Непрозрачный обитатель г. Томска

1936-1948 Томск

 

«Угол» в Орловском переулке.

Устроение на новом месте.

Молитва владыки о России. Военные годы.

Творчество и «светопись» еп. Варнавы.

Хроника бесчеловечных нравов.

Конфликт с Долгановой. Отъезд из Сибири

 

Жизнь опять начиналась как бы заново, с нового рубежа, посреди прозрачного, враждебного к человеку, мобилизованного идеологией пространства. «Бывшие люди», возвращавшиеся из лагерного мрака, несли на себе отметку своего контрреволюционного прошлого и были обречены на гибель в будущем. Страна, под руководством партии

 

Ленина-Сталина, преобразилась в казарму, где человек, прикрепленный полицейской пропиской и тотальным надзором к месту проживания и рабочему коллективу, превратился в глянцевый плакат, в частицу безликой массы, бесконечно марширующей перед трибунами бессмертных вождей. Конкретные граждане — нищие и плохо одетые, запуганные и дрожащие от страха, ограбленные материально и духовно, всегда голодные и растерянные — не обладали правом на личную жизнь, прозябали в небытии в ожидании того блаженного страшного мига, когда от них потребуется очередная жертва — принести себя на алтарь революционного отечества. Жизнь пребывала только в Партии, и только ради Партии стоило жить. Все остальное отменил декретом Семнадцатый год. Океан истории обрывался у границ СССР. Дальше простиралась, под лай сторожевых собак и крики конвоя, одна сплошная коммунистическая стройка. Терял смысл всякий поступок, потому как человек ничего не мог предпринять по личному выбору, исходя из внутреннего убеждения. Любое искренне вызревшее внутреннее стремление отделяло его от масс, делало классово чуждым, непрозрачным и изощренно опасным. Каждый должен стать, как все. Все должны быть как один. Коллектив, созидаемый ВКП(б), есть рай на земле. Кто не состоит в нем, тот разрушитель земного счастья, демон-искуситель нового человечества. Такое материалистическое «богословие» вольно или невольно исповедовало общество (через двадцать лет после свержения царизма, крушения феодального строя с его средневековыми пережитками). Куда приткнуться в этой зеркальной конструкции монаху, десятилетиями в покаянной молитве расчищающему в своем сердце образ и подобие Божий?

Вера снимала угол в большой перегороженной кухне в квартире на втором этаже двухэтажного дома № 6 по Орловскому переулку. «Угол» и был в прямом смысле слова углом в два окна с большой круглой печкой, буржуйкой, устроенным из фанерных, не доходивших до потолка перс-городок. Здесь поселился и дядя Коля. Прежде всего, чтобы опять не попасть за решетку, требовалось прописаться. Хозяева, старая супружеская пара, душевно расположились к своим тихим, как мышки, постояльцам. Старик, Степан Иванович, работал в промтоварном магазине. Когда возвращался, у входной двери с ласковым визгом встречала его

 

комнатная беленькая собачка, Нелька. Жена, Татьяна, ревновала и с ворчливым упреком жаловалась: «Другой бы жену приласкал, а он собаку завел», на что муж неизменно отвечал:

— Сколько лет тебя советская власть в котле варит и все никак не переварит!

Эта-то старуха сходила в милицию и на удивление легко прописала нового квартиранта. Паспорт ему выдали на основании справки лагерной администрации, и поэтому на одной из страниц, вместе со штампом прописки, чиновник проставил загадочные литеры.

Казалось, да так было и на самом деле, судьба епископа висела на ниточке. В любой момент могли появиться угрюмые посланцы марксистской преисподней и вновь упрятать его в свое чистилище. К концу года спустилась с кремлевского Олимпа прогрессивная, воплотившая высшие достижения всего передового человечества сталинская Конституция (одновременно у руля НКВД встал железный нарком, людовед Ежов). Каждому гражданину, независимо от классового происхождения, отныне дозволялось — население уже хорошо научилось понимать двойную советскую речь — голосовать на выборах в Верховный Совет. Все спешили исполнить эту священную обязанность. Занесли в избирательные списки и Беляева. Но, в отличие от советского народа, он в этот день никуда не выходил и избирательный участок не посещал.

...Проскочив сквозь череду огненных печей, предсказанных ему в юности старцем Гавриилом, епископ вновь обнаружил себя в плотном кольце полыхающего пламени. Надежды на передышку испарились, не успев зародиться. Первоочередная задача, которую приходилось решать, заключалась в следующем: можно ли в чем-то подчиниться требованиям окружающего, враждебного Евангелию, мира? Отдав кесарю положенное, затвориться в молитвенном углу? То, что мечты эти были давешним опасным призраком, не вызывало теперь сомнения.

Когда государство протягивает лапу к душе, то пора уходить в горы, и хорошо, если в это время ты не обременен страхом или заботами о чем-либо ином (ибо все прочес не имеет цены). Нет, впрочем, таких гор, где советская власть оставила бы человека в покое. Есть зато времена, в которые лучше бы ему не родиться или, в крайнем случае, испарить-

 

ся с лица земли. Так он порабощен всевозможными кровожадными идолами, что само существование превращается в одно сплошное мучение. Но для христианина уход из истории невозможен. Тертуллиан на заре нашей цивилизации (конец II -начало III вв.) дал замечательное определение: «Христианин, то есть человек, который всегда должен быть готовым к смерти»⁵³¹. Подвижник, равно как и скромный мирянин, старается, словно полевой цветок, всей своей жизнью развернуться к Незаходимому Солнцу, которое всех обнимает живительным Светом. Всякому верующему знаком страх из-за своего малодушия оказаться в тени смертной.

Епископ Варнава не мог принимать участие ни в каком официальном действе, потому что исполнение любой государственной повинности грозило полным помрачением. В этот страшный исторический час путь предлежал ему только один — продолжать идти тропой юродства. Спустя семнадцать столетий он дополнил определение древнего учителя Церкви. «Истинный христианин, то есть в точности исполняющий евангельские Христовы заповеди, всегда будет в глазах мира юродивым, а значит "ненормальным" и сумасшедшим, глупеньким, чудаком, странным...»⁵³²

Владыка считал, что настало время, предсказанное Антонием Великим, когда на улицах будут хватать «последних монахов» (добавим: и просто «последних» совестливых людей) и кричать им:

— Вы безумные, потому что не живете так, как мы!..

Как они — так он жить не мог. Конечно, был большой риск, что опричники по должности или обычные жактовские доброхоты, каковых водится в нашей действительности в избытке, всполошатся, завернут с пути и пристрелят у первой канавы. Любая неточность в поступке, любая неосторожность могли столкнуть его в могильную яму. Он рискнул...

Когда пришли агитаторы узнать, что это за такая личность, не желающая воспользоваться предоставленным ей правом голоса, Беляев сидел в своем углу и на вопрос отвечал молчанием.

— Больной он, — пояснила вместо него хозяйка.

Они ушли и больше не появлялись. (В следующие выборы он уже отдавал свой бюллетень Вере, и та бросала его в избирательную урну.)

 

По документам он числился теперь «иждивенцем» племянницы. А так как паспорт тогда давали «со слов» получателя, то в очередной раз изменил отчество на «Николаевич» и год рождения на 1883. Однако все равно попадал в работоспособную категорию граждан (всего выходило ему 53 года) и по советским законам должен был отбывать трудовую повинность на предприятии или в учреждении. Соприкосновение с зараженным ненавистью и страхом обществом грозило новым арестом, да и очутиться в трудовом коллективе представлялось подвижнику духовно бессмысленным. Выглядел он вполне молодо (и уж не старше своих действительных 49 лет), что вызывало порой у окружающих недоумение и опасные вопросы. Но где-то в канцелярских бумажках все же отмечен он был как больной, и эта запись, словно фиговый листок, прикрывала его все оставшиеся годы. Почти три десятилетия дядя Коля живет в серой пустыне безбожия, удивительно незаметный для соглядатаев, хотя его необычный облик неизменно привлекал внимание посторонних.

Российская земля горела под ногами ее жителей. Кремлевские властители, безжалостной рукой подняв на дыбы страну, взбодрили на свой манер неспешный крестьянский народ, втолкнули его в городской ритм современности, заставив трепетать от страха и тоски и изо всех сил тянуться угодить новым хозяевам. Непокорные, еще не захваченные чекистским неводом, для которых свобода была важнее крепостной пайки, бежали в труднодоступные места — такова одиссея наиболее стойких старообрядческих общин, скрывшихся в енисейской тайге. Вольнолюбивым горожанам из «бывших», отмеченным печатью проклятого прошлого, особенно духовенству, бежать некуда, разве только превратиться в тень. Так поступил духовный сын Оптинского старца Нектария киевский священник Андрей Рымаренко, много лет безвыходно просидевший в доме (чуть не в кладовке) своей прихожанки и вышедший на волю только после прихода немцев (в эмиграции он стал епископом).

Никуда не выходил и дядя Коля; лишь изредка, вернувшись поздно с работы и собрав остатки сил, племянница выводила его на прогулку. В тридцать седьмом году она дрожала при каждом ночном звуке: едут забирать владыку! Их переулок глухой, здесь днем всегда пустынно, а тут вдруг ночью машина остановилась возле дома. Но черный

 

воронок увез слесаря, жившего этажом ниже, прямо под ними. Однажды пришла в банк, прозвенел звонок, а работать не с кем, всех клиентов в одночасье забрали, карательная стихия обрушилась на эту область профессиональной деятельности: зонам «потребовались финансисты и бухгалтеры».

И тут случилась неприятная история. Один из клиентов, пенсионер из бывших чекистов, пришел получать деньги. Вера попросила у него паспорт, но тот в ответ разорался и потребовал наказать строптивицу. Ее вызвали к главному бухгалтеру. Назревал скандал, грозивший крупными осложнениями. Начальство затеяло разбирательство, и тут, к счастью, выяснилось, что пенсионер страдает шизофренией. Все успокоилось, на сердце отлегло... «У меня было только одно на уме: как сохранить владыку!» — вспоминает Ловзанская.

Жили они в холмистой местности, Орловский переулок упирался в стену Алексеевского монастыря и дальше спускался к реке Ушайке. В закрытой и разоренной обители сохранилась могила некогда знаменитого «старца» Федора Кузьмича. Народная молва выдавала его за императора Александра I, тайно оставившего престол. По официальным бумагам числился бродягой, за что неоднократно наказывался плетьми. В конце концов, в 1837 году странника сослали в Томскую губернию, где он пользовался огромным уважением среди людей различного звания. Фигура во многом загадочная и чудаковатая (по формулярам неграмотный, обучал крестьянских детей азбуке, Священному Писанию, истории), старец всегда руководствовался законом своей совести. Это был тип русского искателя цельной жизни, вольнолюбивого и одновременно смиренного «крестоносителя», жившего только для Бога. Книжечку о Федоре Кузьмиче местного издания (конечно, допотопного 1907 года) удалось владыке где-то раздобыть⁵³³.

Сидя в очередном затворе, дядя Коля не уставал вопрошать Творца о том, каким путем идти дальше. И на языке, одному ему понятном, получал ответы. С конца тридцатых годов эти небесные сигналы он стал обозначать в редких записях на обрывках бумаги с характерными пометками: «vid» (видения) и «dog» (togos — зашифрованное «голос»). Внимательно всматривался и вслушивался в происходившее вокруг, чтобы во мраке различить надежные ориен-

 

тиры для движения вперед. Кроме молитвы, занимался рукоделием, которым служило переписывание отрывков из книг самого различного содержания, художественных и познавательных (от мемуаров путешественников до стихов древних поэтов), потом переписанное переплетал в сборники цитат (вместо того чтобы возить с собой большую библиотеку, нужные отрывки всегда будут под рукой). Получились толстые фолианты: «Винегрет. Выписки из разных книг» (1936 г.), «Липовые цветы. Мысли и мнения разных поэтов, ученых и философов обо всем видимом и невидимом», «Осколки. Выписки из книг» (1940 г., кожаный переплет) и др. Возможно, за такими занятиями застал его пожар, случившийся в Татьянин день (25 января н. ст.). Именинница хозяйка допоздна пекла пироги и, устав, улеглась спать. И вдруг потянуло дымом, деревянный дом загорелся. Стряпуха спросонья подумала, что виной этому стали ее кулинарные занятия, но оказалось, что горят нижние соседи. Жильцы выскакивали на улицу, каждый старался вынести нужнейшее: Вера схватила паспорта, старуха испеченный пирог, какой-то студент готовальню. Прибывшие пожарные вскрыли пол в их квартире, и снизу полыхнул огонь. И хотя пожар благополучно потушили, но очевидно стало, что огненное лихолетье не пересидишь, огненные языки, гудя, рвутся из всех щелей убогого быта. Надо «идти на вы», навстречу горящему времени, и не просто миновать опасное место, но, запечатлев свидетельство о происходящем, понять причины возгорания.

Дядя Коля стал изредка совершать вылазки в город. Заглянул в Центральную библиотеку и сделал некоторые выписки со стенда, посвященного Пушкину (уже минул помпезно отмеченный юбилей поэта). Кощунственные стихи классика всегда вызывали у епископа чувство острого негодования, о чем он писал в своей «Аскетике». Сейчас занес в блокнот несколько современных данных о потомках Александра Сергеевича. Внук его, Григорий Александрович, кадровый военный, сражался в Гражданскую в рядах Красной армии и ныне живет «на Рождественке, в большой квартире, предоставленной ему Моссоветом, и получает пенсию в триста рублей». «Мы рассматриваем фотографию. Группа красноармейцев в "буденновках", в гимнастерках. Один из них — сын Григория Александровича, Гриша... служит в рядах Красной армии». Правнучке поэта, Екатерине

 

Александровне, двадцать семь лет, живет в Москве, сработает на фабрике "Спартак", в конторе!»⁵³⁴. Саша Пушкин, десятилетний советский школьник, мечтает стать летчиком, этаким, как Чкалова... Дарвинисты из «органов» виртуозно провели естественный отбор и произвели на свет начатки нового человечества.

В центре города находилась обновленческая церковь Петра и Павла, а далеко, на кладбище, православная, Воскресенская. Но и ее он не посещал, это было опасней, чем пройтись по улицам. Сразу донесут, кому следует.

Дядя Коля размышлял, на каких началах возможно в эти последние времена устройство церковной жизни, в каких формах?

Русские социалисты поняли тайну исторического творчества; они опустились на самое дно общества и здесь, среди его отбросов, обрели единомышленников, озлобленных и жаждущих мести за свои неудачи, потерянных и никому (конечно, кроме Партии) не нужных. Здесь, в духовных пустотах, образовавшихся в народе, они выпестовали будущую бурю. На крепком фундаменте из «маленьких людей», из их серьезных обид и болей, используя обман и религиозно оформленную материалистическую мифологию, они заложили свое разрушительное дело.

Ход истории неумолимо тянул епископа ко дну существования. Внук крепостного, сын рабочего, он превратился в нищего, в никому ненужное одинокое существо среди вселенского пожара и горя. Каких-то два десятка лет назад будущее представлялось иначе. Старательная учеба, отмеченная золотой медалью, многообещающая пора ученичества у ног великих старцев, карьера ученого монаха и наконец епископство — все это открывало простор для великого служения на пользу заблудшего общества. Церковные деятели недавнего прошлого воспринимали себя воспитателями народа, изнутри укрепляющей государство силой. И вот государство превратилось в Червленого Зверя, разорившего Церковь, сокрушившего все ее сложившиеся за тысячелетие формы существования.

В пролетевшие над Русью «христианские» столетия мир рядовых обывателей был слишком оставлен, обделен вниманием Церкви. Даже пастыри ориентировались в своей деятельности на «лучших» людей, крепких, почетных прихожан. От духовного недоедания народ находился в

 

обмороке. (О нем вспоминали только в дни праздников, рождественских и пасхальных, для помещения на сусальную картинку, да в годину войны: «Родина в опасности».) Он уходил в нети, в никуда, чтоб вернуться назад грозной ватагой во главе с лихим атаманом и Божью землю превратить в пустошь. Что может прорасти на пустыре?

Из записей еп. Варнавы. Томск, 1939 год: «Профессор судебной медицины Яковлев поливал свои цветы человеческой кровью — от покойников, которых к нему постоянно возили. "Хорошее, — говорит, — удобрение"»⁵³⁵.

На свалке небытия попробуй вырасти цветок чистой, смиренной, напряженной и осмысленной жизни. Два "маленьких человека", соединенные верой и надеждой, попробовали. И это им удалось.

Дядя Коля был мастер на все руки: столярничал, сапожничал (чинил всю обувь в доме: отдавать в починку было дорого), знал слесарную работу, переплетное дело, играл на скрипке, обладал массой полезных сведений, читал и говорил на шести языках. Все это пригодилось только для того, чтобы в лабиринтах советских трущоб, на семи злых ветрах, в самое не подходящее для того время, возрос росток подлинной христианской любви. Вот когда особенно понадобилась <!наука> искусства святости. