Погружение в пастырскую работу. «Окормления»

Март 1921-1922 Нижний Новгород

 

Служение еп. Варнавы в Печерском монастыре.

Церковный молодежный кружок.

Знакомство Веры Ловзанской с еп. Варнавой.

Молодые люди, пришедшие к владыке за духовной помощью.

Дивеевская блаженная Мария Ивановна.

Начало записей «хроники» русской жизни.

Душевное состояние «маленьких» людей.

Пожар в Печерской слободе. Бракоразводные процессы

 

В марте 1921 года епископ Варнава, окрыленный полученным благословением, возвращается на кафедру, в Печерский монастырь, к своей пастве. Однако одновременно и под начало архиепископа Евдокима.

Внешне все шло по-прежнему, владыка жил в Печерском монастыре, при надвратной домовой церкви преп. Евфимия Суздальского, на втором этаже; по хозяйству ему помогали келейницы, монахини Матреша и Саша, помещавшиеся внизу. Обитель, стоявшая на берегу Волги, недалеко от живописной Печерской слободы, в которой жили «мелкие собственники», народ благочестивый и устойчивый, находилась в запустении, монахов была горсточка. Епископ, высокий и худой, много молился и мало ел, келейницы рассказывали «девчонкам» (духовным детям),

 

что еду ему варили в микроскопических горшках (чуть больше детской кастрюльки). Много и истово служил.

«Когда входил в храм и одевал мантию и шел прикладываться к иконам, то монахи пели "Достойно". Он шел медленно, несколько волоча ноги от слабости»³⁵². По воскресным вечерам в Успенском соборе (в Печерах) всегда служил Параклисис Божией Матери. (Напротив иконы Печерской Божией Матери стояла маленькая кафедра, на которую он подымался. Большая кафедра стояла посреди храма.) На эту службу, которую пели все молящиеся, собирались свои, духовные дети; только здесь он говорил большие проповеди. (На литургии, для всего народа, говорил кратко.) За каждым богослужением, утром и вечером, и на подготовительных неделях Великого поста говорил проповедь, обычно недлинную, в которой рассказывал о том или ином духовном правиле, помогающем жить.

Объяснял, например, что такое правильная исповедь: «Вот второй день вы слышите канон Андрея Критского, в котором грехи называются своими именами, как они есть в жизни, не маскируемые ничем. В том-то весь труд и состоит, что мало грех на исповеди назвать по имени, а надо... описать всю его суть. Хороших примеров для нас достаточно в Библии, где грехи прямо называются своими именами... Вот и я к вам обращаюсь с увещанием, кто хочет спастись и ищет спасения, послушайте внимательно, что такое исповедь. Что у нас обыкновенно считают за исповедь? Пришел к священнику на три-пять минут, назвал несколько грехов и чист. Иногда какая-нибудь боголюбивая душа и хочет все сказать, что тяготит ее, да духовник не хочет выслушивать, ему некогда... Выберите духовника по сердцу, уговоритесь с ним о времени, приготовьтесь сами, припомните всю свою жизнь с детства и придя... расскажите подробно... Это надо сделать хоть раз в жизни... Мне вспоминается такой случай: ко мне пришла барышня на исповедь, наговорила пустяков и вышла совсем почти безгрешная, праведница — прямо ангельской чистоты. А я вижу, что что-то есть, начал доискиваться, нет ли еще чего-нибудь скрытого на душе, тогда она говорит мне, подумав: "Вот разве только", и следует ответ вроде того, что "живу с братом" или еще что-нибудь подобное. Значит, мы пали до такой степени, что грех называем "разве только"»³⁵³.

 

Опытный гомилет, владыка раз и навсегда решил для себя следующий вопрос: «Хочешь ли говорить "стильные" проповеди, но без необходимого в данный момент духовного содержания или, отбросивши попечение о всякой красоте внешней формы и логики, говорить только то, что благодать вкладывает в сердце?» И выбирал последнее — непосредственное вдохновение. Принципиально никогда не готовился к проповедям, но «желал говорить по вдохновению, чтобы в них по таинственному внушению сказалось то, что нужно в данный момент для какого-то слушателя, для души, пришедшей что-то получить в своей скорби и духовной нужде...» Потому и «самые блестящие мысли, - писал владыка о некоем харизматическом проповеднике, в котором легко узнать его самого, — считал диавольским наваждением, желанием прельстить его и поймать на красоте, если они приходили не после того, как он, выйдя на амвон и перекрестившись, скажет: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!" Он тщательно заботился, чтобы поле сознания его было чисто от всяких мыслей, хотя бы и благочестивых... Только молитву к великим проповедникам, Иоанну Златоусту, Василию Великому, Григорию Богослову, он позволял себе перед тем, как идти на проповедь.

И после, перекрестившись, начинал беседу, считывая ее как бы с книги, поставленной у него перед глазами, до тех пор пока не увидит таинственные письмена окончившимися и дальше опять белые страницы. Тогда мысли у него тотчас же иссякали, и уже не мог найти ни одного слова. Ставил: "Аминь", где бы ни пришлось, и уходил на свое место.

А во время появления громадного наплыва мыслей, приходивших к нему как бы откуда-то извне, он старался только... не пропустить ни одной и придать им какую-нибудь сносную форму, наиболее точно их передающую. От желания передать народу как можно больше этих мыслей, он давился часто словами, перебегал с одной строки таинственной книги на другую (ибо сказать все, он ясно видел, не сможет, и потому выбирал лучшее), не заботясь, логично ли у него это выходит или нет. Он рассуждал так: мне Бог дал пригоршни бриллиантов, которые надо раздать в 5-10 минут людям... И он их раздавал, разбрасывал... А там уж делай из них, что хочешь. Да и как иначе? Невозможно живую мысль, животворящий дух

 

заколачивать в гроб логических схем, проклятых шаблонов и литературных трафаретов»³⁵⁴.

«Когда за литургией я говорил несколько проповедей (однажды до пяти!), — вспоминал владыка, — то эти две: апологетическую, после Евангелия на литургии оглашенных, и мистическую, до (или после) причащения, для "верных", считал за основные. Обычно выходил на амвон с маленьким Евангелием на русском, употребляемым на молебнах, и по его тексту объяснял дневное зачало»³⁵⁵.

Однажды, читаем в записках его духовной дочери, «во время проповеди видел Свет, и эта проповедь была такой силы, что не знаю, забудет ли ее кто из присутствовавших когда-нибудь; говорил он на тему "о покаянии"; эта тема его излюбленная, и часто, начав проповедь о другом, он переходил на свою любимую тему о покаянии, страдании Христа, плаче о своих грехах и сокрушении сердечном»³⁵⁶.

Внутреннему плачу в сердечном устроении, своем и своих пасомых, придавал большое, даже центральное, значение. «Он мне всегда говорил, — свидетельствовала Долганова В. И. — "Плачь беспрерывно, будь в обществе, смейся, а душой плачь и плачь". И свои слова в жизнь сам проводил буквально: и говорит, и иногда улыбается, а глаза печальные, добрые, душой, значит, всегда плакал»³⁵⁷.

Третий год советская власть «благополучно правила несчастной Россией». Конец старого мира многие интеллектуалы, люди с обостренной совестью предчувствовали заранее и даже желали его, надеясь, что таким образом разрешатся противоречия современной цивилизации с ее социальной несправедливостью и духовной узостью. Тонкие и чуткие к малейшей пошлости натуры надеялись на рождение нового — с расширенным космическим сознанием — человека, который создаст новую науку и культуру, и на новой земле жизнь, избавленная от пошлости, превратится в непрерывное творчество. Подобные чаяния разделяла не только интеллигенция, но в той или иной степени и многие представители духовенства, и даже самого консервативного направления, как мы видели на примере епископа Макария (Гневушева). По мнению большинства «чающих», исторические перемены должны были начаться в результате победы России и ее союзников в Первой мировой войне. (Только либеральные круги, например приверженцы партии Народной свободы, видели славное будущее отечества

 

в свете достижений западной политической мысли: плюрализм, защита социальных интересов населения и так далее, а правые надеялись на восстановление во всех сферах жизнедеятельности национальных начал. Но те и другие считали, что России предстоит в XX веке играть роль мирового лидера.) Час исторических перемен пробил. Великая империя не только проиграла войну, но и сама распалась. Однако облик строителей нового мира вызвал в обществе оторопь. Новый мир стал воплощением древнего ада, знакомого по изображениям в церковных притворах.

Очень скоро всем стало ясно, что для выживания необходимо приспособиться к вывороченной наизнанку действительности. И граждане активно занялись собственной перелицовкой. Если для одних она давалась легко и просто, то для других означала чуть не полное самоуничтожение. Особенно тяжело было молодому поколению из "хороших" семей, детям образованных сословий. Что ожидало эту молодежь? Ограничения в выборе профессий и в получении образования, преследования за неблагонадежность по признаку чуждого классового происхождения, издевательства над их старорежимной хлипкостью, испорченной породой. Что могли противопоставить требованиям революционной действительности совестливые юноши и девушки, воспитанные в христианских традициях? Можно было, конечно, махнув на прошлое рукой, броситься в водоворот эмансипации и свободной любви, превратиться в общественников и по вечерам плясать в рабочих клубах с энергичными представителями нового гегемона, но не для всех это было приемлемо. Душа тосковала.

Спасительной отдушиной для некоторых недоучившихся гимназистов и гимназисток явились в те годы христианские молодежные кружки, возникшие на краткий исторический миг во многих больших городах. Это были последние ростки великой кружковой традиции русской интеллигенции.

После роспуска в 1918 году Спасо-Преображенского братства и расстрела ряда его участников церковно-общественная жизнь в Нижнем замерла. Появившись в городе, архиепископ Евдоким старался показать себя с лучшей стороны, развернул активную деятельность, стал читать в Вознесенском храме цикл лекций под общим названием «Русская Церковь в Америке», устроил открытые пастыр-

 

ские курсы на Дивеевском подворье (в противовес богословским курсам, организованным Булгаковым и еп. Лаврентием). Когда в Поволжье начался голод, устроил на подворье же, в Серафимовской церкви, сбор средств в помощь пострадавшим, сюда приносили продукты (крупу, сахар). Году в 1920 организовал христианский кружок, «закрытый», куда принимали почему-то по его личной протекции. Входили туда одни девушки и два его иподиакона. Мутное это начинание имело неожиданные и плодотворные последствия.

Вот описание пути, приведшего одну молодую девушку через участие в работе подобного кружка к серьезной духовной жизни.

Февральская революция застала дочь инженера Веру Ловзанскую в Астрахани, где она училась в гимназии. Ее вызвала директриса и сказала, чтобы девочка срочно шла домой (она жила через реку, на Форпосте, и директриса опасалась беспорядков в городе). Вера благополучно добралась домой, никакой «революции» не заметив, в их стороне стояли казаки, и все было спокойно. Но когда после пришла в гимназию, то подружки удивили ее речью, доселе неслыханной. «Теперь свобода, а тебя по-старинному воспитывают. Теперь все можно и родителей слушаться не обязательно». «А я слушала их и ничего не понимала. Какая свобода? Швобода!»

