Хиротония и первые опыты пастырского врачевания душ

1920 /Нижний Новгород. Васильсурск. Макарьев/

 

Архиерейские обеты.

Различные мнения по поводу ранней хиротонии о. Варнавы.

Взаимоотношения с еп. Петром (Зверевым).

Устроение еп. Варнавой монашеской жизни в монастырях епархии.

Борьба за погибающую душу Серафимы Чуркиной (м. Георгии).

Прощальная беседа умирающей монахини со своим духовником

 

Всероссийский Собор 1917-1918 годов — дабы преодолеть разрыв между иерархией и церковным народом — решил увеличить в епархиях количество викарных епископов³²⁶. По представлению преосвященного Евдокима, Священный Синод принял указ (13 февраля 1920 г.) о возведении на кафедру маленького городка Васильсурска иеромонаха Варнавы. Хиротония по традиции состоялась в неделю Торжества Православия 29 февраля 1920 года.

В этот день в Вознесенском храме Нижнего Новгорода архимандрит Варнава произнес перед лицом молящегося народа следующие знаменательные слова обряда: «Еще же и церковный мир обещаюся соблюдати и твердо держати, и ни единым убо нравом в чесом противная православней кафоличестей восточней христианстей вере мудрствовати во вся дни живота моего, и последствовати мне во всем и повиноватися всегда Великому Господину нашему, святейшему Патриарху Московскому и всея России Тихону и Священному Синоду и преосвященным митрополитом, архиепископом и епископом, братии моей, во всем согласну быти и купночинну по божественным законам и Священным правилам святых апостол и святых отец, и любовь духовную вседушно к ним имети, и яко братию почитати... Обещаюсь во страсе Божием и боголюбивым правом вверенное ми стадо управляти, и усердно учити, и от всех ересей охраняти со всяким усердным тщанием... С сим же обещаюся ничтоже творити ми по нужде, аще и от сильных

 

лиц или от множества народа нудиму, аще и смертию мне воспретят, веляще что сотворити ми вопреки божественным и священным правилам... Обещаюся врученную ми паству по обычаю апостол посещати и назирати: како пребывают вернии в вере и во исправлении дел благих, а наипаче иерее; и смотрити с прилежанием, учити и запрещати, дабы расколы, суеверия и ереси не умножалися и дабы противнии христианскому благочестию обычаи не повреждали христианскаго жития»³²⁷.

Несколько знаменательных происшествий случилось незадолго до этого события. Ровно год назад в городе появился новый викарий, епископ Балахнинский Петр (Зверев).

Чистый, прямой, истово настроенный монах, он еще до Первой мировой войны служил под началом Евдокима. В Нижнем у них сперва установились дружеские отношения. Однако вскоре с неизбежностью сказалась разность внутреннего устроения. Владыка Петр искренностью служения быстро привлек к себе расположение верующих; сблизилась с ним (по благословению оптинских старцев) и семья Булгаковых. Вспыхнувшая у архиепископа зависть вскоре перешла в открытую ненависть. В Прощеное воскресенье 1920 года епископ Петр нарочно зашел на Дивеевское подворье проститься (попросить прощения по обычаю) перед Великим постом со своим начальником. Он поклонился архиепископу в ноги и подошел к тому со словами: «Христос посреди нас». Вместо привычного в таких случаях ответа: «И есть, и будет», сопровождающегося целованием любви, Евдоким ответил: «И нет, и не будет». Так началась первая неделя поста, в конце которой состоялась хиротония о. Варнавы. Несомненно, руководитель епархии видел в нем (как и в других викариях, возведенных в сан по его представлению) своего человека. Вскоре владыку Петра перевели служить в пригород Сормово, слывший тяжелым, «красным», районом, где он быстро приобрел среди пролетариев популярность и всеобщую любовь.

Епископ Петр понимал, что молодой иеромонах нужен для их общего начальника по вполне корыстным и темным соображениям. Соня Булгакова вспоминала то огорчение, которое вызывало в кругу их семьи сближение о. Варнавы с архиепископом. «Владыка Петр говорил, — писала она, — что епископ Варнава предан Евдокиму за то, что безвре-

 

менно получил от него архиерейство. Еще он говорил, что голова у Варнавы темная»³²⁸.

