Дом как последнее убежище

Рафаил Андреевич познакомил епископа со своим старшим товарищем и единомышленником Садовским Б. А. Одаренный тонко развитым чувством прекрасного, известный литературный критик (его острые рецензии в модном журнале «Весы» привлекали внимание читающей публики), талантливый поэт, прозаик и драматург, Борис Александрович был тяжело болен — его разбил паралич,

результат ранее перенесенного сифилиса. Недуг этот в каком-то смысле явился закономерным итогом бурно проведенной юности с ее обильными возлияниями в честь Венеры и Вакха. Он плохо учился — гимназию окончил лишь благодаря удачно приобретенному ореолу поэта, университет и вовсе оставил, главный интерес существования полагая в погоне за радостями жизни и служении красоте. Происходя из семьи хорошо обеспеченного государственного чиновника, любителя старины и архивных изысканий, еще будучи мальчиком, погрузился в философию опоэтизированного быта дворянских усадеб (родительская семья занимала казенную лесную дачу — типичную помещичью усадьбу Николаевской эпохи), мещанской Руси (отсюда культ самовара в его жизни и творчестве); культурные предания XVIII-XIX веков стали воздухом, которым он дышал. С ранних лет имел серьезные монархические убеждения, бывшие тем прочнее, что основывались на конкретном чувстве, а не на отвлеченном философствовании. Двенадцатилетним гимназистом записал в дневник: «Я горжусь тем, что нахожусь под властью самодержца, а не паршивого королишки, который слова не может пикнуть без согласия своего рейхстага... не под властью взбалмошной республики... а самодержца, помазанника Божия, отцы, деды и прадеды которого властвовали также над нашими предками»⁴⁰⁸. Консерватизм его молодости — это своеобразная демонстрация приверженности дворянской культуре, с непременным культом охоты и дам, природы и рестораций (с обязательным кутежом), театра и галантных закулисных похождений, многочисленных дружеских связей и светских раутов. Эта любезная сердцу роскошная житейская вязь держалась и расцветала на прочном древе российского абсолютизма. Поэтому Садовской был патриотом и искренним черносотенцем в своих сокровенных идеологических оценках и привязанностях. Нападки на трон, ширящееся неуважение к государю являлись для него признаком близящегося нашествия грядущего хама и всеобщей уравнительной бездарности. Паралич, разбивший его в канун Семнадцатого года, грянувшая вслед революция, гибель империи и культуры сбросили Садовского на дно одиночества и отчаяния.

«Очутившись глаз на глаз со своею внутренней пустотой, — признавался он в письме к поэту Андрею Белому в

декабре 1918 года, — и вырванный из условий прежней внешней жизни, я стал искать спасения у мудрецов»⁴⁰⁹. Эти поиски смысла существования привели к тому, что несчастного стала одолевать «жажда смерти» и дважды его вынимали из петли. Он пытается получить духовную помощь в учении антропософа Штейнера, вынашивает фантастический прожект бегства из страны и получения испанского гражданства (вспомним тягу к миссионерству в Японии у епископа Варнавы, вспыхнувшую в 1917-1920 годах).

В конце концов религиозное чувство, занимавшее дотоле в его душе место чисто номинальное, оживает, и он испытывает неподдельное раскаяние за грязно прожитые годы. Но было ли это и осознанием своей личной ответственности за общую катастрофу? За пропитую и прокученную Россию? (В пьяном ресторанном разговоре со своим другом поэтом Ходасевичем он обвинял во всем одних либералов...)⁴¹⁰

В мае 1921 года Рафаил Карелин знакомит со своим больным другом епископа Варнаву. Владыка исповедует его и помогает воцерковиться. После своего второго посещения страдающего Садовского делает знаменательную запись в дневнике: «Позвали к одному больному, уже второй раз. Это известный наш поэт и писатель N (Садовской, который написал "Ледоход"). Прожил жизнь блудно и атеистом. Теперь расплачивается за прошедшую жизнь (впрочем, он молодой человек, лет 35-40), прикован к креслу и постели. Но хотя с виду <он> жалкий человек, душа же его раскаялась во всех своих прегрешениях, а болезнь его теперь является, с одной стороны, очищением от прежних грехов, а с другой — пособием и побуждением к духовной жизни. Господь не оставляет его Своим утешением»⁴¹¹.

Садовской раскаивался в своих прегрешениях, но, между прочим, несмотря на физическую немощь, проявляет удивительную жизнестойкость, упорно ищет себе невесту, близкого человека. По-видимому, у него появились виды на хорошую партию, так как он обращается (в июне 1922 г.)⁴¹² к епископу за благословением на предстоящий брак. Но владыка советует повременить, подождать. Вскоре избранница Бориса Александровича внезапно умирает. Жених был поражен. Советы наставника воспринимаются им как указания старца, которые нельзя не выполнять; старец, между прочим, был на шесть лет младше своего подопеч-

ного. Колеблясь по поводу того, стоит ли обращаться к земным лекарям для продолжения бесплодных попыток врачевания своего недуга, больной прибегает за советом к духовному отцу и получает благословение попробовать медицинские средства, если еще не утратил к тем доверия. (Подчеркнем, что в таких серьезных вопросах владыка предварительно сверял свое решение с соответствующими ответами блаженной Марии Ивановны.)⁴¹³

Близкие знакомые Садовского знали о духовном перевороте, совершившемся с ним, и о радости, вызванной обретением подлинного духовника. Георгий Блок (двоюродный брат великого поэта) просил в письме из Петрограда (от 2 апреля 1922 г.): «Попросите отца Варнаву, чтобы помолился о нас, главное, чтобы сердце чисто и дух прав обновил»⁴¹⁴. «Счастье великое, — писал он же, — что обрели Вы о. Варнаву. Все, что Вы говорите о себе по поводу этого, входит мне в душу, как ящик в шведский шкаф, нигде ни щелочки не остается и не заедает»⁴¹⁵.

Весть о «сумасшествии» владыки застает Садовского в Москве. О растерянности духовных детей епископа (и всех, руководствовавшихся его советами) говорит пасхальное письмо Карелина к своему другу, посланное в марте 1923 года:

«Христос воскресе! Дорогой Борис Александрович! Простите, что так долго не отвечал Вам — хворал. И сейчас еще плох. Слухи, дошедшие до Вас о владыке, совершенно справедливы. Остается добавить только, что врачи признают его положение безнадежным: хроническая паранойя. В области же Ваших сомнений мне дело представляется ясным: пока он был здоров (или, если угодно, пока болезнь не проявилась в острой форме), он, конечно, мог быть старцем, — и советы, данные им тогда, остаются в силе. Разве смерть Вашей невесты не является для Вас разительным доказательством правильности его совета? Теперь же он никем и не руководит»⁴¹⁶.

Оказывая духовную помощь больной душе, епископ нашел в парализованном писателе еще и единомышленника по ряду волновавших обоих мировоззренческих вопросов. Хорошо знавший историю отечественной литературы, биографии ее творцов, лично знакомый с большинством знаменитых деятелей искусства начала века, Садовской мог авторитетно свидетельствовать о той атмосфере нравствен-

ной безответственности, в которой создавались многие произведения изящной словесности. На его литературоведческие статьи неоднократно ссылается епископ в своем труде по аскетике «Основы искусства святости». Садовской так же, как и владыка, не принимал «механистического прогресса» и восставшей на Творца безрелигиозной науки. Возможно, не случайно в 1921 году (в начальный период их знакомства) писатель пишет короткое сочинение под названием «Святая реакция», в котором вечное в человеке (для автора всегда консервативное) противопоставляет плоскому и поверхностному «развитию». («Прогресс обольщает исканием, сулит новизну. И личность, покидая себя, рассыпается прахом».)⁴¹⁷

После «ухода» владыки Садовской с ним непосредственно не соприкасается (хотя через близкого к обоим Карелина мог и узнать, что ушел епископ не в край безумия, а в мир священного созерцания)⁴¹⁸. Но именно Борис Александрович становится изобретателем замечательной художественно-мистической притчи о трагедии «русских мальчиков и девочек», искавших счастья в лабиринтах кровавой земной истории (и собственной греховности). В кульминационной точке этого повествования внезапно возникают тихий домик в райской Печерской слободе и отец игумен Варнава, умиротворяющий и исцеляющий раскаявшихся «блудных детей». Его образ не только излучает внутренний покой, но служит маяком для гибнущих в житейском море. Тем, кто кается в своих преступлениях и принимает руководство Церкви, открывается тихое надежное пристанище. За стенами частного дома, принадлежащего «монастырскому иконописцу Рафаилу Ковшешникову» (в котором легко угадывается Карелин Р. А.), у ног отца Варнавы начинает строиться таинственная благодатная жизнь.

Свою книгу — «Приключения Карла Вебера»⁴¹⁹ — Садовской заканчивает в ноябре 1923 года. Труд этот явился в какой-то степени данью признательности духовному наставнику (символично, что рядом с ним автор изображает юродивого Мишеньку)⁴²⁰. Вопреки ужесточавшейся драконовской цензуре, роман через пять лет удалось издать, что для писателя-изгоя, вычеркнутого из советской действительности, было несомненным чудом.