Вернувшись с родителями домой, в Нижний Новгород, она продолжила учебу в Институте благородных девиц. После Октябрьского переворота, когда средние учебные заведения превратились в школы второй ступени, детей перед началом уроков (вместо молитвы и «Боже, царя храни») сразу же начали заставлять петь «Интернационал», что их неприятно задевало. Отец ее, Василий Николаевич, церковь посещал раз в году, мачеха, обремененная большой семьей, несколько чаще. Религиозным воспитанием дочери специально не занимались, однако она сама, по непонятному влечению сердца, регулярно бегала в «домашний» приходской храм Похвалы Пресвятой Богородицы на Похвалинском съезде или в женский Крестовоздвиженский монастырь.

Ей было лет шестнадцать, когда она узнала, что Евдоким организовал пастырские курсы для народа. «Я тоже стала ходить на них, — вспоминает она, — на Серафимо-Ди-

 

веевское подворье, а потом стала посещать здесь храм преп. Серафима. Однажды пошли туда с Марусей Метелевой (худенькая, бледная, модно одетая, интеллигентная девушка), смотрим — справа от входа какие-то стоят девушки рядами, лет по двадцать. Узнаем; оказывается, это христианский кружок, организованный Евдокимом и притом - «закрытый». Туда входили только два его иподиакона и эти рафинированные интеллигентные барышни. Держатся замкнуто, собираются где-то у Евдокима. Нам, конечно, завидно, что, мол, закрытый.

А потом узнаем, что разрешили открыть второй кружок христианской молодежи. Большой, наверно, человек 200 в нем было. Дали нам вместительный храм, Трехсвятительский (на Канатной улице), при нем библиотека; мы там в церкви устанавливали порядки: за детьми смотрели во время службы, собирались там, читали, организовали хор и всю архиерейскую службу пели. Я исполатчиком, вторым голосом пела... Устраивали доклады. Я, помню, делала доклад о Шестом Вселенском соборе... Председателем кружка был Костя Нелидов, будущий иподиакон владыки Варнавы. Молоденький, ходил еще в институтской форме (с такими красными погончиками), а его заместителем состоял бывший офицер. Они были разного духа; Костя чисто монашеского и духовного направления, а у этого так: и здесь не упустить, и там получить. Конечно, кружок недолго существовал. Разве могли терпеть в такие годы такой кружок? Вскоре последовал запрет. Незадолго до его закрытия вдруг приходит на собрание Костя и говорит: "Дорогие братья и сестры, приехал владыка, у кого есть какие духовные нужды, пожалуйста, — двери всегда открыты, он живет в Печерах, — епископ Варнава"».

Когда кружок прекратил существование, некоторые его участники, тяготевшие к более строгой духовной жизни, начали посещать Печерский монастырь. Однажды решилась и Вера, подошла к боковой двери в стене домового храма преп. Евфимия Суздальского, позвонила, успев подумать: «Лучше бы не открывали». Открыли матушки, повели наверх, к епископу в приемную. От волнения она мало что запомнила. Рассказала о себе, о любимых книгах. Читала тогда еп. Феофана Затворника («Что есть духовная жизнь»). Владыка велел эту книгу оставить и достать «Лествицу» и авву Дорофея. Назначил день для исповеди.

 

На первую исповедь (весной 1921 года) она пришла «безгрешной». Два дня самовольно ничего не ела, ходила на работу, и дома, перед Пасхой, надо было убраться. Вышло так, что все грехи свои «забыла» и не знала, в чем исповедоваться. Заметив ее состояние, владыка сказал: «Идите и с семи лет запишите все свои грехи на бумаге». В следующий раз принесла лист, где уже были записаны не только греховные дела, но и помыслы («так уж на совести положено было»). После того, что написала, испытывала стыд. Владыка вышел чрез свою дверь, в белом подряснике, прочел разрешительную молитву и пальцем начертал крест на ее лбу... Так появилась в его окружении та, которая впоследствии помогла наставнику выжить в этом мире.

Исповедь происходила нечасто («владыка говорил, что надо так исповедоваться, чтобы враг нигде в уголочке ничего не оставил, а то опять все начнется заново»)³⁵⁸, в промежутках передавали через монахинь письма с вопросами, возникавшими по жизни и требовавшими разрешения. (Как в области умозрительной, так, большей частью, и в конкретно-бытовой, практической: «К владыке мы лично ходили очень редко, в исключительных случаях, когда найдет нужным позвать, а мы ему писали о своих духовных нуждах и искушениях...») Потом, в церкви, монахини возвращали их с его резолюцией. Ответы принимались к исполнению.

Из кружка пришла к епископу также Лидия Серебровская, дочь известного нижегородского присяжного поверенного и деятеля Спасо-Преображенского братства. Отец ее, круглый сирота и воспитанник Нижегородского епархиального приюта, вел активную церковно-общественную деятельность, занимался широкой благотворительностью, слыл человеком стойких убеждений и правдолюбцем. В 1918 году коммунисты его расстреляли, а потом издевательски извинялись перед женой, что расстреляли по ошибке.

Пришли Елена Рожина, учительница (позже она помогала еп. Варфоломею (Ремову), попала на Соловки), Валерия Уманова, Ольга Патрушева, дочь лесника, и другие. Прибился к Печерам приятель Нелидова по дворянскому институту Петр Скипский³⁵⁹, он был из семьи врача и ему удалось попасть в университет, на физико-математическое отделение. Еще в мае двадцатого года владыка предложил

 

ему принять участие в составлении апологетических текстов, отвечающих на насущные вопросы современности. (Примечательны некоторые из предложенных епископом тем: «Крушение идеалов. На рубеже новой культуры», «Нарождение новой расы», «Какова будет грядущая цивилизация?», «Задачи христианского уклада жизни в наше время».)