Это мнение по поводу слишком раннего возведения в епископский сан и обстоятельств, заставивших его искать покровительства у архиепископа, по-видимому, было известно о. Варнаве. Он замечал резкую перемену в отношении к нему со стороны Булгаковых. Когда умерли родители, дочь Соню вызвали на Дивеевское подворье; к ней вышел архимандрит Варнава «... и сказал, что владыка архиепископ о нас с Лизой беспокоится и спрашивает, может, мы в чем нуждаемся. Мы, конечно, тогда нуждались во всем, но я не хотела от него <т. е. от архиепископа> ничего принимать и ответила: "Пожалуйста, поблагодарите владыку архиепископа, мы ни в чем не нуждаемся". Уже спустя много лет я узнала, что заботы архиепископа Евдокима о некоторых иногда плохо кончались»³²⁹.

Но о. Варнава хотел хиротонии не ради сана или должности, а ради получения благодатных сил для служения Церкви. Стать епископом в тридцать три года не воспрещалось каноническими правилами (более того, многие иерархи той страшной эпохи принимали архиерейский сан в молодом возрасте: Серафим Звездинский посвящен в архимандриты в 31 год, а в епископы в 36 лет, Варфоломей Ремов, как и его друг по духовной академии о. Варнава, в 33 года уже епископ и т. д.). Занимаясь пастырским окормлением на приходе, он видел, как жадно впитывают прихожане семена святоотеческого учения, советы делателей подвижнической науки («Ваш аскетический труд, - обращались они к нему, — способствует тому, что вы понимаете своим опытным сердцем наши духовные нужды»)³³⁰, и считал, что с епископской кафедры он окажет более глубокое влияние на паству, сможет в большей мере воздействовать на духовную жизнь епархии. «Какой вы талант от Бога имеете, — писал к нему в марте 1920 года известный аскет, монах Анатолий Саровский, — его не зарывайте, трудитесь, сколько сил хватает, а когда потребуется и более, просите у Господа, просвещающего всякого человека, труждающегося, не жалея себя, для пользы ближнего. Аминь».

Отголоски упреков, обращенных к нему, обвинений в несвоевременном архиерействе, в стремлении к раннему старчеству, в честолюбии слышны и в речи архимандрита

 

Варнавы при возведении его во епископа: «Епископство для меня, почти юноши по летам, недостойного по грехам, неразумного по делам... является именно даром, и даром, сошедшим с самого неба. Беру на себя смелость сказать, что... я никогда, даже в помысле, не позволил себе остановиться на этом, могущем быть... камнем преткновения и тщеславия звании. Если я и желал епископства, то... епископства над своим сердцем»³³¹.

Уже после извещения, последовавшего от Синода о предстоящей хиротонии, о. Варнава в начале февраля передал Паше, большой почитательнице дивеевской юродивой Марии Ивановны, письмо с просьбой просить блаженную помолиться о нем. Вскоре он получил знаменательное сообщение: «Ходила я к Марии Ивановне, у нее сидела три часа и от Вас кланялась... Она перекрестилась, когда я стала от Вас поклон передавать ей, и сказала, что его хотят в какой-то бедный город перевести архиереем, а потом сказала — священником, а потом сказала — даже уже перевели — и все за Вас волнуется. А потом после этого она хорошо сказала, весело: пошли ему карманный платок. Ему, говорит, нужно жить в женском монастыре. Я говорю: он владыка, а она говорит: ему лучше быть священником, она даже Вас называет блажем. Конечно, она много говорила, но всего я не могу Вам описать, но все-таки Вас ставит так, как будто Вы юродствуете»³³².

Здесь с очевидностью содержится предсказание ближайших перипетий на предстоящем ему пути: епископство в захолустном городке (в Васильсурске проживало несколько тысяч человек), несамостоятельность в управлении, зависимость от Евдокима, подобная всецелой зависимости приходского священника от власти архиерея. Карманный платок предвещал слезы, но за волнениями и тревогой проступала радость («смех»). Многое возвещено было в словах блаженной. Но попробуй распознать их скрытый смысл, столь ясно видимый по прошествии почти восьмидесяти лет!.. Во всяком случае строгий приговор, вынесенный молодому архиерею в кругах, близких к семье Булгаковых, не являлся окончательным судом Божиим. Вопреки линейной логике, о. Варнава вступал в апостольский период своего служения, как он определял его позже, обильный романтическими событиями и духовными дарованиями.

 

В яблочный, тихий Васильсурск и в первую поездку по епархии он отправился в марте. В его ведении оказались древний Макарьевский Желтоводский женский монастырь и женская монашеская община в Марах, недалеко от Лыскова. В духе времени они преобразовались в «трудовые артели», но монашеский строй жизни оставался в неприкосновенности.

Сейчас трудно представить настроение тогдашних энтузиастов религии, собравшихся в обителях, напряженную жизнь, протекавшую за монастырскими стенами, а главное, понять проблемы, стоявшие перед теми, кто отрекся от мира, вышел из него в эпоху начавшейся кровавой междоусобицы. Проблемы уживчивости, единения в совместном труде и служении и, одновременно, умения уважать другого, с его особенностями и неповторимостью. Проблемы сохранения внутреннего огня веры — при верности уставным требованиям, правилам, закону церковному. Проблемы посильного и как можно более активного участия в окружающей общенародной жизни и проблемы исхода из нее. Забота о сохранении и приумножении веры в себе и о евангельском просвещении народа. В монастырской жизни было много греховного, суеверного, но много и ослепительного, неземного света. С этой противоречивой, контрастной природой церковно-бытовой стихии сразу соприкоснулся молодой епископ.

В Марах строгая игуменья заставляла монахинь так тяжело работать в поле, что те, хотя стол был хороший, не могли уже вечером, по приходе, есть от усталости; им было уже не до вкусной еды. Многие монахини от тяжелого труда заболевали, и многие — женскими болезнями. А с другой стороны, в кельях на пуховых постелях лежали мягкие подушки, полы устилали коврики, на стенах висели фотографии родственников. Владыка не одобрял такого устроения и велел переменить рабочий режим. Он ходил по кельям и спрашивал их обитательниц: «Племянницы есть в деревне?» — «Есть». — «Ну, и отдайте им все это» — он показывал на перины, карточки. Монахи, настаивал он, должны отличаться беспопечительностью, иначе им не достичь внутренней чистоты.

В Макарьевском монастыре другая картина, экономка морила матушек голодом, «экономила»³³³. И всюду отсутствие исповеди как очищающего совесть таинства, место

 

которого заняли беседы с батюшкой у аналоя на моральные темы. «В нынешних монастырях... об откровении помыслов и понятия не имеют, — обобщал через несколько лет свои наблюдения владыка. — Если же открываются помыслы, то с самооправданием и нечисто, так что получается, будто послушник приходит только докладывать... как он в том-то и в том-то распорядился, а не обвинять себя в грехах»³³⁴. Он вводил в подведомственных ему обителях старческую исповедь. Поскольку там находились искренне настроенные невесты Христовы, усилия епископа вызывали в них чувство благодарности за оказанную духовную помощь. Некоторые из инокинь приобретали в результате подлинную внутреннюю чистоту, расцветавшую мистическими дарованиями. Иным было заранее открыто о приезде владыки. В конце июня он записал о подобном случае в дневнике:

«Был... на хуторе Макарьевского монастыря. На обратном пути, к вечеру уже, сестры провожали. Одна из них, Дуняша, только что приехала из Вятской губернии. Уехала на родину два года тому назад. Она рассказывала, что у них на Пасху нынешнего года скончался юродствовавший о. Тихон, иеродиакон Раифской пустыни. ("Я его еще с детства знала".) Он предсказывал обо мне так в ноябре 1919 г.: "Скоро приедет к вам в монастырь батюшка. Он будет высокий-высокий, так что голову закинешь ты и не достанешь глазами, и светлый-светлый, в блестящих ризах. Он привезет маленькие востренькие ножинки и будет стричь вас". Она ничего не понимала, тогда он ее спрашивал: "Ты за кого молишься?" Она перебирала имена монастырских священников. "Нет, не так. Вот тогда <т. е. когда приедет> молись за него".

После его смерти уже ей принесли письмо из монастыря, в котором сообщалось, что приехал я. На Пасхе, как известно, я впервые постригал чахоточную монахиню Анастасию, скончавшуюся на семнадцатый день после пострига. (Интересно, что она видела несколько раз свою смерть, идущую к ней, но свертывавшую к другим, коих и видела в гробах. Действительно, спустя несколько дней умерли виденные ею так четыре монахини. Наконец она уже увидела и свою смерть...)»³³⁵.

С Желтоводским Троицким монастырем, основанным преп. Макарием в XV веке, владыку связала история спасе-

 

ния одной тонкой, но запутавшейся и смертельно отчаявшейся души. Впрочем, обитель приглянулась его сердцу с первого взгляда. Монастырь располагался на левом берегу Волги, напротив пристани, и порой приходилось добираться до него на лодке.

«Пять веков, со времени монголов, стоит эта красавица-обитель со своими круглыми башнями, бойницами, с храмами, где со стен смотрят на вас строгие фрески. Я взял лодку и поехал на ту сторону. Монастырь, при первом же взгляде на него, протянул невидимые руки и стал манить меня к себе... Представлялось, что он стоит на острове. Казалось, не лодка качается на волнах, а обитель, как белая чайка, поднимается и опускается на гребне волн, постепенно увеличиваясь в размерах. Выбираем необходимые для проезда места, продираемся сквозь прутья ивняка, которые хлещут нас по лицу, и наконец мы у цели. Была вторая половина июня <1920 года>.

Поднимаюсь по лесенке, подхожу к главным воротам и слышу тихое элегическое пение... Процессия выходила из собора. Плакали воском свечи на безветренном, пронизанном солнцем теплом воздухе, и капли его оплывали на руки сопровождавших гроб. Слезы капельками росы скатывались по их бледным ланитам. Пост и бдение написаны на большинстве лиц. Хоронили новопостриженную монахиню Назарету, и окружающие гроб тридцать монахинь, кроме двух сотен остальных, тоже были новопостриженные. Бессонные ночи, непрестанная молитва, безвыходное недельное сидение в церкви — вот что их иссушило. В черных клобуках склоненные головы, фимиам, тонкими струйками поднимавшийся к небу и напоминавший, что и душа каждого должна так же благоухать добродетелями и возноситься горе, зашитое наглухо платом, по монашескому обычаю, лицо покойницы и спеленутое недавно полученной мантией тело — все было полно особого смысла и значения.

Это был сознательный, одухотворенный, санкционированный и запечатленный Духом быт, а не вскормленные страстями и земными выгодами условности настоящего века. Символическая смерть в пострижении, нашедшая ныне свое полное завершение в действительности, — это готовая художественная картина для какого-нибудь Нестерова с его "Великим постригом"»³³⁶.

 

В этот-то монастырь в начале рокового Семнадцатого года к игуменье Рафаиле неожиданно приехала молодая племянница, находившаяся на грани психического срыва. Несмотря на свой возраст, она уже успела истощить свой запас жизненных сил. История ее во многом типична для тогдашней атмосферы, широко раскрытой к грядущей диктатуре.

Родилась Серафима Владимировна Чуркина в 1895 году в городке Петропавловске Акмолинского уезда Тобольской губернии, в семье зажиточного мещанина. Жили в достатке, девочку баловали, но, по существу, не воспитывали, оставляя наедине со своими проблемами. В гимназии ее развитием занялась учительница словесности: началось чтение передовой литературы (от Байрона до Горького). Столкнувшись с антисемитскими побасенками преподавателя физики, заядлого юдофоба, она возмутилась, наговорила дерзостей и с того времени привязалась к евреям, как гонимым и нуждающимся в поддержке. В связи со случившейся историей последний, восьмой, класс Серафима оканчивает уже в Томске. Здесь же поступает на медицинские курсы. В большом городе, считавшемся тогда столицей Сибири, живет на квартире, принадлежащей еврейской семье, с которой у нее установились не только дружественные, но почти семейные отношения. «По привычке, — записала она позже, — я стала во всем подражать им. Радовалась их радостями, исполняла их посты, праздновала их праздники, даже привыкла к их жаргону».

