В новой лаборатории

 

24.11.57 – В феврале 53-го года мы с Кумером перебрались в новое помещение. Правда, вначале оно было пустым, но постепенно мы обставили нашу лабораторию самым минимальным оборудованием. Многое нам пришлось делать самим. У Кумера были золотые руки, все – начиная от большого ящика для угля, стоявшего вне домика, и кончая реостатом для машины – дело его рук. Если все инженеры в Германии такие, то, в самом деле, это способная нация. Было неудобно, что вода находилась вдали от нашей лаборатории. За питьевой водой надо было идти метров 300-400 – там была артезианская скважина. Вода была отличная, несмотря на легкий запах сероводорода. Я очень любил пить эту свежую воду со специфическим привкусом (постепенно запах улетучивался). Воду же для производства мы таскали с шахтной кузницы, куда была выведена труба. Эта вода не годилась для питья, но и за ней приходилось ходить метров 200-250.

И вот все оборудовано, принесены мешочки с первыми пробами для анализов. Я приступил к работе.

…Раньше Кумер надрывался на общих работах, с переводом ко мне ему стало легче. Он был способным инженером-конструктором, изготовлял эскизы и чертежи с удивительной быстротой. За два года, которые мне пришлось работать с этим человеком, я его хорошо узнал. Я не любил его, но всегда ценил в нем хорошего инженера.

 

25.11.57 – Кумеру было 36 лет, но он уже был лысым. Худой, высокого роста, имел серые глаза, острый нос, во рту золотой зуб. У него был приятный грудной голос.

Я не любил Кумера, потому что он был фашистом. Он не скрывал ни своего преклонения перед Гитлером, ни ненависти к Советскому Союзу и к евреям. До ареста он работал в техбюро «Фарбениндустри», на заводе по производству искусственного каучука, где-то недалеко от Лейпцига. Его и коллегу обвинили в связях с Западной Германией. Если не ошибаюсь, его коллега успел туда уехать, после чего представители советского командования пришли делать обыск в техбюро и что-то нашли в ящике стола этого инженера. Кумер позвонил его жене и предупредил, чтобы та убрала все лишнее из дому. После этого телефонного разговора Кумер был арестован, обвинен в шпионаже (Кумер уверял, что без оснований) и осужден на 25 лет. В Германии у него остались жена и двое детей. Он восхвалял фюрера и говорил, что все рассказанное о нем выдумки. По его словам, немцы не убивали евреев. На предприятии, где он работал, по его словам, было немало евреев-служащих, принуждавших молоденьких секретарш к сожительству. Так врать мог только Кумер. Он говорил, что в Советском Союзе все плохо: люди живут плохо, жизненный уровень низкий, техническое оборудование примитивное. В противовес Союзу, в США – настоящий рай…

 

26.11.57 – В апреле 1953 г. пришел ко мне Крекер в сопровождении молодой девушки по имени Луиза Николаевна Путятова. Он представил ее мне как мою помощницу – с этого дня она стала работать в нашей лаборатории. Несмотря на молодой возраст (21 год), она уже была замужем, кормила ребенка грудью, и у нее был сокращенный рабочий день.

С появлением Луизы в нашей жизни произошли некоторые изменения. Эта русская девушка из Калининской области (город Кимры) после окончания семилетки поехала в Воркуту учиться и в 52-м году окончила техникум по специальности обогащение угля. Еще будучи студенткой она познакомилась с Володей Путятовым, тоже студентом

 

техникума (по специальности электромеханика), и вышла за него замуж. Путятов – по национальности коми – был старше Луизы на один год и учился курсом выше.

Луиза (до замужества Парфенова) была очень приятной женщиной. Невысокая курносая блондинка с голубыми глазами, розовыми щеками и нежным цветом лица. Губы всегда красные и сочные, зубы ровные, красивые. Вдобавок, она щебетала своим нежным детским голоском. Странным для России именем Луиза ее нарекли потому, что в день ее рождения старшая сестра Зина (в то время ей было 10 лет) читала роман Майн-Рида «Всадник без головы», где героиней была Луиза. Этот роман так захватил Зину, что она начала уговаривать родителей, чтобы ее сестренку тоже назвали Луизой. В те годы у русских было принято называть новорожденных необычными именами – Октябрина, Спартак и т.п.

На первых порах Луизу нельзя было назвать отличным работником. Она была ленива, много болтала, хотя ее разговоры в условиях лагеря были не в тягость. Ежедневное общение с такой приятной женщиной, после стольких лет отдаленности от прекрасного пола и воздержания, было для нас как свежая роса. Особенно воспламенились наши молодые люди – они стали заходить в нашу лабораторию, чтобы поговорить с Луизой.

Луиза мне помогала, главным образом, во время проведения флотационных опытов, требовавших участия двух человек. Впоследствии она хорошо изучила работу, научилась делать расчеты с помощью арифмометра (у нас был старый арифмометр, куда старше Луизы) и стала неплохим помощником, хотя так и осталась болтушкой. Весной 55-го года меня перевели работать в большую лабораторию (там тоже был беспорядок) в поселке Рудник за зоной, туда же, мне в помощь, перевели и Луизу. Я несколько раз заходил к ней на квартиру на улице Ленина, где они с мужем, в качестве молодых специалистов, получили большую, хорошую комнату с центральным отоплением, канализацией и т.п. Я видел и ее девочку. В 55-м году Луиза опять забеременела, теперь у нее дочь и сын.

 

…В этом году в Москве ночевали у меня Луиза и ее муж (дети остались у матери Луизы), мне было приятно поболтать с Луизой, вспомнить прошлое…

Химические анализы делал для нас Пшеничный. Но вскоре Стадников начал какую-то новую работу, и он загрузил Пшеничного полностью. Тогда мне разрешили взять в лабораторию еще одного химика. Так у нас появился Эрнст Вирт – молодой немец, лет двадцати, до ареста учившийся в Лейпциге. Там была раскрыта «антисоветская» группа, арестовали несколько студентов, среди них и Вирта. У них был гимн: «Дойчланд, Дойчланд онэ аллес», что означает – «Германия, Германия без всего» (вместо «превыше всего»). Вирт получил 25 лет.

Он был высокий, носил очки, на лице постоянная улыбка, разговаривал неторопливо. С Кумером они были приятели. Все немцы были связаны между собой. Собирались и в лаборатории: Кумер, Вирт, Ян, иногда приходил и Ганс Матес, завхоз нашего барака. Ян любил петь (в Германии он пел в известном хоре). Среди других он пел, к примеру, тирольскую песню «Йодл-йодл» с красивыми переходами от мужского голоса на высокий фальцет. Напевал он также арии из оперетт.

В нашем лагере было более ста немцев из Германии. Большинство из них выходили на общие работы, но среди них были и придурки. Нас с Кумером перевели в барак № 17, где завхозом был немец Матес. В этом бараке не было ни одного еврея, но было много немцев и литовцев.

 

28.11.57 – В 17-м бараке жил и Вирт. Там я ни с кем не сблизился. И немцы, и литовцы были чужды мне по языку и по духу, хотя среди них было немало хороших людей.

Ганс Матес рассказывал мне на своем плохом русском языке о жизни в Германии. Он держал там фотоателье, вел дело с размахом и имел филиалы в обеих частях разделенной после войны Германии. Его обвинили в шпионаже и дали 25 лет. Это был приятный молодой человек с каким-то еще не исчезнувшим детским выражением лица. У него была круглая голова, крепкие зубы, серые глаза, приятный мужской голос. Он

 

был холостяком, девушки его любили, он отвечал им тем же. Ганс любил рассказывать о своих любовных приключениях. Вспоминал о детстве, об отце, о матери, умершей от сердечного приступа. Ганс приходил иногда в рабочую зону, чтобы раздобыть кое-какие материалы для нашего барака, в особенности краски: Ганс любил красить столы, табуретки, даже столбы барака, причем по несколько раз в году. Приходя к нам в лабораторию, Ганс рассказывал анекдоты на ужасном русском языке. Он любил подурачиться. Однажды в воскресенье на вечернюю перекличку пришел в наш барак подвыпивший солдат. Он начал читать по списку фамилии заключенных, и каждый должен был в ответ громко назвать свое имя и отчество. Когда он дошел до Ганса, тот громко ответил: «Гей цум шванц!» («Иди на…!»). Солдат смирился с таким странным именем, никто громко не засмеялся, чтобы Гансу не попало, но когда солдат вышел из барака, раздался оглушительный взрыв смеха…

 

29.11.57 – Так проходило время в лагере: днем – в работе, а вечерами – в прогулках и беседах с товарищами по несчастью. Художественную литературу я читал мало, хотя больше, чем сейчас. Каждый день я «молился», то есть пел еврейские песни на идиш и на иврите – пел тихо, про себя, по особому расписанию на каждый день. Изредка получал из дому письмо или посылку – такой день для меня был праздником.

В лаборатории мы работали часов по одиннадцать, даже в выходные дни было приятнее приходить сюда, чем оставаться в лагере. По воскресеньям мы не работали, но читали там техническую литературу, выдаваемую нам в большом количестве. Кумер тоже читал техническую литературу в свободные от работы дни. Книги он получал через Крекера по абонементу городской библиотеки. Мы получали и периодику из-за границы. Однажды я даже читал в «Глюкауф»* перевод моей статьи, опубликованной в журнале «Уголь» еще в конце 48-го года… В дни отдыха я занимался также изобретательством.

 

В начале 54-го года наш ЦНИБ комбината «Воркутауголь» превратился в филиал Всесоюзного научно-исследовательского института угольной промышленности (ВУГИ), находящегося в Москве. Несколько месяцев я продолжал заниматься обработкой и исследованием керновых проб, но с наступлением весны моя лаборатория превратилась в лабораторию по флотации угля. Заведующей была назначена Ольга Павловна Бажова, жена Присадского […].

 

30.11.57 – После смерти «Уса» в лагере начались изменения. Как я уже рассказывал, при первой амнистии в 1953 г. освободили заключенных, срок которых не превышал пяти лет. Затем были изданы правила освобождения несовершеннолетних (до 18-ти лет), инвалидов и заключенных, отбывших две трети срока (все это по решению местного лагерного суда). Однако в 1953 – 1954 гг. число освобожденных было мизерным. Начальники лагеря кормили нас обещаниями, говорили, что, мол, в Воркуте имеется только один лагерный суд, и он не успевает рассматривать дела. В таких условиях создалась почва для кривотолков. Вновь расцвело «агентство ОБС» – «одна баба сказала». Каждый выдумывал удобную для себя версию. Прибалтийцы говорили, что только их освободят и вернут домой, среди евреев ходили свои слухи, и т.д. Снятие Берии тоже воодушевило людей и послужило поводом для самых разнообразных слухов. Реабилитация «врачей-отравителей» и отмена награждения орденом Ленина той подлой женщины, которая якобы «разоблачила преступников-врачей», были большой радостью для заключенных. Действия правительства по отмене этого позорного «дела» были для нас, евреев, настоящим праздником.

И хотя внутрилагерная жизнь текла своим чередом, по установленным правилам, все же в 54-м году как будто бы на горизонте пробился светлый лучик: началось освобождение людей, и у каждого появилась надежда на собственное избавление…

Я рассказал лишь о некоторых евреях, с которыми был в 9-м лагере Воркуты. Конечно, их было значительно больше. Хочу вспомнить еще о некоторых своих собратьях.

 

Моисей Филиппович Юнэк – еврей из Николаева, лет около 50-ти. Срок 25 лет. Не знаю точно его дела – кажется, он хотел каким-то способом бежать за границу. Его жене тоже дали 25 лет. Он был инвалидом-сердечником, работал сторожем в конюшне у Динабурга. Умница, с задатками лидера, в его присутствии даже Давид Коган не позволял себе вольности в разговорах. Юнэк ненавидел нашу жизнь. Его комментарии к событиям были всегда ядовиты. Он много повидал на своем веку, до ареста был человеком с положением и со средствами (так о нем говорили). Он подружился с Давидом Коганом, Елиным и другими, собиравшимися иногда летними вечерами во дворе конюшни.

Юнэк знал много народных песен, но наши отношения были не настолько близкими, чтобы я мог попросить его спеть что-нибудь. Только однажды я слышал, как он пел: «О, душа моя исходит по тебе...». Эта песня тронула меня, и я пытался петь ее, хотя плохо помнил слова. До сих пор передо мной горящие глаза этого умного пожилого человека, сторожившего быков и лошадей, в широком бушлате и с металлическим зубом во рту… Слышал, что Юнэк – единственный, кто отбывает наказание в лагере по сей день.

 

2.12.57 – Лев Езриевич Елин, старый арестант с 37-го года, инженер, получивший 20 лет якобы за вредительство на заводе. Здесь он работал некоторое время на РЭМЗе, затем – в шахте.

Иврит он не знал, идиш не любил. Жена у него была русская, дочь (я видел ее снимок) – красивая женщина. Они жили на Дальнем Востоке, где дочь и ее муж работали геологами.

Елин дружил с Коганом и Юнэком, я же с ним тесно не общался. У него было, как говорится, «еврейское сердце» – он старался помочь кому мог с устройством на работу. Как старый лагерник, он имел хорошие связи с инженерами и служащими Воркуты.

Как и многие другие, Елин тоже любил параши и просто трепотню. С Давидом Коганом и Юнэком он вел длительные беседы… Много лет он был лишен нормальной жизни. Человек он был умный, с большим жизненным опытом, умел бороться за

 

существование, а в лагерных условиях это борьба не на жизнь, а на смерть. Елин был большим жизнелюбом, а семнадцать лет в лагере – это почти целая жизнь! И хотя мы с ним не были близки, я его уважал и любил.

 

4.12.57 – Саша (Александр Израилевич) Айсерович работал техником по рентгену (в нашей санчасти был рентгеновский аппарат для сердца, легких и других органов). По специальности Саша был специалистом по связи, разбирался и в электронике, сам мастерил радиоприемники. Он получил 7 лет и освободился в марте 54-го года. Арестовали его в армии. Хотя Саша любил поговорить, но этой темы он не касался.

Тогда Саше было лет 36 – 37. Он был брюнет, сероглазый, среднего роста, всегда выглядел небритым. Умница, он говорил остро и оригинально. Ненавидел врача Грушевского (тоже еврея), работавшего в санчасти рентгенологом и хирургом. Они были связаны по работе – Саша всегда должен был присутствовать при рентгеновских исследованиях, включать и выключать аппарат по указанию врача. Но между ними была глубокая вражда. Саша не жалел для Грушевского самых резких эпитетов, находил для него такие язвительные выражения, которые не каждый смог бы придумать. Саша не получил еврейского воспитания, даже почти не знал идиш, был воспитан на русской культуре. Его отец был старым большевиком (кажется, и он прошел ГУЛАГ).

Однако в лагере Саша столкнулся с новыми, неизвестными доселе явлениями и начал интересоваться своим народом и его культурой. Он научился читать на идиш и, хотя дружил с Колей Старцевым, главным «культоргом» КВЧ, близко сошелся и с некоторыми евреями – с Кантаржи, Керлером, Гельфондом (тоже работником санчасти) и Жоржем Грином (последний был хорошим инженером-электриком).

Я тоже был немного связан с Сашей Айсеровичем. Как я уже рассказывал, я сделал несколько изобретений в лагере, одним из которых был рентгеновский аппарат для обогащения угля. Это изобретение было сделано вместе с Кумером и Айсеровичем.

 

Кумер был ответственным за механику, Айсерович – за электронику, а я – за технологию. Мы назвали этот аппарат АРС – автоматический рентгеновский сепаратор. В связи с этим изобретением у меня было много бесед с Сашей, который произвел на меня впечатление хорошего, дельного инженера.

Саша работал и в КВЧ: он отвечал за освещение зала в клубе. В нашем лагере была самодеятельная труппа, которая ставила пьесы Гоголя, Чехова, Островского, в их числе «Женитьба», «Медведь», «Лес» и другие. Кроме того, ставили музыкальные спектакли – «Шельменко-денщик», «Свадьба в Малиновке» и другие. Были и эстрадные концерты.

 

5.12.57 – Роли женщин в этих постановках исполняли мужчины. Мне запомнился украинский парень Федя, который на этом специализировался. Он умел представлять и молодых девушек, и старых бабушек. Дирижировал хором Тимофеев, работавший в санчасти секретарем. До ареста Тимофеев служил дьяконом в православной церкви. У него был замечательный баритон, иногда он пел соло на наших концертах. Но главное – он оказался прекрасным организатором и дирижером. Хотя хор состоял только из молодых заключенных, он был на достаточно высоком профессиональном уровне.

У нас были неплохие певцы. Например, Сергей Яковлевич Ребриков – хороший тенор, хотя, конечно, его голос нельзя было сравнить с голосом его тезки Сергея Яковлевича Лемешева.

Ребриков жил в бараке номер 1, и в 1952 – 1953 гг. я его хорошо знал. Это был крепкий мужчина лет сорока, гурман и дамский угодник. Любил жаловаться и приукрашивать истории из своей жизни, посвященные, главным образом, его музыкальным успехам, а также неотразимым победам над женщинами. По его словам, знаменитая Нежданова хотела его усыновить. Все знатоки музыки пророчили ему прекрасное будущее, и если бы не арест, он был бы теперь народным артистом…

В КВЧ был также Панфилов – актер комедийного жанра. Он был маленького роста, лет тридцати пяти, работал парикмахером. Он играл в постановках главные роли, а

 

также принимал участие в концертах и в маленьких скетчах. Его напарником в них был лысый одессит Старцев, работавший «культоргом» и живший в клубе, в маленькой комнатушке. Старцев дружил с Айсеровичем.

В зрительном зале было около 250 мест, а так как население лагеря было раз в десять больше, то постановки повторялись по несколько раз. Премьеру посещали лагерные начальники и их жены; билеты на премьеры выдавали также шахтерам, «стахановцам» и придуркам. Второе представление – для работников РЭМЗа, третье – для рабочих строительных бригад. Перед спектаклем устраивали собрание («штаб»), на котором обсуждали практические проблемы шахты, РЭМЗа, строительства. Hа этих «штабах» присутствовал начальник лагеря, его помощники, начальники предприятий и администрация лагеря.

Айсерович был очень занят работой и не всегда можно было его найти (разве что по дыму трубки – он много курил). Много времени он проводил в комнатке Старцева, в клубе. Он настолько хорошо овладел освещением сцены, что после освобождения из лагеря, не имея права выезда, устроился на работу осветителем в городском театре Воркуты (там работал и Шульман, и еще несколько бывших лагерников). В этом театре он познакомился с женщиной, уже немолодой танцовщицей (мать у нее была турчанка, отец – грузин), и женился на ней. Это была худая брюнетка, с горящими восточными глазами и звонким именем (забыл его). Она была плохой хозяйкой и в их маленькой комнате царил классический беспорядок. Через несколько месяцев Айсерович и его жена стали работать во вновь организованном театре кукол. В конце концов он устроился на работу в шахтостроительный трест на малооплачиваемую должность служащего. Из Москвы навестить его приехала мать, которая осталась недовольна своей неорганизованной невесткой.

Таким я помню Айсеровича: прекрасный человек, умница, всегда курит трубку, неустроенный в личной жизни, хороший инженер, отдавший семь лет своей жизни лагерю…

 

6.12.57 – Жорж Грин – тоже инженер-электрик, друг и ровесник Айсеровича – приехал с родителями в Советский Союз из США в 30-х гг. и принял советское гражданство. Высокий брюнет, в очках, – внешне он был типичным евреем. Грин был не только хорошим специалистом, но и культурным человеком, знавшим мировую и русскую литературу. Работал в посольстве США переводчиком и получил 25 лет за «шпионаж». Арестовали и его сестру, которой дали 10 лет.

В лагере он работал в шахте нормировщиком. Все его попытки устроиться работать по специальности кончались неудачей. Когда Айсерович освободился, мы считали, что Грина (не без усилий Айсеровича) назначат техником по рентгену, но Грушевский, надо полагать, воспротивился этому, и работа досталась другому зэку, прибалтийцу. Некоторое время Грин был на общих работах. Только в 55-м году он стал работать на РЭМЗе.

Я любил беседовать с Грином – это был человек высокого интеллекта, с широкой эрудицией. […]

 

17.12.57 – Да, были евреи в 9-м воркутинском лагере. Вот Илья Наумович Пружанский, с которым я жил в бараке № 1. Это был человек лет тридцати пяти, рыжий, худощавый. Я бы сказал так: он не был похож на еврея, но многие евреи были похожи на него. Нос у него был весьма неарийский... И вот этому Пружанскому, когда он попал в плен, удалось убедить фашистов, что он русский. В плену он работал переводчиком и за это получил 10 лет. (В лагерях я встретил трех евреев, работавших в годы войны у немцев переводчиками и таким образом сохранивших себе жизнь.)

Пружанский-переводчик оказался родственником Пружанских из Кролевца, которых я когда-то знал. Весьма спокойный и уравновешенный человек, говорил он неторопливо, повторяя и убеждая, – все сказанное им было продумано и шло от ума и сердца. И еще я уважал Пружанского за чистоту души. Я не думаю, что он достоин осуждения за работу у немцев переводчиком в такие тяжелые времена, когда ему угрожала гибель. Он не очень-то хорошо знал немецкий язык. А однажды его даже

 

заподозрили в его происхождении. Его послали к врачу на освидетельствование: не потомок ли он праотца Авраама?

Для Пружанского, который был обрезан, это было судьбоносным испытанием. Тихим голосом рассказывал мне Илья Наумович о своем визите к врачу. Врач – русский с Украины. Они были только вдвоем в кабинете. Пружанский, весь дрожа, разделся. Его принадлежность к еврейской нации не вызывала сомнений. Врач через некоторое время поднял глаза к своей возможной жертве. Что-то человеческое промелькнуло между этими двумя людьми... И врач подписал ему документ жизни, подтвердив, что у Пружанского нет признаков еврейского происхождения.

Пружанский был инженером-текстильщиком, все годы жил в Харькове, женился, родилась дочь. После его ареста жена вышла замуж за другого. В лагере Пружанский работал на РЭМЗе инженером в котельном отделении и в кузнечном цехе вплоть до освобождения. Начальство относилось к нему с уважением. В лагере этот прекрасный человек пробыл около 9-ти лет (у него были «зачеты»). После освобождения устроился на работу в тресте «Печоруглегеология» инженером. Вероятно, он там работает и по сей день. Он женился на женщине из Молдавии.

