. Он женился на немке, у него была большая семья (он занимался огородничеством). Его арестовали как белоэмигрантского шпиона, возможно, обвинили еще в чем-то. […]

 

21.11.57 Второй Миллер – точнее Меллер, Моисей Соломонович – был хорошим линотипистом и перед арестом работал в типографии еврейского издательства «Дер эмэс», где печаталась газета «Эйникайт». Его арестовали во время ликвидации этого издательства.

Меллеру было около 50-ти. Невысокого роста, немного близорукий, он говорил на идиш с литовским выговором – красиво и четко. По-русски он говорил неважно. На воле он был рабочим, в лагере – на общих работах. Здесь у него появилась экзема, и некоторое время он находился в больнице.

Я любил беседовать с этим простым человеком. Он рассказывал, что несколько лет работал в Якутии (или в Киргизии) линотипистом. Оттуда вернулся в Москву. Несмотря на свою болезнь и тяжелый физический труд, Меллер никогда не утрачивал душевного равновесия, в беседах со мной ни разу не проявил слабости или подавленности. Мы помогали ему чем могли…

... Роман Борисович Серебро – еврей, инженер-механик, работал на черных работах и никак не мог устроиться по специальности. Какое-то время он работал на РЭМЗе, но не закрепился там. Видимо, у него не было практического навыка работы на машинах, станках. Вскоре его перевели на общие работы. Он не хотел сдаваться: как это так,

 

- 227 -

инженер – и общие черные работы! Но он должен был подчиниться – уж лучше работать на общих работах на РЭМЗе, в тепле, чем на такой же работе на лютом морозе под открытым небом. И все же однажды он наговорил грубостей своему начальнику, и его выгнали с РЭМЗа, определив в другую бригаду, трудившуюся на тяжелых работах на открытом воздухе.

Серебро был арестован вторично за какую-то антипартийную деятельность в прошлом. Его русская жена жила в Акмолинске, куда он был когда-то сослан. Я много беседовал с ним по вечерам. Иногда он заходил ко мне в лабораторию, чтобы согреться. Это был простой, хороший, тонкий человек, чувствительный к проявлению антисемитизма. Ему было за сорок. Худой, ладно скроенный, красивый мужчина. Летом 54-го года он долго работал под северным солнцем, хорошо загорел, но испортил себе сердце. На медкомиссии, увидев его загорелое тело, врачи сразу же зачислили его в первую категорию и послали на самую тяжелую работу – в шахту. Болезнь сердца между тем прогрессировала, у него начались частые приступы. Врач освобождал его на несколько дней, но боль не унималась. В конце концов, после длительных ходатайств, Серебро, несмотря на нерешительность врача, все же госпитализировали. В больнице ему стало несколько лучше. Он уже мог играть в шахматы. Однажды во время игры в шахматы почувствовал себя плохо. Поднял руку вверх, застонал и тут же скончался…

У нас был румын, хоронивший умерших. Он выполнил все нужные процедуры. В столярке сколотили простой гроб. И вот телега медленно везет гроб с телом Романа Борисовича Серебро в последний путь. Раскрылись лагерные ворота, телега заскрипела по направлению к лагерному кладбищу... Так Серебро ушел на вечный покой. Царство ему небесное.

 

22.11.57 – В последние месяцы моей работы в ЦНИБе (так это учреждение называлось до 1-го января 54-го года) я был не очень загружен: составлял тематические планы будущих исследований по обогащению воркутинских углей. Однажды к

 

- 228 -

Стадникову и ко мне пришла Екатерина Павловна Чичикова, тогдашний главный инженер ЦНИБа, в сопровождении Евгения Ивановича Присадского, который был душой обогатительной лаборатории. Почти час мы обсуждали предстоящую работу. Через некоторое время Присадский прислал мне небольшую работу – просмотр и редактирование отчетов, напечатанных на машинке. Только осенью, в конце сентября или в начале октября 1952 г., мне дали настоящую работу: установить, сколько угля теряется в отвалах с породой, выдаваемой из шахты № 8. Я взял себе в помощь нескольких зэков и в течение октября – декабря занимался этим делом. Это был нелегкий труд, требовавший большого физического напряжения: вес проб достигал нескольких сотен килограмм. Здание ОТК, где производилась эта работа (рассев материала, измельчение угля до 1-го мм, взвешивание, расчеты и т.п.), было далеко от шахты, и приходилось перетаскивать туда тонны материала.

Работа была проведена на хорошем уровне. Я стал писать отчет. В конце года ко мне пришли Меленевская и Присадский поговорить о плане моей работы на будущий 1953 г. Они хотели загрузить меня скучным делом: писанием отчетов и т.п. Я попросил, чтобы мне разрешили организовать лабораторию по исследованию, обработке и обогащению небольших керновых проб угля, которые берутся при проведении геологических работ по разведке угольных пластов. Они не согласились, и я обратился к Науму Осиповичу Родному, возглавлявшему тогда лабораторию коксохимии, в ведении которого была и лаборатория по обогащению угля.

 

23.11.57 – Между Родным и Присадским были плохие отношения, поэтому, возможно, Родный принял мою сторону. Мне принесли результаты обработки нескольких керновых проб (таблицы, схемы), исследованных ранее в лаборатории Присадского и Меленевской. Я обнаружил там много искажений – метод исследования

 

- 229 -

был неверным. Родный посоветовал мне обратиться по этому вопросу к Е.П. Чичиковой, и я написал ей объяснительную записку. В ней я изложил ошибки, обнаруженные в методике исследования кернов. В начале 53-го года было решено создать лабораторию по обработке керновых проб. ЦНИБ купил маленький домик около восьмой шахты, и в конце 53-го года я перешел туда. Мне разрешили иметь помощника, и я взял зэка-немца, инженера-конструк-тора Романа Карловича Кумера. Химические анализы в первое время делал для нас Пшеничный, помощник Стадникова.

Хозяйственными делами в лаборатории занимался Крекер (о нем я уже рассказывал). С лабораторией Стадникова я распрощался еще раньше, примерно в октябре – ноябре 52-го года. ЦНИБу понадобился стеклодув, и в нашем лагере нашелся такой специалист – немец из Восточной Германии, Ян. В нашей лаборатории оборудовали печь для обжига, доставили бензин, инструмент, и мы с Яном начали работать в две смены: в 16 часов я должен был освободить помещение для второй смены. А работать самому во вторую смену – с 16-ти до 24-х часов – мне тогда было неудобно. Видимо, Стадников, желавший избавиться от меня, настойчиво требовал от Чичиковой нашего отделения.

В конце концов условия работы в лаборатории стали почти невыносимы: горелка была неисправной, а тяга воздуха – плохой. Приближалось Рождество, и Ян получил много заказов на елочные игрушки. Этими делами охотно занимался Крекер, человек практичный: игрушки готовили для работников ЦНИБа, лагерного начальства и т.п. Яну пришлось удлинить свой рабочий день, и в декабре мы фактически работали вместе. Воздух в помещении был невыносимым из-за паров бензина, шумел электродвигатель, в помещении становилось чересчур жарко. Я тогда большую часть времени работал в шахте и в ОТК. Но для составления отчетов мне нужны были более благоприятные условия. Ко всему к нам стали захаживать «гости»: немцы – друзья и товарищи Яна; приходили погреться и мои друзья. Наступила полярная ночь, работать на морозе становилось все труднее. Однажды, когда у меня сидело человек пять заключенных, пришла Чичикова. Вообще она была хорошим человеком и, видя в каких условиях приходится работать, решила мне помочь.