В этом же доме знакомится с женатым господином, евреем, увлекается им и вскоре вступает в связь; детей не имела, искусственно пресекая беременность. Он настаивал на переходе ее в иудаизм, но Серафима тянулась к интересной жизни: она вступает в студенческое землячество и кружки, в которых соприкасается с революционерами. «Деятельность их пришлась мне по душе, — вспоминала она. — В то время как мои товарищи занимались чисто агитационной деятельностью, у нас образовался свой кружок. Мы больше занимались материальной стороной жизни рабочих, старались отказать себе во всем, лишь бы помочь им». «Это не помешало бы ни одному из нас стать на свое место в нужную минуту и исполнить какое бы то ни было приказание», — со значением подчеркивает она свою готовность и решимость в ту пору на все, вплоть до убийства, во

 

имя революции. В довершение блужданий она попадает в собрание местных масонов (на своего рода салонные радения пресыщенных и экзальтированных людей), где с ней случается приступ истерики.

Общественная деятельность, землячество, незаконная связь, аборты до болезни расшатали нервы, и она возвращается в Петропавловск. В это время, словно в старинном романе, из соседнего монастыря к ним приезжает дальняя родственница, монахиня. Заметив состояние Серафимы, она склоняет отца уговорить дочь поехать к тетке в Макарьевский монастырь, отдохнуть. Неожиданно Серафима Владимировна соглашается, не без тайной мысли вести агитационную работу среди «темных» женщин.

В обители — а уже катился первый год революции — у нее усиливаются припадки отчаяния, переходящие в настоящее неистовство: она проклинает Бога, швыряет Евангелие на пол, хулит крест и святых, пытается покончить жизнь самоубийством. Вдруг, уступая доводам мудрой игуменьи, соглашается пойти к исповеди. И что же? На исповеди некий отец Петр говорит комплименты, полагающиеся молодой барышне (ей было тогда 23 года), а позже разглашает некоторые подробности ее интимной жизни. Удар страшный. Она начинает глохнуть и слепнуть, врачи ставят диагноз: прогрессивное онемение всего тела на нервной почве. Медленно приближалась смерть - Серафима же хотела жить и не могла примириться с выпавшей ей судьбой. Она чувствовала себя в ловушке внешних («в Сибирь пути из России были закрыты») и внутренних обстоятельств, чужой и одинокой среди «невежественных» людей. Но она не могла, по природному свойству нежного по существу характера, находиться во вражде с окружающими, она чувствовала любовь к себе со стороны игумений и сама испытывала душевное сочувствие к простым крестьянкам, жившим с ней рядом. Серафима делает шаг им навстречу — решает принять монашество. Игумения была против этого, однако после долгих уговоров и даже угроз со стороны несчастной племянницы согласилась. («Тем более, — отмечает неизвестный свидетель, — что в первый день Пасхи произошел знаменательный случай. Блаженный Алексей подошел к Серафиме Владимировне и назвал ее матушкой. Она отвернулась от него. Тогда он дотронулся до ее пуговок на белом праздничном платье и

 

сказал: "Хорошие, но снимут"».) На второй день Пасхи 1919 года ее одели во все монашеское. Чуть ли не сразу она уже полностью оглохла на одно ухо, и последовал новый приступ отчаяния. Так она двигалась по безнадежному кругу: от тоски к взрыву гнева, от долго длившихся вспышек раздражения к ухудшению физического и психического состояния. Выхода не было никакого.

Но в марте 1920 года в монастыре появился владыка Варнава. В первое же свое посещение тяжелобольной женщины сказал ей о погибели души, выбравшей адскую пустоту и поправшей свое предназначение. Содержание беседы задело Серафиму; скрывая волнение, она в ответ «говорила о разорении и уничтожении монастырей, о работе в компартии». Спохватившись, вдогонку передавала ему записку, в которой изливала свою боль: «Мне иногда бывает настолько тяжело, что я забываю всех и все и безудержно отдаюсь своему горю... А горечи и боли у меня и так много». Все-таки после первого разговора она сделала новое усилие на пути к внутреннему прозрению и протрезвлению.