Во время отпуска Пружанский поехал в Харьков к своей дочери. Он мне рассказал об этой встрече. Дочь он не видел более десяти лет, теперь ей лет 14…

 

18.12.57 – В бараке № 1 жил также Яков Львович Виттенберг. Он был инженер-электрик, проработавший много лет в Москве и слывший большим специалистом по электродвигателям и генераторам. Он получил 8 лет за «неправильное» голосование по какому-то вопросу в комсомольской организации. Его жена тоже была арестована. Детей у них не было.

Виттенберг произвел на меня впечатление высококультурного человека и замечательного инженера, умеющего хорошо ладить с людьми и ориентироваться в обстановке. Он не делал различий между евреями и неевреями, в цехе у него были только работники. Ко всем он относился ровно и по-деловому.

 

После освобождения он остался на РЭМЗе. К нему приехала жена. Как-то я встретился с ними у Сольца (о нем ниже). Вскоре после освобождения его и жену реабилитировали, однако они остались работать в Воркуте, где зарплата была гораздо выше.

Виттенберг был близок с Юрием Михайловичем Гурвичем (он же Бурвич), который был моложе Виттенберга лет на десять. Гурвич-Бурвич был сыном одного из представителей (кажется, торгпредства) посольства Советского Союза в Лондоне, с детства жил в Англии, прекрасно знал английский язык и был хорошим инженером-машиностроителем. Он тоже работал на РЭМЗе в должности мастера механического цеха.

Юрий Михайлович тоже был космополитом и не делал различий между людьми разных национальностей. Он был осужден на 10 лет за то, что попал в плен к немцам. Хотя я с ним не был дружен, при случае мы вели длительные беседы. Он много читал, хорошо разбирался в мировой литературе. Однажды мне удалось достать «Сагу о Форсайтах» Голсуорси, которая была для него как целебное вино.

Он отбыл в лагерях почти весь свой срок, но после освобождения ему было еще менее сорока лет. Он остался работать в Воркуте (на другом заводе). Однажды я его встретил. На нем было кожаное пальто, добротная меховая шапка. Он рассказал мне о себе. Он был холостяком, и немало воркутинских девушек засматривалось на него. При общении с девушками и женщинами Юрий Михайлович не придавал значения ни расе, ни цвету волос, ни национальности. Он также любил «веселить душу» вином.

 

19.12.57 – Вспоминаю еще одного еврея – мастера механического цеха Майзлера. Это был крепкий парень, родом из Польши. В годы войны он был на территории, оккупированной нацистами, и чудом уцелел. Он тоже работал переводчиком, выдав себя за нееврея. Я не питал к нему дружеских чувств – возможно, мне казалось, что тени погибших втайне преследовали его: ведь этот парень работал на немецкую армию, а может быть даже на гестапо!

 

Как поется в песне: «Ицик хот шойн хасене гехат» («Ицик женился, и горька была его доля»). Горька была и судьба этого парня. Он освободился и женился на какой-то немолодой и некрасивой еврейке. Определенную роль в этой женитьбе сыграла Эсфирь Григорьевна Шевчук, главный бухгалтер ЦНИБа: она познакомила его с этой женщиной. Хорошо выпили. Парень остался с ней на ночь, а рано утром Эсфирь Григорьевна ворвалась к ним в комнату и стала поздравлять: «Мазал тов! Поздравляю! Желаю удачи!» Свадьба при этих условиях была неизбежной. Возможно, его семейная жизнь не так уж плоха. Я слышал, что у них родился ребнок, и что его жена работает начальником планового отдела в каком-то учреждении, получает хорошую зарплату.

... В конце 53-го года к нам в лагерь был привезен Володя Спектор – молодой еврейский парень лет двадцати шести, брюнет с приятным лицом и красивой улыбкой. Он любил смеяться, открывая при этом два ряда белых зубов, на один из которых была надета металлическая коронка.

В лагере Владимир Израилевич Спектор работал художником в КВЧ, вместе с Михаилом Михайловичем Иоффе. Возможно, старый Иоффе боялся, что Спектор вытеснит его с этого места, и начал «капать» на него и отзываться о нем весьма недоброжелательно. Спектор был заподозрен в стукачестве. Были не только подозрения Иоффе. Из штрафного лагеря, откуда прибыл Спектор, передали, что его следует опасаться. У меня было с ним несколько бесед. Он рассказал, что был арестован в Германии за участие в переправке за границу евреев, желавших уехать в Израиль. Тогда он был советским офицером. Я питал к нему доверие и однажды привел его в барак со свиньями, где работал Керлер. Леня Кантаржи тоже был там. Мы ели жареный картофель, приготовленный Иосифом Керлером. Тогда же мы были свидетелями остроумной перепалки Иосифа со Спектором. Последний был остроумным, приятным человеком, быстро устанавливал отношения с людьми. Он много видел, много пережил в лагере – его лагерный стаж был больше нашего.

Через какое-то время видели, что Спектор разговаривал с Мельниковым – «опером» нашего лагеря. Он был первым среди получивших пропуск на право выхода за зону

 

лагеря (летом 54-го года). И все же никто так и не смог доказать, что он стукач. Мне думается, слухи об этом были преувеличены.

 

23.12.57 – Спектор нередко приходил в нашу лабораторию – ему нравилась Луиза Николаевна. Луиза его уважала и испытывала к нему не только дружеские чувства (она сама говорила мне об этом). Начальство строго следило, чтобы не допускать связи между зэками и вольнонаемными. Кроме того, не было условий для встреч. Однако после того, как Спектор получил пропуск, он приходил к Луизе домой. В городе у него были и другие девушки, которых он навещал. Но за ним была установлена слежка. Его «застукали» и лишили пропуска.

Спектор страдал от лагерной жизни: он был свободолюбив, любил ухаживать за женщинами. Мне он показывал фотографии своих лагерных приятельниц. Одна из них была очень красива, до сих пор помню ее кудрявую голову и прекрасные глаза.

Родители Спектора жили в Пятигорске. Это были весьма культурные люди, отец – полковник, мать – врач.

Спектор все время ожидал вести об освобождении. В 55-м году его перевели в другой лагерь. С тех пор я его не видел и ничего о нем не слышал. […]

 

25.12.57 – […] В 9-м лагере было еще три еврея-инженера: Шейнман, Шаймович и Хацкелевич, все трое в возрасте до 50-ти лет. Они были далеки от еврейства. Шейнман и Хацкелевич – кандидаты наук. Сергей Михайлович Шейнман окончил физико-математический факультет Политехнического института в Ленинграде. Все годы он работал в области геофизики, напечатал много научных трудов. Он был талантливым математиком. Арестован за «антипартийную деятельность» и получил, кажется, всего 8 лет. В лагере Шейнман работал геофизиком и был освобожден в начале 54-го года.

 

27.12.57 – Шаймович был инженером-механиком, работал в Ярославле на резиновом заводе. В юности жил в Кишиневе, учился в Париже, затем приехал в Советский Союз.

 

Несколько лет он работал на заводах рабочим. Был арестован по обвинению во вредительстве, вместе с ним арестовали человек десять с Ярославского резинового завода. Его увезли от нас в 54-м году. Я с ним часто беседовал, но у меня он не остался в памяти – возможно, потому, что в нем не было ни искры сочувствия к страданиям и проблемам еврейского народа. Некоторое время Шаймович работал токарем на РЭМЗе. После перехода на инвалидность он стал работать медбратом в той же больнице, где лечился. Это был простой и приятный человек. Во всех подробностях он рассказывал о ходатайствах жены перед высокими инстанциями по поводу его ареста.

Хацкелевич работал в одном из лагерей инженером-проектировщиком. Его перевели на такую же работу на РЭМЗ после освобождения Билика. Пока переводили Хацкелевича, уже был принят другой инженер. Короткое время он работал в Печоргеологии. Но и тут ему не повезло. Хотя Хацкелевич был кандидатом наук, у него была узкая специализация – зубчатые колеса и сцепление. В результате его перевели на общие работы, где он очень страдал.

Вместе с Хацкелевичем мы задумали одно изобретение, и к нам присоединился русский инженер Серафим Сергеевич. У нас с Хацкелевичем было по 10 лет заключения, а у Серафима – 25. Это был прекрасный человек, специалист-теплотехник, работал он в котельной шахты, где были установлены шесть современных паровых котлов. Серафим Сергеевич занимался распределением пара среди потребителей и одновременно был рабочим котельной. Научную работу он не оставлял ни на день. Он любил читать техническую литературу по специальности, по его просьбе я брал для него книги через мое учреждение. Мы собирались втроем – Хацкелевич, Серафим Сергеевич и я – и обсуждали наше изобретение, вызвавшее энтузиазм у моих двух коллег, особенно у Серафима Сергеевича, который был увлекающейся натурой. Однако это было уже в 55-м году, к концу моего пребывания в лагере.

... А жизнь в лагере шла своим чередом: день за днем, ночь за ночью. Весной наступал круглосуточный день, а зимой – круглосуточная ночь. Дважды в день мы

 

ходили в лагерную столовую, каждый со своей алюминиевой ложкой, торчащей из кармана бушлата или из валенка. Утром мы проходили через вахту на работу, а вечером – через ту же вахту в жилую зону. Обсуждали очередные слухи, болтали, немного пели и занимали свои места в затхлом бараке.

 

30.12.57 – […] В 1954 году темп освобождения несколько ускорился – уже начали пересматривать дела по жалобам. Освободились Шульман первый, Билик, Карп, Меир Гельфонд, Володя Керцман, Стадников, Миллер из Харбина (по окончании срока), Айсерович, Елин и Пружанский, Шаймович и Шейнман. Освободили много иностранцев: австрийцев (еще в 52-м году), югославов и др. Но еще много евреев оставалось в нашем лагере до 1955 г. и позже.

Осенью 54-го года Кумер перешел работать в геологическое проектное бюро. Вместо него я взял в помощники другого немца – инженера-химика Зантнера. Ему было около 40 лет. Из Восточной Германии он попытался бежать в Бразилию. Побег не удалось осуществить: когда он вернулся из Западной Германии, чтобы забрать семью, на вокзале его товарищ по бегству напился и выболтал их намерения. Обоих арестовали. Зантнер не походил на Кумера. Он тоже был точен, но ленив и менее способен. Это был неплохой человек с приятным голосом и легкой улыбкой.

В 54-м году в массовом порядке стали освобождать немцев. Им выдали новые бушлаты, в них они несколько дней расхаживали по лагерю, пока их не отправляли по этапу.

Одного из первых освободили Вирта, и я остался без химика. Затем уехали Кумер, Зантнер и остальные немцы, – всего несколько сот. С первым этапом покинул лагерь и Ян. В 17-м бараке, где я жил, появилось очень много свободных мест на нарах.

Вместо Зантнера у меня начал работать латыш Андерсон, лет 37, ранее работавший в OTK шахты, а вместо Вирта – Натриб Цирович Ходжаев, кабардинец с Кавказа. Оба имели срок по 25 лет и не отличались трудолюбием.

 

2.1.58 – Жалко стареющих, дряхлеющих и постепенно угасающих людей. Если кто в мире нуждается в милосердии, то это они. Я всей душой с ними. И с каждым уходящим годом они все ближе к полному покою... А на земном шаре все продолжается…

... Жизнь в лагере идет своим чередом. В октябре 1954 г. я пролежал в больнице 18 дней из-за проблем на правой ноге, диагноз – тромбофлебит. После выхода из больницы стал ходить с палкой и пользовался ею до освобождения. Это была простая палка с набалдашником, покрашенная в коричневый цвет. Все дни, проведенные в больнице, я лежал с приподнятой вверх ногой. Читал, разговаривал с соседом-немцем, бывшим ударником в джазовом оркестре. Несколько лет он жил в Южной Америке и хорошо знал испанский язык. Когда он вернулся в гитлеровскую Германию его взяли в Берлине на службу в Абвер подслушивать телефонные разговоры посольств испаноязычных стран. Все тайные работники по подслушиванию были между собой связаны, и если происходила интересная беседа, они собирались все вместе. Они прослушивали телефоны не только посольств и дипломатов, но и руководящих работников фашистского режима, а также их родственников. Например, с интересом подслушивали разговоры сестры Геринга (или Геббельса), которая несколько раз звонила из санатория своей подруге. Вся верхушка Абвера собиралась слушать болтовню этой дамы. В санатории ей захотелось общения с одним профессором, которому было за пятьдесят лет. Он был семейный человек, имел жену и детей. Она решила завоевать его во что бы то ни стало. По телефону она делилась всеми подробностями со своей подругой. Профессор не устоял против ее домогательств и вступил с ней в интимную связь. Подобные «сведения» тоже передавались в Абвер.

Этот ударник оркестра и специалист по подслушиванию чужих разговоров был весьма веселым человеком, несмотря на свой 25-летний срок заключения.

В нашей больнице главным врачом был Абакумов – старый зэк лет 60-ти. Он был не дурак выпить и пил по всякому поводу и без повода, утром и вечером, в будни и в праздники. Сомневаюсь, понимал ли он что-нибудь в медицине. Но в нашем лагере были другие врачи-зэки, отлично знавшие свое дело. Таким был терапевт Беляев –

 

красивый мужчина с холеной бородкой. Где-то в Сибири он занимал должность профессора. Освободился после отбытия срока в 54-м году.

Замечательным хирургом был Пономаренко – худощавый человек лет 40. Он делал сложные операции и всегда удачно. После освобождения в 1955 г. его назначили главным хирургом центральной воркутинской больницы.

 

3.1.58 – Был среди зэков также врач-терапевт Тачинский, поляк лет 40, невысокий, с приятной внешностью. Он был хорошим человеком и относился благожелательно ко всем людям, в том числе и к евреям. В лагерь, по мере надобности, привозили невропатолога, тоже поляка, человека лет тридцати с небольшим, приятной внешности и с красным лицом. Когда он приходил, поляки собирались, и по вечерам их видели гуляющими по «улицам» лагеря. Шли слухи, что этот невропатолог – их глава и наставник. Он также относился ко всем одинаково, как к полякам, так и к евреям. В нашем лагере отношения между поляками и евреями были нормальными.

После освобождения Тачинский не получил права выезда из Воркуты, а так как его медицинский диплом остался в Польше, он не мог работать врачом, и ему пришлось устроиться не по специальности – чернорабочим. Несколько раз я встречал его в городе (я оставался там до марта 56-го года) и видел, что, несмотря на неустроенность, он не утратил своего достоинства и бодрости духа. Этот симпатичный человек был полон какого-то внутреннего света – он был из тех, кого называют праведниками мира. Да будет он благословен, где бы он ни жил!..

Среди заключенных больше всех на виду были врачи. В этом дневнике я писал о многих из них, начиная от врачей Лефортовской тюрьмы в Москве и кончая медицинскими работниками воркутинских лагерей. Был в нашем лагере и зубной техник – украинец Мельник. К его услугам пришлось прибегнуть и мне. Жена прислала мне

 

материал для искусственных зубов. После длительных уговоров и просьб Мельник сделал мне зубы, и хотя есть не слишком удобно, я пользуюсь ими по сей день. Мельника посадили в 53-м году вместе со многими другими украинцами. Ходила «параша», будто бандеровцы организовали в лагере тайную антисоветскую группу. Мельника отправили в штрафной лагерь, а вместо него прибыл зубной техник и стоматолог, зэк с Кавказа. У него был срок 25 лет, но в 54-м году его освободили.

Были в лагере врачи из многих стран и различных национальностей: русские, евреи, украинцы, поляки, литовцы, латыши, кавказцы...

Я продолжал жить в 17-м бараке и после ухода оттуда Кумера и Вирта. В моральном отношении стало хуже – не с кем было поговорить, душе стало неуютно. Все же среди людей лучше.

В конце 54-го года я получил пропуск на выход за зону. Я пользовался этим, ходил в поселок Рудник (там была большая лаборатория) и подолгу гулял там.

 

5.1.58 – В конце 1954 г. подули новые ветры, поползли разные слухи. «Речлаг» объединили с «Воркутлагом», то есть исчезли специальные лагеря для политических. Стали разрешать свидания с близкими родственниками, сняли у заключенных номера с одежды, разрешили переписку без ограничения. Можно было носить гражданскую одежду, фотографироваться и т.п.

Если до 1 мая 1954 г. разрешали свидание только в присутствии солдата и всего на три-четыре часа, то с 1 мая – на семь дней, а практически и дольше. Как-то получилось, что я был первый, кому разрешили свидание на больший срок. Моя жена приехала ко мне 4 мая 1954 г. и провела у меня восемь дней. В бараке охраны отгородили для свиданий несколько комнат с удобствами, мебелью, столовой посудой и кухонной утварью. Тогда еще у меня не было пропуска на выход из зоны. Жена же моя могла входить и выходить из лагеря беспрепятственно.

В ноябре 55-го года жена приехала ко мне вторично, но тогда я уже жил вне зоны – был освобожден как инвалид. На этот раз она провела у меня целый месяц…

 

…В Воркуте был создан ансамбль из зэков – музыкантов, певцов и артистов – для обслуживания концертами и спектаклями всех лагерных пунктов. В хоре пели и девушки, и это очень будоражило заключенных. Билеты на концерты, которые выдавались бесплатно, брались штурмом. На эти концерты, пожалуй, было труднее достать билет, чем на концерты с участием Шаляпина. Публика встречала каждое выступление с воодушевлением, особым успехом пользовался Василий Бендер, игравший на кларнете. Его молдавская «Дойна» вызывала бурю восторгов и громовых аплодисментов. Лирические песни пела русская девушка, заключенная. Она пела просто и душевно, а ее голос, улыбка, слова и музыка трогали сердце. Играл приличный оркестр, были хорошие певцы. Мы покидали клуб после концерта в приподнятом настроении, со смягченным сердцем. Снаружи стояли сотни людей, которым не удалось попасть на концерт из-за отсутствия билетов, но им хотелось хотя бы посмотреть на выходящих из клуба девушек-артисток...

На работе дела у меня шли неважно. После освобождения немцев я был вынужден работать с Андерсоном и Ходжаевым. Люди они были неплохие, но придерживались лагерной поговорки: «где бы ни работать, лишь бы не работать». Ежедневно приходила поболтать Луиза Николаевна. Как и прежде, заходили заключенные – Спектор, Петерчук и другие.

Петерчук работал нормировщиком в стройчасти лагеря. Кроме того, занимался и другими делами – изготовлял зеркала, большие и маленькие. Они пользовались большим спросом у вольнонаемных и у лагерного начальства. Последнее смотрело на эту его коммерцию сквозь пальцы. Людям нужны зеркала, особенно они нужны женщинам. А когда они даются бесплатно – как тут преследовать человека? Начальство никогда не платило зэкам за их услуги.

Петерчук был родом с Западной Украины. Ему было лет 30 с небольшим, он был невысокого роста, с маленьким лицом, усатый. Любил выпить. Несмотря на запрет, зэки без особого труда доставали водку. Евреев он не любил, но все же старался не портить с ними отношений. Однажды, будучи под мухой, он разрешил себе в моем присутствии выпады против моего народа и даже попытался охаивать Библию. Я дал ему жесткую

 

отповедь и выгнал из лаборатории. С тех пор он избегал встреч со мной.

 

6.1.58 – В феврале 55-го года в наш лагерь привезли первый этап уголовников. До их прибытия нас перевели в 43-й барак. Зону разгородили, оставив только проход. Какие цели преследовало начальство, нам было непонятно. Для видимости нас разделили, но практически уголовникам не составляло труда пройти в нашу часть зоны.

7.1.58 – Как только их ввели в зону, начались события. В первый же день после прибытия человек сто из них прорвались через нашу зону и убежали (охрана, привыкшая охранять политических, не приняла нужных мер). Кто-то им сказал, что в одном из бараков за зоной, около проходной, живут женщины. Они все ринулись туда, но по ошибке ворвались в ту часть барака, где находилась охрана лагеря. Их поймали, водворили на место.

Бараки, в которые поселили уголовников, быстро превратились в отхожие места, стали заплеванными и грязными. В них устроили картежные притоны. Увеличилось число не желающих выходить на работу, а ругань просто висела в воздухе. Неподчинение начальству, воровство и грабеж стали обычным, повседневным явлением. Бывали случаи ограбления политических заключенных. Однако они научились давать отпор уголовникам и обычно побеждали их – избивали и изгоняли, отбивая охоту соваться вторично.

Среди уголовников были, в основном, рецидивисты с лагерными преступлениями. Их привезли в наш лагерь, чтобы возместить нехватку в рабочей силе на шахте в связи с массовым освобождением политических, которое набирало силу. Их разделили на бригады, каждому выдали новое обмундирование, стали обучать на курсах шахтерским специальностям. Тут же началась торговля лагерной одеждой – кое у кого из политических водились деньги. Цены были низкие: новый бушлат ценился в 20-30 рублей, пара нового белья – 10 рублей и т.д. Причем предложение превышало спрос.

Вначале меня перевели из 17-го в 43-й барак, но так как и туда поселили уголовников, то мне надо было устроиться в другом месте. Я попросил поселить меня к

 

Динабургу. В его бараке, пристроенном к конюшне, жили конюхи, возчики и уборщики конюшен. Я знал там Динабурга, но главным образом Керлера. Барак был куда грязнее, чем тот, в котором я жил раньше. Он всегда был наполнен дымом от махорки, водились и клопы. Но люди были хорошие, сердечные. К Керлеру и ко мне приходил Кантаржи. Они оба изучали иврит по учебнику для начинающих с картинками. Я любил этих молодых людей, особенно Кантаржи, моего душевного друга.

В те дни, по решению прокуратуры СССР, освобождали многих. Мне вспоминается, как один из немцев, работавший извозчиком и просидевший 10 лет, был освобожден. Случайно в разговоре с ним, за день до его освобождения, я предсказал ему освобождение в ближайшие дни. Вечером, когда я вернулся с работы в барак, этот человек бросился меня обнимать, угощать. Пошел слух, что я предсказываю освобождение, и что тот, кто пообщается со мной, вскоре освобождается. И в самом деле, еще в 43-м бараке все мои соседи по нарам освободились.

