Затвор, или оазис в пустыне

ХII.1922-1925 Нижний Новгород

Жизнь еп. Варнавы в доме у художника Р. Карелина

Уходя на волю от вездесущей Системы, епископ Варнава в дальнейшем мог сохранять свободу лишь в затворе: занимаясь молитвой и творчеством. («Он пусть пишет», - говорила Мария Ивановна в Дивееве.) Убежище ему предоставил художник Рафаил Карелин, сын европейски известного фотографа (чье знакомство с Горьким послужило своего рода охранной грамотой для его потомков). Рафаил Андреевич, человек тонкой культуры, сторонник чистого искусства (и жил он в художественной обстановке отцовского дома, среди коллекций старинной одежды и предметов народного быта), в предреволюционные годы, остро чувствуя шаткость и недостаточность идейных устоев российской интеллигенции, погрузился в занятия оккультизмом, пережил глубокий духовный кризис. В начале века, зеленым юношей, он проделывал гипнотические опыты над знакомыми, заставляя их «видеть видения». У одной из его жертв, Пелагии Дзержинской, в результате появились галлюцинации (и болезненная тяга к ним). Видения у нее «бывали всегда в высокой степени фантастические, иногда ужасные, иногда приводящие в восторг. Около половины их приходилось на время пребывания в церкви»⁴⁰⁵. Карелин и его друзья никогда не порывали с религией, но религиозность их была смутной. За этим увлечением стояла жажда «возвышенных» чувств и «неземных» переживаний, сопровождавшая напряженный поиск «нового» — сверх — человека, которым грезили европейские (и российские) интеллектуалы в конце ХIХ-начале XX столетий.

Рассуждая о древних магах, которые, подобно Симону Волхву, могли вызывать демонов, владыка сравнивал с ними современных оккультистов и, в частности, Карелина. «В своей жизни я встречал подобных людей, — вспоминал он, — но в маленьком масштабе. По одному простому их слову бесы исполняют, например, такие дела. Высыплет

он <Р.А. Карелин>, бывало, на стол с полпуда гречневой крупы - чтобы "дать бесам работу", потому что они приставали и мучили его этим, — и заставит их выбирать ее, и бесы быстро-быстро сделают это...»⁴⁰⁶

Революционная кровавая смута пробудила в художнике недовольство собой и вызвала раскаяние за прошлое; с помощью епископа Варнавы (которого считал своим духовным отцом) он вернулся в православие. Путь этот был нелегок. Весной 1920 года Карелин с женой, Елизаветой Германовной (они всегда появлялись вместе), делали нарочитые усилия, чтобы расстаться с учителем, но старания эти разрушились «почти чудесным образом»⁴⁰⁷.

Рафаил Андреевич, высокий, представительный, с бородой и локонами по самые плечи, и его супруга, немка, принявшая православие, также высокая, очень худенькая и очень красивая, одетая всегда во все черное, по-монашески (даже платок повязывала по самые брови), с неизменной черной сумкой через плечо, представляли собой несколько загадочную для горожан пару. В период своего обращения они много времени проводили у владыки, после церковной службы всегда шли к нему, что вызывало у верующих ропот. «Люди говорили, что у владыки, при его слабом здоровье, совсем нет времени для отдыха, — вспоминает В. В. Ловзанская, - а они отнимают у него столько времени. Но можно предположить (и так говорили некоторые), что это были лица, занимавшиеся черной магией. И они отдали ему все свои бесовские книги (которые он сжег), за что, как выражался владыка, сатана мстил ему всю жизнь своими нападениями».

Жили Карелины в собственном доме на Большой Печерке, в котором их уплотнили и из одиннадцати комнат оставили только пять. С хозяевами обитали родственники: Татьяна Андреевна, сестра Рафаила, незамужняя и очень религиозная женщина, одна верующая старушка, Пелагея Васильевна, и Мария Христиановна, мать Елизаветы, глубоко верующая лютеранка. Сколько владыка ни разговаривал с ней, она не обратилась в православие, говоря, что нужно жить в той вере, в которой родилась и воспитывалась. «По рассказам владыки, это была личность с типичным немецким характером, очень усидчивая и терпеливая. Бывало, рассказывал он, после стирки принесут ей целую гору рваного белья для починки, и думаешь, как это можно

такую массу вещей перечинить. А она, целый день сидя за этим делом, не торопясь, глядишь, и все перечинит».

Коллекция старинных вещей знаменитого фотографа перешла к сыну, все комнаты были забиты уникальной старинной утварью, антикварной мебелью, от пола до потолка стояли сундуки со старинной народной одеждой, боярскими облачениями, шелковыми и штофными сарафанами, драгоценным вышиваньем, всюду — статуэтки, посуда самого тонкого фарфора, часы, масса картин. В этой обстановке, в маленькой комнатке, плотно занавешенное окно которой выходило во двор, епископ проживет около трех лет. («Некоторые из нас, — вспоминает инокиня Серафима (Ловзанская), — нашли во дворе окно с решеткой, где был владыка, и поздно вечером прибегали и целовали стенку под этим окном. В их числе была и я. Окно было всегда задернуто тяжелой темной занавеской, но, видимо, она была ветхая, и в ней было маленькое пятнышко света, и мы так радовались этому светлому пятнышку».)

После работы приходила Валентина Долганова, помогала по хозяйству, ночью стирала. Спала перед дверью, ведущей в келью епископа, на полу. Когда подымалась очередная волна реквизиций, Карелины разносили ценные вещи по домам духовных детей своего наставника. Вообще, с хозяевами владыка жил тихо, дружно, обедали поначалу всегда вместе... Но здесь уместно рассказать историю одного его подопечного, своеобразного «добровольного монаха антихристовой поры», певца огнедышащего самовара и философа домашнего уюта, в котором тот видел последнее убежище от мировой катастрофы, начавшейся с русской революции.