«Длинные службы, проповеди владыки... — вспоминает спустя семьдесят пять лет Вера Васильевна Ловзанская. — Было военное положение, ходить разрешалось по улицам до полночи. Бежишь из церкви, бьет двенадцать, дрожишь, как бы не забрали. Вот так поздно у нас иногда кончались службы (а в праздничные дни мы приходили на службы два раза, утром и вечером, с маленьким перерывом). Правда, транспорта никакого не было, ходили пешком через весь город... Это была самая счастливая пора в нашей жизни и единственное утешение в тяжелое, голодное и холодное время».

В позднейшей рукописи своего незавершенного романа епископ сформулировал отличительную особенность своих взаимоотношений с «малым стадом», собравшимся вокруг него: «Кружок — это от личности. Появился Евдоким, Петр — завели кружки. О. Гигантий^* — не создавал кружка, но к нему ходили (как в Печеры). Он "окормлял". Так что получался все равно тесный кружок встречавшихся у него лиц, построенный не на формальных началах, а на чисто духовных, что гораздо крепче»³⁶⁰.

Владыка вспоминал то особенное состояние, «горение духа», с которым «девчонки» бегали в Печеры. Казалось, начинается новая жизнь, возрождение атмосферы древней христианской общины, единым сердцем, едиными устами и единым делом служащей Творцу. Ближайшим и незаменимым помощником епископа (кроме Нелидова) стала Валентина Ивановна Долганова. Как и ее старшая сестра Фаина (также духовная дочь владыки), она устроилась делопроизводителем, а потом статистиком в губернское Статбюро. Получив статус советской служащей, могла оказывать существенные услуги своему духовнику. Ему часто по духовным делам требовалось выезжать в Москву,

 

но на поезд можно было попасть только при наличии брони, и билет всегда доставала Валентина. Он говорил: «Моя молитва, а твои труды». Через несколько лет, допрашивая его в ОГПУ, чекисты удивлялись: «Мы знаем, что вы бывали в Москве. Но как вы туда добирались, на лошадях?» «Зачем на лошадях, — отвечал владыка. — На поезде».

«Валентина была самой близкой духовной дочерью владыки. Она работала в советском учреждении, жила с родителями и ходила на службы в Печеры. Она как-то сразу стала выделяться из всех нас. Одетая в почти монашеское платье (она и на работе так сидела), умная, энергичная, волевая, с интересной внешностью — чувствовалось ее превосходство над всеми нами. Послушницей она была для владыки незаменимой. Она никогда не считалась ни со своими личными нуждами, ни с семьей, ни с работой и всегда была в полном его распоряжении.

Как-то девчонки заметили, что Валентина к владыке ближе всех. Лидия Серебровская на исповеди (он заставлял открывать помыслы) покаялась, что ревнует к Валентине. "Хорошо, — сказал владыка. — Ты будешь мне вместо Валентины. Ты готова?" — "Да". — "Ну, что ж, мне завтра надо послать кого-то в Саров. Или вот к Марье Ивановне в Дивеево, у меня к ней вопросы есть. Ты поедешь?" — "Но мне надо спросить, как мама к этому отнесется". — "Ах, мама! А Валентина у мамы не спрашивает. Что мне нужно, я поручаю ей, и уж как там Валентина хочет, но дело она устраивает. А у тебя мама"»³⁶¹.

По совету епископа, Валентина Долганова записывала истории, услышанные от знакомых на работе, в которых раскрывался или Промысл Божий, или состояние современных умов и сердец. Записывала истории нижегородских монастырей и подвижников. Ездила она с вопросами епископа к дивеевской блаженной Марии Ивановне и оставила записи ее бесед, ценнейшие материалы для понимания феномена российского юродства.

«Блаженную юродивую Дивеевскую Марию Ивановну владыка считал за великую прозорливую старицу. Своих духовных детей всегда направлял к ней и сам постоянно обращался с вопросами, специально для этого посылая в Дивеево верных людей. Когда я пришла к владыке, — вспоминает инокиня Серафима (В. В. Ловзанская), — он вскоре же сказал мне: "Вам нужно бы съездить в Саров и сходить

 

в Дивеево к Марии Ивановне: что она скажет?" По своему смирению, не беря решения на себя, он из ее слов заключал, каким путем нужно было вести человека. Блаженная очень любила владыку. Она с радостью встречала всегда приезжавших от него и говорила: "Это приехали от Варнавы с дворни". Называла его своим сыночком, а также повторяла: "Его очень любит Христос, потому что у него много смирения"... Я лично очень часто ездила в Саров и всегда заезжала к блаженной. Конечно, прозорливость ее была исключительная, приводившая меня прямо в ужас. Она насквозь видела все твои грехи, знала постоянно, что происходит с человеком за много верст и за много времени, и все ее предсказания всегда сбывались».

Еще на одно важнейшее дело благословил свою послушницу владыка. Всероссийский Поместный Собор в 1918 году призвал священноначалие «собирать сведения и оповещать православное население посредством печатных изданий и живого слова о всех случаях гонения на Церковь и насилия над исповедниками православной веры»³⁶². Нам известен только один случай, когда в вихре революции на территории, захваченной большевиками, был проведен опрос свидетелей и была осуществлена запись их показаний вскоре после казни мучеников. По благословению епископа Варнавы, это сделала Валентина Долганова, собрав свидетельства о расстреле в селе Пузо в августе 1918 года подвижницы Евдокии Шиковой с тремя келейницами.

Четвертого октября 1921 года за всенощной, в канун памяти святителей Московских, владыка говорил о том, как древние христиане почитали своих мучеников, собирая их кровь «и каждую частичку их мощей», храня собранное в своих домах как величайшую святыню. Память о новых мучениках и подвижниках была для него такой святыней.

Иногда насильники врывались и в Печерский монастырь. Однажды в двенадцатом часу ночи комиссар с красноармейцами пришли с вином и требовали вместе с ними выпить, но четверть лопнула у них в руках — под крестным знамением владыки³⁶³.

Соприкасаясь с религиозной жизнью народа, владыка видел страшный нравственный упадок и одновременно замечательное благочестие, опыт живого богообщения. Обычно, говоря о ревностном пастыре и его трудах, рису-

 

ют его как небесного посланника, изрекающего лишь истины и творящего благодеяния пастве, однако владыка смотрел на свое служение иначе и старался учиться тому неотмирному, что открывалось в общении с верующим народом: сокровенной жизни Церкви. Не случайно своим заметкам он хотел дать характерное название — «Пути Промысла Божия», а дневник 1921 года предварил следующим пояснением: «С принятием мною епископского сана я попал в сферу таких чудных действий Божественного Откровения в отношении людей и вообще проявлений таинственных (хотя бы и отрицательных) сторон потустороннего духовного мира или жизни души человеческой в пределах нашей грубой, дебелой, материальной, земной действительности, что оставлять их без внимания, предоставляя времени сокрушать память о них и стирать следы воспоминаний, было бы крайне неразумно, если не погрешительно»³⁶⁴.

Он чувствовал себя летописцем, которому показано состояние души современного русского человека, дано услышать зов Творца к конкретным людям и увидеть отклик их свободной воли на этот призыв. Картина открывалась поучительная. «Кругом неверие, — записывал епископ, — люди обезумели, не признают духовного мира, который будто бы является "выдумкой попов", говорят, что нет ни Бога, ни ангелов, ни демонов, и в то же время эти окаянные, то есть бесы, внушая одним, что они — демоны — не существуют, других мучают, являются к ним, хозяйничают в их жилищах и душах со всей дерзостью и жестокостью...»³⁶⁵

В художественных фантазиях Гоголя ничтожный служащий Акакий Акакиевич был поглощен мечтой о шинели как высшей цели в этом мире, в реальности же «маленькие люди» жили мелкими радостями убогого хозяйства, семейных забот, стихией народных бытовых суеверий. В круговороте эмоций слишком многие не различали Божественного присутствия, а Церковь замечали лишь по праздникам, по названиям храмов, по именам священников, служащих в той или иной местности. Человека полностью поработили плотские, психические, классовые инстинкты. И часто в народной толпе, заполнявшей церкви, раздавались страшные крики бесноватых — этих одушевленных комков материи, потерявшихся в бескрайних просторах бытия. Внутренний мир людей давал знать о себе присту-

 

пами постоянной тоски и мраком, неизбывно пребывающим в чувствах и помыслах. Отпадение от духовной жизни произошло в результате придавленности народа-богоносца в прошлом — и еще более в беспощадном настоящем — бременем исторической миссии, возложенным на плечи малых сих их вождями (порфироносными и краснозвездными), в результате безжалостной чиновничьей узды, накинутой на судьбу человека.

Вот Наталья, крестьянка из глухой деревни Лопатищи Васильсурского уезда, замужняя, но с детства отдавшаяся распространенному пороку, более двадцати лет не бывшая у причастия. Соседка Маруха («порченая») обвинила ее в том, что Наталья наводит порчу. Деревенская толпа ведет подозреваемую к причастию, чтобы через святое таинство испытать верность обвинения. В церкви Наталья закричала, поэтому все признали ее повинной и стали плевать на причастницу (что делал во время дикой сцены священник, осталось неизвестным, его как бы и нет в этой гуще народного быта). От душевной окаменелости Наталья приняла на себя клевету и повинилась в небывшем грехе. После подобного случая, да еще «от постоянных нападок невежественных деревенских баб и мужиков», трудно сохранить неповрежденным ум. Наталья стала заговариваться и жить галлюцинациями.

Интеллигентную Марию Федоровну из Нижнего в «освободительное» время оставил муж, решил под лозунги Пятого года сбросить с себя путы семьи. Единственный сын, окончив реальное училище, а потом петроградский институт, стал инженером и уже большевиками был аккуратно поставлен на учет и вскоре послан в Саратов. Году в двадцатом пришла оттуда телеграмма с сообщением о смерти его в одном из городских лазаретов. В матери вспыхнула ненависть к Богу.

У «пенсионерки социального обеспечения» М. Ф. сын утонул, а у Н. погиб на фронте. Теперь обеих одиноких женщин преследуют, как им кажется, враги, холодные безжалостные соседи по коммунальной квартире. И оказавшись за гранью отчаяния, все эти женщины вспоминали о Церкви, брели в храм.

Из нижегородского госпиталя, «усердно оберегаемого от всякого "поповского духа"», пришло письмо настоятелю Печерского монастыря от умирающего двадцатидвухлет-

 

него Якова. Этот молодой парень, по-видимому красноармеец (похожий на тех, кто порой вламывался в обитель, устраивая там стрельбу и гульбище), не надеялся быть прощенным в будущей жизни, но просил все-таки святого отца помолиться за его загубленную бесчисленными кровавыми преступлениями душу.

Во мрак погрузились «маленькие» русские люди, и только самые смиренные и убогие, юродивые и тихие души сохраняли в своих сердцах человеческое тепло и надежду. В одном благочестивом (но бездетном) семействе встретил епископ блаженного Ивана, лет тридцати пяти, имевшего почти совершенный духовный разум. В детстве на святках он увидел ряженых в страшных костюмах и утратил дар речи. Живя в подлинно христианской нищете, приобрел чистоту сердца и прозорливость. «Ничего не имеет, — записал владыка впечатления о встрече с ним, — только то, что на себе: рубашка, шаровары, пальто, в лаптях. Встает с зарей. Ест скудно, простую, грубую пищу. Никого не осуждает ни на сколько, не имеет пристрастия к миру ни в чем. Постоянно молится и ходит за иконой Оранской Божьей Матери... Видит мысли, поступки людей — настоящие, прошедшие и будущие... За его чистоту и простоту Бог милостью Царицы Небесной, Которой он так служит, даровал ему сильный дар ведения. Он, например, говорил и вскрывал подлинную суть таких событий церковной жизни, о которой только я знал (остальные верили ему на слово). Что было у нас до прихода его, рассказал нам (между прочим, обличил меня за то, что я съел масла сливочного — а был постный день; съел же я тартинку по чревоугодию и забывчивости, чему доказательством служит то, что отказался наперед от молока для кофе, подчеркнув, что ныне пост)... Одно только скажу, что все чудно, достойно удивления и благодарности к Богу, дивному во святых Своих».

В Печерской слободе приобрел владыка верных прихожан, у одной из них, своей духовной дочери, хранил рукописи (так как чекисты часто проводили обыски среди духовенства). Эта благочестивая и еще молодая женщина жила с детьми и матерью в собственном доме. Отец выдал ее замуж вопреки воле дочери (сердце ее с детства рвалось в монастырь); муж вскоре, по-видимому, запил и ушел. Она растила детей, работала в советском учреждении и вела строгий, монашеский образ жизни. Во сне ангелы пока-

 

зали ей Печерскую обитель, немногочисленный крестный ход, с которым шел епископ Варнава. И женщина эта с того часа постоянно посещала все монастырские службы, часто исповедовалась и причащалась.

За одинокой привлекательной служащей начал ухаживать управляющий того учреждения, в котором она работала, провожать ее вечерами домой, занимать разговорами, предлагать деньги, помощь. Его ухаживание вылилось в настоящее преследование. Она же много молилась (тем более что ее старая мать сильно заболела), прося помощи в своем положении. И вот однажды в тяжелом забытье увидела летний монастырский храм. Шла литургия, которую совершал владыка Варнава (он стоял на кафедре и показался спящей вдвое выше обыкновенного). Духовная дочь его погрузилась в молитву и богомыслие, «зная, что меня никто тут не тронет под защитой Бога». «Душа моя, — описывала она свой сон в письме к епископу, — в это время что-то переживала необыкновенное... И вот глаза свои я подняла кверху и вижу как будто бы стоящую на облаках Богоматерь, но только не Покров Пресвятой Богородицы, как там в храме написано, а нашу Печерскую Царицу Небесную... Только в руках у Нее ваш омофор, который Она и держала над вами. А по обеим сторонам Ее стояли на коленях преподобные Антоний и Феодосии, опустивши головы и скрестивши на груди руки. Я с умилением смотрела на эту картину и думала про себя, что есть на свете такие люди, которых Сама Богоматерь защищает от всего Своим Покровом».

Видение это было неслучайно и как бы двухпланово: предзнаменовало чудесную помощь Божию во вскоре последовавших событиях и, одновременно, указывало на место, где пройдет последняя часть жизни владыки. Дальнейшее воспроизвожу по записи епископа на листах письма своей духовной дочери. «Когда она кончила писать сие и легла спать, то через некоторое время чувствует, что к ней подошли, но проснуться никак не может. Затем начинают тащить с нее одеяло. Она начинает всеми силами натягивать его на себя. Те же рвут и тащат. Затем хотели как бы броситься на нее (на ней был св. крест, данный ей мною, с мощами преп. Серафима Саровского) и сказали: "Смотри, если ты будешь ходить к Варнаве и рассказывать ему все (т. е. исповедовать помыслы. — Прим. П. Я.), мы тебе зададим..."

 

Когда она раскрыла глаза, то увидела, что новое одеяло, которым она была покрыта, в верхней части, за которую его тащили, изорвано, как бы от когтей, в клочья. Теперь она не знает, как скрыть от домашних все это дело. При всем том на нее напал такой великий страх, что отнялись ноги на два дня и она не могла ходить даже в церковь».

«1922 г., 18 апреля. Не прошло и трех дней, нет, ровно три дня исполнилось, как была у меня (16. IV, а сейчас одиннадцать часов ночи восемнадцатого <числа>), и демоны уже исполнили свою угрозу. Напротив меня горит ее дом. У нее часть моих рукописей... Да будет Его воля. Отомстили и мстят не только ей, но и мне.

Сейчас пришли и сказали характерную причину пожара. Из мести, похоже, забрались (а уже все спали), коридор и крыльцо облили не только керосином, но и бензином, подожгли и сами ушли. Все выскочили в одном белье, одна старуха сгорела. Вышла она, было, из дому, да вещей пожалела, вернулась, подошла к постели, ткнулась около и задохнулась... Лежит старуха у монастырской стены, обгоревшая, без рук, без ног, половина черепа. Женщина же эта <духовная дочь> почти все сохранила, не растащили рукописи, но дом весь сгорел. И здесь милость Божия».

Валентина Долганова записала о том же событии важную подробность: во время молитвы епископ заранее узнал о готовящемся поджоге и послал монахинь помочь пострадавшим. («В Печерах случился пожар, сгорело два дома как раз напротив монастырских ворот. Владыка первый узнал о пожаре, к нему пришел демон и сказал об этом. Он постучал к сестрам, те побежали и увидели начавшийся пожар. Они первые помогали вынести вещи, разбудили спящих. Пожар был по поджогу».)