Слухи, сны – все шло от сердца к сердцу. Это немного согревало сердца узников холодного Севера. Чувствовалось приближение весны…

 

8.1.58 – С февраля по май 55-го года уголовников прибывало все больше и больше, а жизнь в лагере становилась все хуже и хуже. Прогулки в лагерной зоне стали опасны, посещение клуба тоже не доставляло радости. Однажды в клубе во время киносеанса у меня украли очки: видимо, для практики, чтобы не потерять профессиональные навыки. Зачем молодому парню чужие очки?! Я повесил объявление, что дам вознаграждение за возвращение мне очков, – но бесполезно…

Помню свой перевод в 11-й барак из барака Динабурга. Раньше в нем обитали уголовники, теперь его опять отдали нам. Барак был разделен на три секции. В одну я попал вместе с реб Мордехаем Шенкарем, Михаилом Исааковичем Мительманом, Давидом Коганом и Хасиным… Это был своего рода еврейский уголок. Жил тут и Родин.

 

Это были мои последние дни перед освобождением. Мительман тогда усиленно занимался своим вечным календарем, а Давид много работал и много читал. Дневальным был отвратительный тип. Говорили, что он стукач. В наш барак, бывало, приходил вор – молодой некрасивый парень 19-ти лет. Звали его Витя, Виктор Кузьмич, – отец-циркач, видимо, был русский, а мать – еврейка. У него был замечательный му-зыкальный слух, он хорошо играл на аккордеоне, знал много еврейских мелодий. Зэки уважали его.

Наша лаборатория находилась далеко и в неудобном месте, и мы решили перевести ее в освободившийся домик Стадникова – тот перешел работать за пределы зоны. Однажды утром мы заняли этот домик. В нем я проработал более двух лет. Состав работников оставался тот же. Луиза приходила каждый день, но, боясь возможных актов насилия со стороны уголовников, я стал давать ей задания, которые она могла выполнять в большой лаборатории вне рабочей зоны лагеря.

Отделение ВУГИ послало несколько просьб о выводе меня на работу вне зоны, но лагерное начальство отказывало. В нашем лагпункте был «опер» Голубев. О нем говорили, что это был отвратительный тип. Ему я обязан тем, что до конца срока так и не смог получить разрешение работать вне зоны. Правда, у меня был пропуск на право находиться вне зоны с 6 утра до 6 вечера. Тогда и было принято решение закрыть мою лабораторию в рабочей зоне и перевести в поселок Рудник, в большую лабораторию ВУГИ.

Апрельским утром 1955 г. мы погрузили на телегу все оборудование нашей лаборатории и выехали из рабочей зоны. Андерсону и Ходжаеву пропусков не выдали, их перевели на другую работу. Нашим хозяйством занимался Крекер.

Наступила весна, длинные северные дни, белые ночи –дни томления духа и неисполненных надежд. Начали освобождать людей, выводить их на жительство за зону, давать пропуска, однако в 9-м лагере еще оставалось несколько евреев. Так, Хасин и Рутенберг получили отрицательный ответ на свои заявления о пересмотре их дел, Файман лежал в больнице с сердечным приступом, Фердмана перевели в инвалиды и сняли с работы в бане, Каменецкий боролся с приступами астмы эфедрином (я достал

 

ему это лекарство в аптеке в Руднике), Леви – тоже инвалид – почти все время играл в шахматы и ничем другим не занимался. Он получил посылку от сестры из Израиля. Мы все осмотрели вещи, прибывшие оттуда, и наши сердца радовались. Динабургу срезали срок с 25-ти до 10-ти лет. С Лейбушом Кантаржи мы встречались и пели грустные песни, реб Мордехай Шенкар продолжал, как всегда, обращаться к Всевышнему: «Я обращу глаза к горам: откуда придет мне помощь?».

Снег начал таять, хотя, как обычно на Севере, очень медленно. Стало грязно, это портило настроение. Однако радовали белые ночи, небо очистилось и просветлело. Подул ветер, и нам казалось, что он несет на своих крыльях мечту об избавлении.

 

9.1.58 – В воркутинском поселке Рудник жила семья Сольц – Хаим Рувимович, его жена Нехама и их дочь Сара. Хаим работал химиком в аналитической лаборатории «Печоргеология», Сара училась во втором или третьем классе школы, Нехама занималась домашним хозяйством. Хаим и Нехама знали иврит. До сорокового года они жили в Каунасе, поженились в 39-м году, еще в буржуазной Литве. Когда я с ними познакомился (1955 г.), Хаиму было лет сорок. Он был статным и красивым брюнетом с горящими глазами. Он просидел в лагере 7 лет, весь свой срок. Нехама и Сара все эти годы жили на востоке страны, а после освобождения Хаима приехали к нему в Воркуту. Насколько мне известно, Хаима арестовали за «национализм».

Нехама – литовская еврейка, крупная, с широким приятным лицом. Она любила писать письма. Выглядела Нехама чуть старше Хаима, хотя на самом деле была моложе его. Осенью 55-го года у них родился сын, которого назвали Рувимом.

Сольцы жили на Рудницкой улице, номер 7. В их доме я провел много счастливых часов…

 

10.1.58 – В доме Сольцев царил дух иврита. Это был по-настоящему еврейский дом на Севере. Хаим и Нехама принимали зэков с радостью. Когда мы получили пропуска, каждый из нас нашел дорожку к этому приветливому дому, к светлому очагу. Там я

 

встречался с Иосифом Керлером, Леней Кантаржи и Давидом Коганом. Реб Мордехай Шенкар, который наконец-то тоже получил пропуск, был в их доме как член семьи – он варил для себя кошерную пищу (Нехама помогала ему в этом). Кроме людей нашего лагпункта, там я познакомился с Иосифом Борисовичем Урманом и его женой Кларой Исаевной, с Абрамом Бандесом и его женой Этеле, с Идой Потик, с Хайчуком и его женой Рут, с Линой и ее прекрасным мужем Мошковичем. Большинство этих хороших людей я, конечно, уже никогда в жизни не увижу, но до последнего дня жизни буду их помнить…

Все мы, жившие собачьей жизнью в затхлом бараке на голых нарах, впервые почувствовали себя у Сольцев как дома. Там сложилась какая-то особо теплая еврейская атмосфера, близкая душе и сердцу. Приходить в их дом для меня было праздником. Я провел у них много часов. После моего освобождения мы также иногда встречались у Урмана, один или два раза были у Хайчука, Бандеса. Говорили на иврите (к сожалению, не все знали иврит), пели еврейские народные песни, иногда даже выпивали… Было хорошо. Возможно, даже лучше, чем сейчас…

Вначале, из осторожности, я редко захаживал к Сольцам, но познакомившись с ними ближе, я уже никого не подозревал в стукачестве, тем более, что там никогда не вели
антисоветских разговоров. Некоторые всем сердцем стреми- лись уехать в Израиль – большинству это удалось: уехали Бандесы, Хайчук с Рут, Лина с мужем и, кажется, Ида Потик с мужем (они поженились после моего отъезда из Воркуты, ее мужа звали Семен Фиш) уехали в Польшу. Однако совсем близко я узнал этих людей уже после моего освобождения.

Весна 1955 г., дули новые ветры, но я еще в лагере под неусыпным надзором Богаенко и Голубева. Все еще 11-й барак, верхние нары, жесткие доски. Некрасивый еврейский воришка наигрывал на гармонике. В зоне по дешевке торговали лагерной одеждой, дни становились все длиннее и длиннее.

Дни я проводил в лаборатории в поселке Рудник. Там было много хороших людей, большинство из них – бывшие заключенные… Кроме Луизы Николаевны Путятовой у

 

меня работала помощницей Мария Петровна Стеценко – очень хорошая женщина и прекрасный работник. Она приехала из Ростова-на-Дону вместе с сыном Анатолием к отбывшему срок мужу.

В лаборатории мне приготовили комнату для жилья на тот случай, если разрешат жить вне зоны. Начальник филиала ВУГИ требовал в своих письмах вывода меня на жительство за зону, как это разрешили Стадникову, но «опер» Голубев уперся и не разрешил. Причину его отказа я не знаю и по сей день…

 

24.1.58 – Первомайские праздники 55-го года я провел в 9-м лагпункте. Начальник Богаенко был человеком грубым и жестоким. Лишь иногда на его лице мелькала фальшивая улыбка – он хотел казаться доброжелательным. Он был жадным и в большом, и в малом. Может быть, в глубине души он осознавал свои черные дела, свою роль палача. Но вся лагерная система, растаптывающая человеческое достоинство заключенных, искоренила в нем какие бы то ни было движения души. Вероятно, начальник лагеря должен быть палачом, иначе он не мог бы быть начальником…

Примерно 9-го мая мне приказали «собираться со вша-ми». Об этом мне сообщили за два дня. У меня было достаточно времени, чтобы попрощаться с товарищами. Вместе со мной должны были идти Мительман и еще несколько зэков. Нас перевели с вещами в рабочую зону. Мы долго стояли у ворот в бушлатах и в сапогах. Была весна. Под ногами грязь, в небе плыли чистые облака, сияло холодное северное солнце. Кое-где виднелись зеленые побеги, в тундре началось пробуждение природы.

К нам вышли заключенные попрощаться. Из РЭМЗа пришли Леня Кантаржи, Давид Коган и другие. Что ждало нас?!

 

25.1.58 – И вот я опять шагаю по грязной дороге. В руке деревянный ящик с вещами, на плече – мешок. На сей раз нас этапируют в лагерь шахты № 40. Нас сопровождает Ворсина, работник спецчасти 9-го лагпункта. Идти всего несколько километров. Рыжая борода Мительмана чуть колышется от весеннего ветра. Мы прибыли. Остановились недалеко от входных ворот лагеря, где нас окружили солдаты охраны с автоматами. К

 

нам вышли представители лагерного начальства – Павлов, Кириллин и другие. Начались переговоры между ними и Ворсиной. Прошел слух, что этот лагерь не примет нас, потому что ему нужны молодые рабочие первой категории, годные для работы в шахте, но никак не инвалиды, коими мы были. Вскоре нас повернули обратно.

Мы вернулись в 9-й лагерь. 11-й барак, верхние нары, Мительман, Хасин, Коган и уважаемый мною реб Шенкар – все на месте. Опять встречи с Кантаржи, тихие песни белыми ночами, беседы на иврите... Через неделю снова объявили об этапе и опять повели той же дорогой. На сей раз новый лагерь нас принял. Вначале поселили в 34-й барак – пустой, грязный и без всяких удобств. В этом бараке мы прожили несколько дней, никого из нас на работу не выводили. Я тоже не работал, так как у меня забрали мой пропуск. Наконец, мне удалось позвонить Присадскому. Он и Меленевская пришли к нам в лагерь и обратились к начальству о выдаче мне пропуска. Через неделю все уладилось, и я стал опять ходить на работу.

Расстояние от моего нового лагеря до лаборатории в поселке Рудник было около 5-ти километров. Большая часть дороги проходила по тундре, частично – вдоль рельс железной дороги. Дни стояли ясные, круглые сутки было светло. Путь лежал мимо шахтерского поселка, дальше – тундра, справа – кладбище для заключенных. Простые деревянные кресты, на них расплывшимися буквами неграмотно написаны фамилии умерших, их имена, год рождения и смерти. Вот доска на могиле еврея, про которого мне рассказывал Левин – один из зэков в новом лагере. Я помню только его имя – Аркадий. Это был рослый мужчина, умерший от сердечного приступа...

 

26.1.58 – Я прохожу мимо этого печального места, спускаюсь вниз, к железнодорожным рельсам. Над головой светлое небо. Из-под мха пробиваются жалкие цветочки, бледные, без запаха. Через какое-то время с левой стороны виднеется двухэтажное здание филиала Института вечной мерзлоты… Вот и 9-й лагерь, где я прожил последние три года. Со всех сторон он огорожен рядами колючей проволоки,

 

натянутой на деревянные столбы. За этой оградой мы пели дорогие нам песни, говорили на иврите, там изнывала наша душа. Бушевали снежные бури, по ночам выла пурга, а мы мечтали...

Теперь мне надо повернуть налево и спуститься по крутой дорожке вниз. Вот поселок Рудник и лаборатория «Печоргеология». Здесь же моя лаборатория по обогащению угля. Еще рано, 6 – 7 утра, пока никого нет, сотрудники придут к 8-ми. Мне открывает дверь Мария Ивановна, работавшая в ночной смене уборщицей. Она небольшого роста, крепкая, ей 48 лет, и она, как все женщины, словоохотлива. Любит рассказывать о своих семейных неурядицах. Мне это уже все известно, но она вновь и вновь рассказывает, как от нее ушел муж. Он тоже был зэк. К нему после освобождения приехала его Маруся из Иванова, где они оба работали на ткацкой фабрике. И он ушел, оставив ее с двумя девочками. Теперь она замужем за другим, тоже бывшим заключенным. Вся беда в том, что муж пьет, весь свой заработок он тратит на водку, да еще и от нее требует денег на выпивку. А когда напивается, начинает скандалить, а бывает, что и бьет ее – из ревности, как она говорит. Ее старшая дочь замужем за немцем и уже родила двоих детей. Внуки липнут к ней, а она очень занята – работает с утра до вечера. Младшей ее дочери всего 13 лет, она учится в школе. Однажды муж напился и пытался изнасиловать ее девочку...

Подобные рассказы я слушаю от Марии Ивановны каждое утро. Затем она начинает жаловаться на порядки в учреждении. Она недовольна Присадским – он не заботится о порядке. Даже веники она должна покупать за свои деньги… Далее следуют рассказы о кино. Это ее слабость, и она не пропускает ни одной кинокартины… Обычно я не все улавливаю из ее рассказов.

Но я тоже люблю кино, люблю тени на полотне экрана, темноту и тишину в зале…

 

30.1.58 – […] Пришел на работу Виктор Казимирович, литовец, в прошлом католический священник. Он отсидел 10 лет и недавно освободился. Человек приятный, высокий, лет 40 с лишним. Он нуждался в особых очках и писал во многие аптеки

 

Москвы, а также в Министерство здравоохранения, но получал ответ, что линзы для его очков в нашей стране не производятся. Все же он в конце концов получил стекла из кооперативной мастерской под Москвой. Об истории его очков он долго и обстоятельно нам рассказывал. Виктор Казимирович хорошо знал Библию и даже мог по памяти воспроизвести на иврите первые рассказы из Бытия. Его обвинили в связях с заграницей и сослали в Воркуту. Он был культурным человеком, хорошо ориентировался в различных жизненных ситуациях. За годы его службы у него исповедовалось немало людей, и он глубоко чувствовал их души. Я любил разговаривать с Виктором Казимировичем. Он много рассказывал мне о человеческих слабостях и о движениях человеческой души…

Несколько месяцев назад, к Октябрьским праздникам, я получил поздравительную телеграмму от Виктора Казимировича – этого достойного, сердечного человека…

…Стрелка приближается к восьми. Появляются лаборанты: Крекер, Безсилко, Ваня Синюшин. Об Абраме Абрамовиче Крекере я уже рассказывал. Я был с ним связан с первых недель своего появления в Воркуте. Он не был заключенным. В годы войны его взяли в трудовую армию и привезли на работу в Воркуту. Как немца его оставили тут на поселении. Здесь он женился. Его теща – украинка, тесть – немец. Они жили в столице республики Коми Сыктывкаре. Жена Крекера была красивая женщина. Методично и планомерно они стали рожать детей... девочек. Отношения в их семье были не очень хорошими: он часто ссорился с тещей, что нередко было темой для анекдотов в лаборатории. Он был человеком неплохим, только очень уж любил деньги и не любил много работать. У меня было теплое чувство к Абраму Абрамовичу из-за его простоты и хорошего отношения к заключенным. В его обязанности входило отбирать в шахте пробы угля для анализа, также он был завхозом лаборатории. Он очень любил свою семью, работа была для него на втором месте...

 

31.1.58 – Лаборант Петр Степанович Безсилко, зэк лет тридцати, был самым старательным работником в лаборатории. Учился заочно в институте по специальности обогащение полезных ископаемых. Уроженец Западной Украины. В 1939 г., после прихода Советской власти, его семья убежала в Польшу. В годы войны работал в Германии. После окончания войны он вернулся на Западную Украину, где его арестовали как дезертира. Кажется, и его отца арестовали. Петя отбывал срок в Воркутлаге и освободился после 3-х – 4-х лет заключения. Он все время работал в лаборатории ЦНИБа и получал зачеты – три дня за один рабочий день. Присадский и Меленевская уважали его (Меленевская возглавляла лабораторию до 1953 г.).

Безсилко был парень внешне приятный, правда, лысый. Он был предан своей семье. После того, как он получил отдельную комнату, с Украины приехали к нему старшая сестра и младший брат. Сестра его была некрасивая и не очень молодая, она устроилась на работу в столовой. Безсилко был умным и способным парнем. Я подружился с ним, как-то даже был у него дома в поселке Рудник, он организовал небольшую выпивку.

На 8-й шахте дежурной мотористкой системы подземной вентиляции работала девушка по имени Венера. Безсилко навещал ее по субботним вечерам. Венера была девушка красивая, но очень простенькая. На Севере любят выпивать, и Петя с Венерой не отказывали себе в этом. Трудно человеку под винными парами соблюдать осторожность… И однажды Венера ему сообщила, что она беременна. Петя стал избегать ее и в субботние вечера заходил к ней все реже и реже. Много времени приходилось отдавать учебе, и в лаборатории в том году было много работы. Но совсем игнорировать отношения с Венерой было невозможно.

На этой почве создается много браков не только в лагерях и не только после освобождения. Петя перенес в лагере всевозможные лишения, не общался с женщинами. Венера была неплохая девушка, но уж очень проста и слишком самостоятельна. Она несколько лет работала в шахте, общалась с заключенными, которые испытывали к ней, естественно, большую тягу. Это определило ее характер. Венера считала, что она вправе

 

вести себя так, как, по ее представлению, вели себя «барышни» из культурной среды. Я разговаривал с ней несколько раз. Нельзя сказать, что она была распутной. В ее больших серых глазах теплилось понимание, голос у нее был хрипловатый. Она любила Петю, верила ему, но сомневалась в своем счастье с ним.

 

1.2.58 – Шли дни, беременность Венеры становилась все заметнее. Несколько месяцев Петя боролся со своей совестью. Я уезжал из Воркуты, но к моему отъезду его душевное смятение еще не утихло. Потом мне рассказывали, что в Пете взяло верх «свинство» – он уговорил Венеру сделать аборт. На этом и закончилась его северная любовь.

... Вот появляется Луиза (она всегда являлась в последнюю минуту), эта симпатичная ленивица – молодая, красивая, курносая женщина. Наконец, приходят Присадский и Меленевская, Сара Абрамовна Вайсман. Уходит домой Мария Ивановна, ее работа по уборке закончена.

В лаборатории начинается работа. Рабочий день длится до 5 – 6-ти часов вечера, после чего я возвращаюсь в 40-й лагерь. И здесь зэки разных национальностей: украинцы, литовцы, евреи, русские, латыши, эстонцы… Начальник этого лагеря – Павлов. Он моложе Богаенко, но такой же жестокий...

 

2.2.58 – Вечером я возвращаюсь в лагерь по той же дороге. Опять по рельсам, мимо 8-го лагеря и дальше. Справа – двухэтажный дом филиала Института вечной мезлоты…

До темноты еще далеко – белые ночи. Река Воркута катит свои воды, тут и там видны лодки... Кладбище, поселок шахты № 40, ряды жилых домов. Столовая, магазин. Вот и проходная. Конвоир отодвигает металлический засов, и я вхожу в лагерь.

В 40-м лагере немало евреев. Я живу в 18-м бараке, и там, слава Богу, тоже есть евреи. Вот Немировский, дневальный барака, зэк со стажем, ему лет 50. Несчастный человек – его угнали в этап, и я даже не успел с ним как следует познакомиться… Электрик Ленский, любящий с апломбом поговорить о высоких материях. А вот Левин,

 

которого я знал еще в Абези. Старый лагерник, теперь он носит очки. Туманов и один еврей – два подонка – настучали на Левина, и ему добавили еще 10 лет. И вот здесь, через 4 года, я опять встречаю несчастного Левина. Он немного состарился, но, как и прежде, любит гулять, у него интеллигентная, культурная речь, но в его разговорах стала чувствоваться пустота. Возможно, на него подействовали десятки лет заключения, многолетняя оторванность от большого мира. Правда, он много читает – газеты, книги, журналы. Он работает в ППЧ. В помощники ему дали приятную русскую девушку, незадолго до того окончившую Одесский экономический техникум.

После окончания работы он гуляет на свежем воздухе, по большей части с евреями. Любит подискутировать по проблемам, поднятым в печати, упражняется в разных шутках. Затем прощается и уходит в барак. Ложится на свою полку и читает. Возможно, он переживает что-то возвышенное, вспоминает о своей любви, а возможно, перед ним образ молодой девушки, сидящей рядом с ним на работе в ППЧ. Тяжело, очень тяжело быть арестантом в пожилые годы, тяжело, когда за тобой много пустых и бессодержательных лет.

В 40-м лагпункте был еще один заключенный-еврей, 44-х лет, хорошо знающий иврит, – Иофис. Все годы он жил в Риге.

4.2.58 – Давид Борисович Иофис – обаятельный человек. Брюнет, красивые волосы, спадающие на лоб, слегка раскосые глаза. Он был здоровым мужчиной и выглядел моложе своих лет. Иофис работал в проектном отделе шахты № 40. В Риге остались двое детей и жена – уроженка Одессы. Они поженились в годы войны. Судя по ее письмам, она его очень любила. Ей трудно приходилось с двумя детьми, и они с трудом сводили концы с концами (кажется, она преподавала музыку). Перед арестом Иофис был директором школы трудовых резервов.

Я встречался с этим милым человеком, и мы говорили с ним на иврите – он, как и я, любил этот язык. Однако Иофис, в отличие от Лени Кантаржи, не был молчаливым и не любил народные песни. Он любил говорить и поучать, обо всем у него было свое

 

мнение. Но мы говорили с ним на иврите, а для меня это было главным. Я любил его всей душой. Иногда, бывало, он и пел что-то.

И вот я гуляю по территории 40-го лагеря Воркуты с Иофисом. Вечерняя тишина, вокруг бараки, сторожевые вышки и солдаты на них. А над нами небесный серо-голубой купол. Слова иврита тихо звучат в северной ночи на такой далекой точке земли. Иофис рассказывает о еврейской жизни в Риге. Во время беседы мы касаемся и вопросов литературы, говорим о том, что происходит в большом мире, о будущем, которое нас ожидает. Иофис был убежденным оптимистом, он предрекал скорое освобождение. Надо отдать ему должное – его прогнозы оправдались.