В записках к ее биографии читаем о дальнейшем: «Она... начала читать Евангелие, стала учить наизусть молитвы и выучила два акафиста, Божией Матери и Иисусу Сладчайшему, и всю семнадцатую кафизму. Одним словом, стала делать то, что велел преосвященный, но от исповеди отказалась: "Не хочу, стыдно мне". Преосвященный Варнава принуждать не стал, но сказал: "Онемеешь сама, язык отнимется". И уехал... По его отъезде, действительно, Серафима Владимировна почувствовала онемение и сильное ослабление зрения. По <новом> приезде преосвященного поисповедовалась начисто, но от соборования отказалась. "Хорошо, — сказал владыка, — не хочешь, совсем ослепнешь". И опять уехал. Сначала видела очертания предметов, потом ослепла окончательно, но прежнего отчаяния на этот раз не было, она получила утешение в видении. Ее осиял сильный Свет... Это видение было так сладостно, что сказала: "Слепой лучше жить, я теперь и сама не хочу видеть". По очередном приезде преосвященного пособоровалась, причастилась, поклонилась ему в ноги, просила постричь в мантию. Владыка обещал. Обрадовалась, ждет и молится.

В это время преосвященный Варнава велел вырыть на кладбище могилу, сделать гроб и принести его к дверям матушкиной кельи. Принесли гроб, преосвященный вывел

 

Серафиму Владимировну за руку, дал ей дотронуться до гроба и сказал: "Вот твой дом". В ответ получил: "Вот и хорошо". Попросила гроб внести в келью, поцеловала его, стала украшать, не разрешала никому до него дотрагиваться. Через несколько дней ее постригли в мантию с именем Георгии. Одну ночь молилась в церкви, да две ночи дома, молилась до головокружения, все время творила Иисусову молитву. Через неделю видела во сне пострижение в схиму. Была очень покойна, ко всем радушна. Начала сестрам раздавать свое имущество, и вдруг опять нечеловеческий крик, бросила четки...»

Соприкоснувшись с таким страданием, епископ всеми силами желал ей помочь. Отправил письмо в Саров монаху Анатолию Затворнику с просьбой молиться о больной. «Получил ваше письмо, — отвечал старец, — просили меня грешного помолиться о духовной дочери, она не верит в таинства, в бесов и во все святое и отреклась Господа Христа. Жив буду, помолюсь, буди вам по вере; и вы ей желаете спасения, покрепче молитесь за нее, да направит ее Господь Своими судьбами на истинный путь»³³⁷.

В одну из первых встреч владыка дал ей читать «Лествицу», особо отметив некоторые главы. Серафима вскоре написала ему: «...Больше всех остановилась на Слове 18 (о бесчувствии)... Во время всенощной, раздумавшись о прочитанном, я невольно спросила себя: зачем это было <дано мне>? Ведь там все сказано обо мне. Что-то вроде раскаяния на минуту охватило меня. С этим настроением я пришла из церкви и пишу Вам. Теперь моя очередь смириться перед Вами... Помолитесь за меня и поддержите. Вот сейчас... я готова низко, низко поклониться Вам (даже до земли, а я никогда не кланялась так никому) и прошу Ваших молитв».

«Слава Богу! — отметил на полях ее послания владыка. - Еще на вершок продвинулся вперед. Дай, Господи, не сделать неверного шага!» И отдельно записал уже о состоянии своей подопечной: «Омертвение, окаменение, в общем, полное. Кроме Христа, никто в свете ей помочь не сможет... Горда до безумия. Но надежда на спасение есть... Ибо, мнится, Господь хочет сотворить с нею милость. Но все это будет случай чисто житийного чудесного типа».

Он видел в Чуркиной не просто больного гордого человека с издерганными нервами, но чуткое сердце, потерявшее нравственные ориентиры. («Это не обычный тип ны-

 

нешних Неверов...») Он понимал, что ее душа, вместо веры, как нечто сокровенное, «свое», восприняла модную в миру идеологию социального внешнего братства и устроения. В ней были остро развиты чувства сострадания, жалости (потому и пошла в медицину: «Меня волновал каждый порезанный палец, всякая болезнь, и я мучилась совестью, что не могу помочь»), желание справедливости для всех, народническая жажда служения ближнему. Она так передавала свои первые впечатления от монастырской жизни: «Бедность, неразвитость меня не удивили, это я видела и в Томске у рабочих. Гораздо более меня удивило отношение ко мне. Если там мы были желанными гостями, если не как агитаторы, то как "благодетели", то здесь меня не хотели признавать равной. Отдавала я им все, что было можно при помощи других... но лечить приходилось самой. Они <монахини> дошли до того, что стали ссориться, говоря, что я хожу к одним охотнее, чем к другим, и даже стали предлагать мне плату, если удавалось помочь в какой-нибудь пустячной болезни. Это мне-то, когда я сама была рада им отдать все, что я имею, и знания, и все. Я одела рясу, чтобы ближе сойтись с ними».

— Вы не юдофоб? — не без вызова спрашивала она епископа.

Ее волновало также множество других болезненных вопросов, которыми мучились многие прогрессивные люди того времени. Зачем жить? Как жить? «Имеют ли право люди, более или менее интеллигентные, вместо того чтобы приносить пользу обществу — отдаляться от него добровольно?^* Ведь преступные и всякие ненормальные явления оттого и бывают, что у людей нет хлеба и умения работать и нет нравственной поддержки». Но если бы на эти проблемы она и получила ответы, они не принесли бы облегчения ее страдающей душе. Перед лицом приближающейся смерти она не находила внутренних опор. Как и очень многие русские люди того безумного времени.

Кто повинен в роковой потерянности ее души, в безвременно загубленной жизни? Ура-патриот предреволюционной поры (как, впрочем, и нынешней) не сомневался бы: евреи и масоны. Какой-нибудь красный комиссар, окажись он в монастырской ограде, разъяснил бы, что виноваты

 

социальная среда и классовое неравенство. Если же отбросить кровавый бред озлобленного сознания, то перед взором останется заброшенное существо, не встретившее при входе в этот мир зрячей любви и вдумчивой опеки. В глухом углу благословенной русской провинции, в материально обеспеченной семье, в добротном доме царит мерзость запустения. (Картина, которую потом во множестве наблюдал в своей пастырской практике владыка Варнава.)

Послушница, записавшая историю Серафимы Чуркиной, отмечала: «В детстве, а потом и тем более, она никогда не знала ласки, никому не поверяла своих переживаний, ни с кем не делилась ни радостями, ни горем». Ее чуткая от природы совесть долго не находила в окружающей среде начал, созвучных глубинам сердца. Выросшая на нравственном пустыре, она, с легкостью подхваченная поветриями эпохи, попадает в фантастический мир господствующих общественных настроений. «Не имея корня» и внутренней устойчивости, превращается в медиума, одержимого посторонними ей беспощадными силами поверхностных идей и впечатлений, быстро приведших ее к краю бездны.

...После пострига явился ей Спаситель, и она дала обещание не есть до смерти. Восемьдесят пять суток почти не пила и не ела, постоянно причащаясь. Иногда мучила себя: ела соль и не пила воды. Перед смертью со всеми попрощалась, соборовалась, причастилась Святых Тайн и тут же, 25 сентября (ст. ст.)³³⁸, спокойно умерла.

Поразительная перемена, происшедшая с монахиней Георгией, светлость и ясность сознания, пробившиеся сквозь тернии страданий, видны в ее прощальной беседе с епископом Варнавой (в июле 1920 года, перед его отъездом в Нижний). Темы, прозвучавшие в речи больной, отражали не только откровения о будущей судьбе наставника, незадолго до того полученные ею в видении, но удивительным образом отражали и его мысли, настроения, даже обстоятельства той поры его жизни, которые монахиня не могла знать (вплоть до того, что она совершенно не ведала о предстоявшем его скором отъезде из Макарьевского монастыря), и в значительной мере являлись ответом (так их воспринимал всегда сам владыка) на ряд волновавших его тогда конкретных проблем. Притом что она мало знала о епископе, можно только удивляться верности ее слов, точному попаданию их в цель, соответствию их личности ее

 

духовного отца. Главная, сквозная, мелодия: любовь ко Христу и к людям поверх всех условностей и барьеров. Вот путь, по которому только и нужно идти.

«Давайте в первый и последний раз побеседуем, — начала она прощальную беседу (владыка на полях своей позднейшей записи отметил здесь: "До сих пор м. Георгия была послушницей в полном смысле этого слова, т. е. всегда только спрашивала и задавала вопросы. Даже разговоров на нейтральной почве у нас не было, а не то чтобы какие советы <она давала>. У нее бы и не повернулся <на это> язык"). — Я буду за каждым вашим шагом оттуда смотреть. Буду удерживать вас от всего дурного. Лишь бы была капелька дерзновения, сколько будет только достоинства. Буду молиться за вас, всюду следовать за Христом и припадать к Его стопам, умоляя за вас.

Владыка, больше ласки к людям, все дети маленькие, больше смирения. Смерть скоро уже придет, очень скоро... Они все <монахини> боятся смерти, а я не боюсь. Я знаю, что меня истязать будут, но я имею надежду на милосердие Божие. Нужно больше любви ко всем и свету, свету. Хоть не этого, который я вижу^*, а спокойствия, мира души... Как живете, так и живите, и принесете пользу людям. К ним не привыкайте особенно, но только больше ласки и смирения.

На что была способна, я все старалась делать, но я очень слабенькая... От души благодарю Бога за слепоту и за все... А про меня говорят, что я ненормальная... На таких людей, как я, никакое слово не действует, а только пример. И вы меня победили своей любовью и смирением, тем, что ничего от меня не требовали, не ожидали благодарности. Я считала всех служителей алтаря лицемерами, лжецами и обманщиками, научающими народ тому, во что сами не верят. Но, встретивши вас, была побеждена, и пример вашей собственной жизни меня сразил...

Не смущайтесь, что люди невнимательны и холодно относиться будут к вашим словам, пусть оскорбляются на вас. Бог отплатит за вашу любовь...

Вы меня простите, я в последний раз с вами теперь говорю. Если бы не умирала, то и не осмелилась бы говорить...

 

Другие скажут, что я ненормальная, но вы-то не скажете... А свет^* все ярче делается. И на душе так хорошо.

Вы же спасайтесь, живите, как живете. Больше, больше смиряйтесь, еще больше, чем теперь. Смирение, правда, непобедимо?!. Я хуже всех... Я очень хорошо поняла ваши собственные слова: остывать не надо. Как сделались горячим, так и продолжайте. Не остывайте, да вы никогда не остынете...

У меня порок сердца, а матушка игумения дает мне пить крепкий чай, и пью, и живу еще, но лучше, — сказано в Писании, — погубить тело свое, чем душу^**.

Я многих сестер видела там, Шуру Викторову... Только не говорите никому, только вам рассказываю. Наверно, скоро умрут. Матушка в Иерусалим не поедет, пожалуй. (Тут мои чувства ни при чем...)

Остывать не надо. Я, было, поколебалась^***, но мантия удержала, и удержит, да ваши молитвы спасли. Спасаться трудно, очень трудно. Но ведь вы знаете, что в Евангелии писано: Царство Божие нудится... Всегда так живите. Больше смирения и никогда от людей ничего не требуйте; если не сейчас будет благодарность, то в будущем.

А в Японию не ездите, не допытывайтесь почему, а просто не ездите. Одна моя испорченная душа сколько вам спасения принесет, никакой Японии не нужно. Спасайте здесь людей, в этом должно состоять ваше спасение. Здесь, в Макарьеве, непременно, а вообще в России должно вам спасать души. Мне был показан там громадный апостольский, красивый, очень красивый, железный крест, который вам очень хочется получить за труды в Японии. И сказано, что если вы возьмете на себя этот добрый подвиг, то вас встретят невыразимые и страшные скорби. И это вам не нужно, вы должны это же дело делать здесь... В сущности, вам нужно только одно запомнить — не ездить в Японию. Господь, может быть, вас удержит... Я молю Бога и буду молить, чтобы вы не ездили. Спасайте людей здесь. Так нужно. Вот... мне ангелы кругом кричат: "Не уедет, не уедет, не

 

уедет..." — и рукоплещут. А я вас опять прошу, не ездите... У Бога я не буду просить для вас ни здоровья, ни долгой жизни, но только спасения...

Я умру, а вы в Нижний уедете^*, и все рассеется — но вы не забывайте меня»³³⁹.