Действительность была столь тягостна и безнадежна, что у обычных людей исчезло чувство радости, постоянно накатывали волны навязчивых желаний отбросить устаревшую мораль, существовать растительно: чем легче и проще, тем лучше. Епископ противопоставлял этой духовной болезни аскетические правила. Исповедь, обязательно с откровением помыслов («Он всегда говорил: можно не делать никаких подвигов, только все говори мне, дочиста исповедуй помыслы и греховные желания и ни о чем больше не беспокойся. И действительно, нельзя было скрыть от него чего-нибудь: сейчас же совесть начинает обличать, и

 

такое получается страдание, что лучше перетерпеть стыд, но все сказать, да к тому же и страшно: ему не скажешь, значит, хочешь скрыть от Бога; все равно все раскроется на Страшном Суде и какое воздаяние получишь ты тогда за неисповеданные грехи?»)³⁶⁶, молитва («Где бы ни была, — требовал от своей послушницы, — и что бы ни делала, тверди, знай, молитву»)³⁶⁷, пост, удаление от всякой разболтанности и отказ от вольного поведения (говорил Долгановой: «Что можно делать всем другим — тебе следует позволять только десятую часть, все кругом смеются над чем-нибудь — ты улыбнись, чтобы не вносить большого диссонанса и тем не соблазнить душу ближнего»)³⁶⁸, всемерное поддерживание в себе стремления поступать во всем по любви к Богу. Только в следовании подвижническим правилам видел он возможность выполнять евангельские заповеди в нынешнее время, намертво охлаждающее всякое живое сердце. «Остывать не надо, — любил повторять епископ. — Как сделались горячими, так и продолжайте»³⁶⁹. «Худое знакомство бросайте, злого чуждайтесь, доброго держитесь, хорошее настроение у себя поддерживайте, доколе оно не станет главным устоем вашей жизни», — заповедовал епископ своей послушнице Валентине³⁷⁰. Ольга Патрушева вспоминала главный принцип его тогдашней педагогики: «Результат строгой аскетической жизни есть любовь»³⁷¹.

Своеволие как одно из свойств души, мешающих жить, владыка всячески пытался искоренить из характера своих духовных детей. Юная Вера Ловзанская (она начала «трудовую деятельность» в пятнадцать лет) решила ходить на работу в черном платке, подражая сестрам Долгановым. Этому решению способствовало и желание отстраниться от молодых коллег по службе, которые при "встрече задерживали ее руку «нечистым осязанием». На исповеди епископ узнал об этом: «Как? Вы сидите в платке? — удивился он. — Кто благословил?» «Каково мне было снять платок? - вспоминает она. — Все молодые люди понимают это так, что я изменилась и, значит, позволительно проявлять вольности». Но решению наставника беспрекословно подчинилась. Те же ребята убеждали Веру, что она отстала от современности, раз не читает любовных романов. Наконец она сама смутилась от своего невежества в этих вопросах и написала владыке записку: «"Владыка, ничего я не понимаю

 

<в делах сердечных>... А может, мне надо что-то знать?" Вот он на это и написал: "Всегда думайте, что на вас смотрит Христос и все небо, а около вас ангел-хранитель. Ничего вам знать не надо"».

Постепенно стали замечать, что слова и намеки владыки часто сбывались буквально. «Одному молодому человеку на вопрос, где ему поселиться, жить у родителей в доме или здесь в Нижнем, владыка ответил: «Поживите <в семье>, все равно обстоятельства изменятся, и вы освободитесь». В то время спрашивавший не понял, да и особого внимания не обратил на эти слова, а в марте месяце у него умерла мать, которая связывала всю семью своей любовью»³⁷². Подобных случаев было собрано и записано в то время немало.

Об этом даре пророческого предвидения епископ «замечал не раз, что не понимает своего состояния и говорит как бы не сам, а кто-то другой, и он сам не может объяснить, что это за чувство — присутствие благодати Божией»³⁷³.

С высоты пройденной жизни, оглядываясь назад, он оценивал свое далекое прошлое (1921-1922 гг.): «Что такое Печеры? Юношеский возраст. Мальчикам... серьезных вещей не показывают». Это был период монашеской романтики, нащупывания твердой дорожки среди хлябей современности, строгого подвижничества и приобретения опыта пастырского руководства. В стремлении к аскетическим подвигам он порой перебарщивал. По возвращении в Нижний из «отпуска» «вскоре стал спать на полу, прямо на ковре, головой к кровати, касаясь... ее. И тут же стал ощущать боязнь и присутствие бесов, подобно тому, как они заявились первый раз в Макарьеве. Особенное такое ощущение... Намекнул об этом сестрам. Одна из них стала спать наверху в передней (интересно, что они сами заметили, что мне наверху <стало> не совсем по себе оставаться одному). Я сперва отказывался из тех соображений, что если будет обыск ночью (у всех архиереев уже были), то могут насочинить какую-нибудь грязную сплетню... Но боязнь бесовских влияний и нежелание подвергнуться горделивому чувству (что вот, мол, я один справлюсь, как же подвижники <справлялись>, а Бог-то и проч.) заставили меня согласиться на предложение, чтобы через несколько комнат спал кто-либо из сестер. Когда же начались дни Пасхи и Пятидесятницы и я из-за этого перестал спать на полу, прошло и бесовское нашествие. Интересно,

 

что такие пустяки даже, как спанье на ковре, что меня нисколько не удовлетворяло (хотел прямо после на полу спать — "долулегание" это называется у древних отцов-подвижников), и то бесам не по нраву...»³⁷⁴

Блаженная Мария Ивановна передавала: «Под кровать чтоб не лазил». И грозно стучала пальцем по ручке стула (но при этом весело улыбаясь)³⁷⁵. После всегда не преминет спросить: «Ну, что, он под кровать-то лазает? Спит-то как, на мягком или на полу?.. А то они ведь рядом, сзади стоят. Как бы чего... Еще молод больно. Рано ему еще... Скажи ему, чтобы этого больше не делал»³⁷⁶. Она беспокоилась о владыке и однажды, пропев пасхальный тропарь, сказала: «Надо и ему чаще читать "Христос воскресе", очень <этой молитвы> бесы боятся; тогда под кровать не полезет». Еще добавила совсем непонятное: «Умер о. Анатолий... умрет и ваш Варнава. Скоро еще годок поживет».

Так получалось, что его личное время на какой-то краткий исторический миг струилось в иной плоскости, чем время общее. Календарь показывал год четвертый со дня революции. Епископ целиком погрузился в духовничество, в молитвенное делание, в работу над рукописями, что также требовало особенных условий жизни. Он находился в парадоксальном положении: как молодой монах, должен был уклоняться от мира и трудиться в келейной тишине, как епископ, должен был идти навстречу людям и событиям. («От архиерейства отказываться грех, — говорила Мария Ивановна, — принимать людей надо, только не всех, половину принял, немного, и будет».)³⁷⁷

Конечно, он не отгораживался и от социальной действительности. Городские власти дали понять, что откроют в нижегородском Кремле древний собор, отнятый ими у Церкви, однако обещания не выполнили. Народ заволновался, и как-то большая толпа собралась на Благовещенской площади, требуя ключи от храма. Решили идти в епархию. Архиепископ побоялся выйти к людям и, зная, что верующие расположены к владыке, послал его к ним. Епископ Варнава вместе с пришедшими отправился в губисполком на переговоры, которые, конечно, оказались безрезультатными, но волнение он успокоил, и все мирно разошлись.

Приставил его Евдоким и к другому тяжкому послушанию — ведать в консистории бракоразводными процес-

 

сами. Придя к власти, коммунисты взяли это дело в свои руки и поставили на поток: достаточно одной из сторон заплатить три рубля, «и дело с концом — разливанное море разврата»³⁷⁸. Комиссары следили за тем, чтобы духовенство не препятствовало желающим развестись и по первому требованию одного из супругов оформляло и развод церковный. Общество, привыкшее существовать в условиях нескончаемой войны, внешней и внутренней, распадающихся привычных устоев жизни, приняло это новшество не без удовлетворения. «Возможность многократного заключения гражданского брака, — вспоминал владыка, — появившаяся в первое время <после прихода соввласти>, была прикрытием проституции и блуда, что расценивалось так даже не с церковной точки зрения... И архиереи, занимавшиеся разводами, попали в безвыходное положение. Ведь в конце концов епископ не может разводить по гражданским документам»³⁷⁹. Поток разводящихся был значительный, но епископ, как служитель Христа, не мог в своем решении руководствоваться канонами Церкви, без того чтобы не попасть в неприятную историю, ибо из приходящих мало кто хотел поступать по Евангелию, но старался для успокоения совести получить необходимую бумажку. Через несколько лет владыка писал по этому поводу:

«Вопрос о разводе, если и всегда больно трогал сердце плотского человека, то в настоящее время он едва ли не самый больной. Из сластолюбия люди всячески пытаются расширить себе права в этом отношении, хотя бы и посредством натяжек евангельского текста. И можно уже предвидеть, что чем дальше пойдет время, тем дальше пойдет в сторону от определенной и узкой заповеди Христа и дело с разводами. Насколько я близко, по долгу службы, стоял в свое время к интимной стороне последних и насколько знаю истинные причины их — почти всегда неудобного для передачи на словах свойства, — а не причины придуманные, более или менее "благоприличные", вроде "несходства характеров", простого "нежелания жить вместе", "оставления детей и семьи" и проч., я заключаю, что в большинстве случаев не виновата "виноватая" сторона или не только она одна виновата. И не развод часто должен служить исцелением для мужа и жены, а терпеливое о Христе, смиренное жительство, целомудренное, с подавлением плотских похотей. Жена — не уличная женщина и даже не любовница, а

 

семейная спальня — не "отдельный кабинет". Нельзя в них искать того, к чему привык и на чем нередко растратил уже свою молодость мужчина... Целомудренное в меру воздержание не отменяется браком. Если миряне не монахи, то это не значит, что они могут жить разнузданно. Все это если бы соблюдалось, т. е. если бы в нашем обществе были воплощены в жизнь здравые и строгие христианские взгляды на семью и на брак, то разводы наполовину бы сократились. Не забудем еще и того, сколько жило не в одну сотню прошедших лет людей, которые терпели и импотенцию, и болезни, и сумасшествие и проч.! Терпели, благодарили еще Бога, принимая от Него это как ниспосланный для уврачевания страстей крест, и не думали разводиться! Тогда было это возможно, а теперь нет? А говорят еще, что человечество прогрессирует и делается лучше. Не наоборот ли? Не теряет ли и те добродетели, хотя бы только одно терпение, которые имели наши предки раньше?»³⁸⁰

Позже владыка говорил: «Трудно не нарушать каноны, если государство разводит. Что тогда делать Церкви? Не разводить? У государства ведь свои причины к разводу, а у Церкви — свой взгляд». Проблема для епископа стояла болезненно остро: не выполнять требования власти — значит подвергнуться прямым преследованиям, а применять критерии церковные — не для того его поставил сюда законный священноначальник.

За спиной Евдокима можно было на время укрыться от революционной вьюги, но научиться вести паству по водам истории было невозможно.