В ту пору в лагерной системе произошли изменения, и для заключенных установили несколько режимных категорий: лагеря штрафные, строгорежимные и общие; лагеря облегченного режима. Кроме того, был внелагерный режим (разрешалось жить вне зоны), затем – освобождение без права выезда из Воркуты; освобождение с запретом права жительства в больших городах; наконец, последнее и самое лучшее – полная реабилитация.

До 53-го года – в Караганде (Песчаный лагерь), в Инте и Абези (Минеральный лагерь) и в Воркуте (Речной лагерь) – я находился в лагерях строгого режима. В 1953 – 1954 гг. начались облегчения, и Речной лагерь превратили в «Воркутлаг» общего режима. В 9-м лагере Воркуты, в котором я был до мая 1955 г., жизнь стала просто невыносимой после помещения у нас уголовников. 40-й лагерь еще состоял, в основном, из политических, и жизнь там была более спокойной. Вскоре его разделили на три зоны: одна – только для уголовников; вторая – для политических, и третья – зона облегченного режима. Облегченный режим был для зэка довольно сносным.

 

5.2.58 – После разделения нашего ОЛПа на зоны стали переводить некоторых зэков на облегченный режим. Я тоже попал в эту категорию. И действительно, в этом режиме были большие облегчения. Можно было входить в зону и выходить из нее в любое

 

время суток, причем не только в поселок Рудник, но также в Воркуту и ее пригороды. И не только в рабочие дни, но также в выходные и праздничные.

Давид Иофис не попал в первую группу переведенных на облегченный режим, и я навещал его почти каждый день в общей зоне, где находились баня, ларек, пошивочная и сапожная мастерские, санчасть и прочие службы, дававшие возможность любому заключенному пройти в общую зону лагеря в любое время.

Несмотря на то, что Иофиса не перевели на облегченный режим, он оставался оптимистом. Он убеждал меня, что через год всех не только освободят, но и полностью реабилитируют. Приятно было слушать такие пророчества, тем более, что он говорил это на хорошем иврите. Все заключенные любили подобные «параши», каждый зэк ждал появления Мессии, даже если тот и несколько задерживался. Надо отметить, что предсказания Иофиса действительно осуществились.

В наш лагерь привезли московского экономиста Либермана, имевшего 25-летний срок. Его жена присылала ему телеграммы, письма, посылки. Приятно было видеть преданность этой любящей русской женщины. Я не помню, что послужило причиной его ареста – кажется, он что-то «не так сказал». Либерман был одаренным шахматистом. Он часто играл в шахматы с Ароновым. В 40-м лагере Либерману уменьшили срок до 10-ти лет. Его перевели в наш ОЛП по инвалидности. Он изредка сиживал на скамейке около барака КВЧ, где помещалась библиотека. Либерман дружил главным образом с русскими интеллигентами.

Из 40-го лагеря я помню еще Зискинда, старого арестанта из Одессы, отбывавшего срок с 38-го года. Мы с ним жили вместе в бараке облегченного режима. Он работал в медпункте техником-рентгенологом, выполняя примерно те же обязанности, что и Айсерович в 9-м лагере. Зискинду (как и Либерману) было лет за 50, у него была умная голова. Как и Левин, Зискинд многому научился за годы длительного пребывания в заключении. Но он был менее разговорчивым и более практичным – мало философствовал, не поднимал проблем, не возносился в небеса и не падал в пропасть от неудач. Зискинд был инженером, которого посадили, по-видимому, за что-то

 

антипартийное. Много лет прошло с тех пор… Хотя я не был близок с Зискиндом, я уважал его. Какое-то теплое чувство пробуждается в душе, когда я вспоминаю о нем.

 

6.2.58 – Этап! Стариков и инвалидов, как говорят, переводят в Абезь. Среди них Мительман, Либерман, Немировский. Был также этап в центральную Россию – в Костромскую или Владимирскую область. Я тоже был в списке этапируемых, но я пошел на прием к Павлову и попросил оставить меня в Воркуте. Он неохотно вычеркнул меня из списка.

Мне было жаль расставаться с Мительманом. С этим человеком я прожил несколько лет в одном бараке. Мне помнится его рыжая холеная бородка, его анекдоты. Я привык к его вечному курению, низкому голосу, когда, бывало, его осенит и он вдруг запоет. Я любил даже его нервозность.

Павлов относился ко мне очень плохо. Он не согласился вывести меня за зону. Возможно, тут сыграл роль какой-то стукач. В течение всего лета я продолжал проживать в 40-м лагере, правда, в зоне облегченного режима. Я вспоминаю об этом периоде с сожалением. Я занимался на работе интересным для меня с профессиональной точки зрения делом, а в квартире Сольцев я встречался с друзьями…

Бандес – литвак, бейтаровец, лет 30-ти с небольшим. Энергичен, с копной черных вьющихся волос. И он, и его жена Этеле знали иврит. Очень приятно было встречаться с этой парой. Особенно мне была по душе Этеле – невысокого роста, близорукая, любившая петь на иврите, покачивая в такт песни головой, как это делают дети. У Авраама Бандеса тоже был хороший слух. Маленькая Сонечка (она же Сара), дочь Сольцев, очень любила Авраама. Как только он появлялся в их доме, он сажал ее на колени и они начинали играть. У меня хранится фотография этой дорогой семьи. Сонечка в середине, в ее косички вплетены белые ленты, и воротничок, и пуговицы у нее тоже белые. Глаза у этой девчушки черные, а в выражении лица что-то шаловливое. Она пела на иврите песню «Это не чудо, если есть такие ночи». Пела она и «Журавли». Родители слушали и радовались. У Сонечки слух был несколько слабоват, в этом она походила на своего отца – Хаим тоже был не из больших певцов. Справа на снимке –

 

Нехама. Ее глаза немного испуганы, это от близорукости. Нехама – очень хорошая женщина, преданная мужу и детям, гостеприимная, приветливая. Короче – светлый луч под серым северным небом. Своим теплым отношением она скрашивала нашу жизнь, смягчала одиночество и горечь, выпавшие на нашу долю. Она очень любила Хаима, тоже весьма гостеприимного и любящего людей. Почти все, кто собирался в квартире на Рудницкой улице, были арестованы за то или иное участие в еврейских делах, многие из них были «узниками Сиона». С большой теплотой я вспоминаю всех этих людей...

 

7.2.58 – То лето, помнится, было теплое, намного теплее прошлых. Вода в реке Воркута настолько нагрелась, что люди стали купаться. Вспоминается выходной день, когда Хаим, Нехама, еще несколько наших друзей и я провели на берегу реки целый день. Все мы загорели, а у меня даже «слезла» кожа. Это было приятное ощущение – юг на Крайнем Севере. С большим наслаждением я вспоминаю этот день – наши беседы, шутки, прыжки в воду. Солнце жгло оголенные тела. На реке – лодки, среди них и одна парусная. Болтала Сонечка, мы тихо напевали…

С конца июля или с начала августа я стал часто купаться в реке по дороге на работу или с работы. Купанье в прохладной воде – что может лучше освежить и ободрить?! От радости хотелось петь, мысли улетали в небо...

Я еще ничего не рассказал об Иосифе Борисовиче Урмане. Он с женой Кларой Исаевной жили в Черновцах. Незадолго до ареста они переехали в Москву, где он преподавал иностранные языки в каком-то вузе. После освобождения вернулся в Черновцы, теперь ему лет 50. Детей у них нет, его жена – приятная и культурная женщина. Урман жил в Воркуте вне зоны, работал в ППЧ лагеря нормировщиком. Урман хорошо говорил на иврите, любил еврейские песни. У него я научился песне «О, построим!» («О, ибонэ!»).

Урман был лысым, голос у него был мягкий, приятный, глаза голубые. Он много видывал на своем веку. Общение с ним доставляло радость.

 

Иногда у Хаима мы устраивали небольшие пирушки – это всегда было приятным событием… На такие встречи приходили Лейбуш, Давид, Керлер, Шенкар и другие. Все мы, кроме Хаима и Шенкара, хорошо выпивали. После этого мы пели от всего сердца. Кантаржи пел приятным и душевным голосом, я его поддерживал. Керлер, Бандес, Урман и другие тоже включались в общее пение. Все, бывало, портил Давид Коган. Но песню «Ломир зих ибербейтн» («Давайте помиримся») даже Давид не мог испортить. Давид потешал собравшихся, особенно когда немного выпивал – с ним бывало приятно сидеть в компании. Нехама занималась в те дни сватовством Давида с какой-то девицей из Вильнюса. Девица, видимо, была не нарасхват... Она хотела женить Давида на себе по переписке. Писала ему несколько раз, прислала и фотокарточку. Надо сказать, она выглядела приятной девушкой. Типичное еврейское лицо, глаза-вишенки, прямой нос, располагающий облик. Мы все были за этот брак, даже уговорили Давида написать ей ответ (ему это было сделать не так просто). Но все это ни к чему не привело: Давид так и остался холостяком.

Иногда с нами бывала и Ида Потик, девушка из Бессарабии, тоже осужденная за еврейские дела. Она жила в зоне облегченного режима и работала на кирпичном заводе. Была уже не первой молодости, но мы относились к ней как к сестре, сочувствовали и старались помочь ей найти свое счастье...

 

8.2.58 – Тот, кто утверждает, что такой девушке легко найти своего нареченного, ошибается. И не потому, что у нас не хватало парней. Взять хотя бы того же Давида Когана. Он был весьма подходящим женихом. Оба они из Бессарабии, у них были общие знакомые, оба сидели за еврейские дела… Но что делает Давид? Он решил: нет! Правда не сразу, а после долгих размышлений. А Ида все еще надеялась. Но надежды обманули ее. Разочарование и отчаяние!..

 

9.2.58 – Рассказанное проливает свет на наше настроение в тот год – год ожидания и освобождения.

Следует вспомнить и Семена Ильевича Фиша – бывшего зэка, лет 30-ти. Встречались мы редко, и я его плохо знал. Он был молчалив. И вот этот парень женился

 

на Иде Потик, а затем они вместе уехали в Польшу. Это произошло уже после моего отъезда из Воркуты. Ривочка тоже в конце концов вышла замуж за польского парня, и они уехали в Польшу (это тоже было после моего отъезда). Что касается Жоржа Грина, то он получил полную реабилитацию, оставил всех воркутинских девиц и уехал в Москву.

Я не упомянул Лейба Лазаревича Борщова, освободившегося еще до моего прибытия в Воркуту. Он работал в ОТК 8-й шахты. Бакинский еврей, худощавый. Мы с ним познакомились в конце 52-го года в ОТК, где я работал от ЦНИБа. Тогда к нему приехала его семья из Баку. Он получил квартиру через администрацию шахты и обосновался в Воркуте.

Борщов родился и жил в Азербайджане, хорошо знал язык и нравы этого края. Хотя он и был чистокровным евреем, но, попав в плен в годы войны, выдал себя за азербайджанца. Ему поверили – так искусно он исполнял свою роль. Он жил вместе с пленными азербайджанцами, молился вместе с ними и т.д. Наконец, с одним бакинским другом ему удалось бежать из плена и пробиться через фронт к Красной армии. Однако первый же офицер, к которому они обратились, избил их, обвинил в шпионаже и арестовал. Так Борщов попал прямо на Север – из одного плена в другой.

 

10.2.58 – В ОТК Лейб Лазаревич работал очень хорошо, его уважали и заключенные, и начальство. Мне рассказали, что его даже назначили главным инженером 9-й шахты, хотя он не был горным инженером и вообще не имел инженерного образования. Он не выпячивал своего еврейства, но принимал его как что-то естественное, данное ему свыше. Никогда не забуду, как он пришел в нашу лабораторию в праздник Пурим 1953 г. и принес с собой посылку от жены. По его словам, жена передала это к празднику для заключенных евреев. В посылочке были треугольные «уши Амана». Для еврея в лагере в те годы это было светлым лучом – приветом из дома и далекого детства…

 

Жена Борщова – Фаина Борисовна – работала в одном из двух продовольственных магазинов поселка Рудник. Она начала с рядовой продавщицы, но вскоре ее назначили заведующей магазином. Она старалась, чтобы этот посредственный магазин походил на настоящий гастроном, чтобы в нем было все – колбасы, вина, масло и сыр, хлеб и консервы, мясо и овощи, кондитерские изделия и т.д. Были периоды, когда не хватало некоторых продуктов, особенно белого хлеба, масла и сахара, в которых я очень нуждался. И тогда Фаина Борисовна выручала меня и помогала их достать. Она сама приглашала меня зайти в магазин в определенный день, чтобы приобрести эти продукты, но я стеснялся покупать их без очереди.

Несколько раз я бывал в доме Борщова, познакомился с их дочерью, сыном и с собакой Джеком – молодой немецкой овчаркой. Но к Джеку я не питал особой симпатии. Дочь Борщовых, лет 17-ти, училась в средней школе. Сыну было лет 13-14, он тоже учился в школе. Это был развитый, хорошо воспитанный и интеллигентный мальчик, много читал и знал не по возрасту много. Однажды меня пригласили к ним на праздничную вечеринку. Среди гостей был и главный инженер 9-й шахты Немченко с женой. Это было в начале 1955 года, тогда я еще находился в 9-м лагере. За праздничным столом много пили. Еда была превосходная. Но я не чувствовал себя свободно из-за Немченко и его жены, хотя, в сущности, они были симпатичными людьми.

Когда я освободился, то устроил у Хаима Сольца вечеринку, пригласив туда всех своих товарищей, с которыми я сидел в лагере. Среди них были и Борщов с женой. Фаина Борисовна помогла мне и Нехаме достать нужные продукты и вино (дефицитный товар). Пили немало. Я прекрасно чувствовал себя в среде зэков, да и все чувствовали себя хорошо, произносили тосты. Лейб Лазаревич поднимал бокал за бокалом, но несколько увлекся и тостами, и количеством бокалов… Было очень приятно и весело,

 

мы пели на иврите и на идиш, ощущали себя братьями. Что-то теплое и радостное объединяло нас – это и страдания, которые мы пережили, и, может быть, наши надежды на будущее, на ожидающую нас новую жизнь.

Мне трудно забыть квартиру Сольцев в 1955 – начале 1956 гг. Мне не забыть товарищей по заключению, пострадавших от руки деспота ни за что и их исковерканной жизни. Нас объединяла какая-то душевная близость. А когда мы собирались вместе, нас объединяли товарищество, согласие, чувство близости и сердечность. Помню, как осенью 1955 г. мы собрались отметить праздник Симхат-Тора. Эта встреча тоже была веселой и приятной, и, как обычно, мы пели, вспоминали, надеялись...

 

11.2.58 – У Сольцев я познакомился с Яшей Мошковичем и его женой Линой. Яша – выходец из Польши, ему больше 30-ти лет. Хороший, много испытавший человек, с еврейским сердцем. Задушевно, с искренним волнением он пел своим простуженным голосом песню Варшавского гетто. Это была его главная песня, и она всегда трогала до глубины души. Иврита он почти не знал. Освободившись, он женился на медицинской сестре Лине – девушке не очень молодой, немного болтливой, приехавшей в Воркуту с юга (с Кавказа), чтобы найти себе жениха. И нашла Яшу Мошковича, замечательного парня, скромного и молчаливого человека. В Воркуте Лина работала медицинской сестрой, а Яша – в конторе по снабжению. Лина была бездетна, материально они были обеспечены. В прошлом году они уехали в Польшу, а оттуда, видимо, в Израиль. По сей день в моих ушах звенит его простуженный голос и песня о восстании в Варшавском гетто…

Вспоминается еще один прекрасный человек – Ривкин из 40-го ОЛПа Воркуты, лет 35-ти. Он работал в ОТК 40-й шахты, был на облегченном режиме. Еврей из Белоруссии прекрасно говорил на идиш. Говорили, что он верующий, однако его нельзя было

 

сравнить с Шенкарем. На исходе Йом-Кипура (Судного дня) 1955 г. он пригласил меня в свой барак на ужин. Несмотря на это мы не сблизились.

Так шли дни. В то лето на 40-й шахте вспыхнула забастовка заключенных, и на несколько дней прекратилась добыча угля. Бастующие требовали, чтобы лагерное начальство выполнило постановление правительства об освобождении несовершеннолетних, инвалидов, а также тех, кто отсидел две трети срока. Эти группы заключенных должны были пройти лагерный суд, однако проходили месяцы, а суда не было.

Против тех, кто объявил забастовку, Павлов принял строгие контрмеры: удвоил охрану, вооружил пулеметами охранников на вышках, закрыл ворота в лагерь и уменьшил паек питания. В лагерь разрешено было входить только офицеру, стоящему во главе санитарной части. Но в один из этих дней в лагерь приехала группа офицеров высокого ранга, большая часть которых прибыла из Москвы. Среди них был заместитель министра внутренних дел, заместитель генерального прокурора и начальник Воркуталага Прокофьев. Стоял жаркий июльский день. На площадь были выведены все заключенные. Начали говорить по поводу вышеупомянутых требований. Выступило почти двадцать зэков. Произнес слово и Ходжаев, которого перевели сюда из 9-го лагпункта. Было много жалоб и претензий. Павлова обвиняли во многих проступках (он был отвратительным человеком). Высокие начальники обещали заключенным выполнить их требования и просили возобновить работу на шахте. И действительно, на следующий день на шахте начал работать лагерный суд, который щедро освобождал заключенных. Эта забастовка явилась поворотным пунктом в освобождении людей.

В то лето заключенным разрешили строить для себя жилье вне зоны. Стройматериалами снабжала администрация шахты. По дороге из 40-го ОЛПа до поселка Рудник быстро выросло с десяток бараков. Строили заключенные после окончания своих смен в шахте и на других предприятиях. Работа кипела вовсю. А

 

вокруг простиралась молчаливая тундра... И только река Воркута, как всегда, медленно катила свои тихие воды в неведомые дали…

 

12.2.58 – В 1955 г. у нашего друга Сольца родился сын, и нарекли его Рувимом. В праздник Симхат-Тора мы устроили очередную встречу у Хаима и Нехамы. На вечере были наши друзья и знакомые – Керлер, Давид Коган, Шенкар, Урман с женой, Мошкович с женой и другие. Мы выпили по поводу праздника и рождения ребенка. Я посвятил этому несколько рифмованных строк на идиш. Мы пели, шутили, было хорошо и радостно.

В ту осень освободился Леня Кантаржи. Он не был полностью реабилитирован, но имел право жить вне зоны. Еще было неясно, разрешат ли ему поехать в Черновцы, где он жил до ареста. Разрешения на выезд из Воркуты выдавала Москва, а это занимало иногда два-три месяца. Пока что Ленечка был с нами, продолжал работать на РЭМЗе, но уже по вольному найму, получал свою зарплату полностью. Он, кажется, поселился у Давида Когана, иногда ночевал у Сольцев. Но вот он получил из Москвы разрешение на отъезд из Воркуты. Для меня все в Воркуте помрачнело – Леня был для меня светочем во тьме. Я любил этого еврейского парня.

Мы проводили Леню. Вскоре от него пришло письмо на адрес Давида Когана. Он описал встречу, устроенную ему по приезде. Каждый вечер ему приходится наносить визиты своим знакомым и родственникам, которые устраивают в его честь вечеринки. Ему уже все это надоело. Но что делать?! Вскоре Леня переехал из Черновиц на родину в Кишинев, где поступил на завод слесарем. Там он работает и поныне, зарабатывая около тысячи рублей в месяц. Его жена окончила Ташкентский педагогический институт и тоже приехала в Кишинев. Со временем весточки от Лени стали приходить все реже и реже – он не любил писать письма.

 

После моего освобождения он прислал мне письмо с очень теплыми поздравлениями. А затем переписка между Воркутой и Кишиневом прекратилась...

Так один за другим наши товарищи стали разъезжаться. Я же продолжал работать в филиале ВУГИ и жить в зоне облегченного режима. По вечерам встречался с Иофисом – его наконец-то тоже перевели на облегченный режим. Мы говорили на иврите и иногда пели наши песни. Однажды я привел его в дом Сольца. Это посещение произвело на него очень приятное впечатление, и он стал бывать в их доме. Ночи становились длиннее, и мы часто возвращались в 40-й лагерь вместе. Шагали по железнодорожным шпалам. Тундра стала желтеть, чаще шли дожди, вода в реке приобрела цвет стали.

Однажды и Иофис получил радостную весть: его полностью реабилитировали. По его словам, жена ездила в Москву и ходатайствовала перед генеральной прокуратурой о пересмотре дела. Прошло два-три дня, и Давид Иофис прямо из Воркуты поехал к себе домой – в Ригу. Вот и еще один наш товарищ уехал, оставил нас. Перед отъездом он убеждал меня, что вот-вот и меня освободят…

В лаборатории я продолжал работать с Луизой Николаевной Путятовой и Марией Петровной Стеценко. Последняя была прекрасной работницей, она к нам прибыла из Ростова-на-Дону, где жила с сыном Анатолием, и ждала окончания срока заключения ее мужа в Воркуте. Мария Петровна была серьезная женщина, замечательный работник, в отличие от болтушки Луизы…

 

14.2.58 – Павлов продолжал сопротивляться моему выводу за зону. Но в августе пришел на мое имя патент на изобретение, предложенное мною еще в Караганде вместе с Андреем Павловичем Усовым. Патент мне вручил лично Павлов, на сей раз любезный (и все-таки с кислой миной). Он обещал вывести меня за зону. И в самом деле, вскоре мое имя появилось в списке. В лаборатории меня ждала уже давно отремонтированная

 

комната. Стараниями Крекера в комнате появилась кровать с матрацем и бельем, письменный стол, стулья, стены хорошо побелили, а пол покрасили масляной краской. Я перешел туда жить.

В те же дни освободили старика Форманского. Хотя его не реабилитировали и ему полагалось оставаться в Воркуте, все же его положение было лучше моего. Мы ежедневно встречались в столовой Рудника во время обеда. Столовая была неплохая – пища свежая, вкусная, неплохой буфет. Официантки были одеты в форму с красивыми головными наколками и симпатично улыбались.

Живущие за зоной должны были раз в неделю являться в лагерь и регистрироваться.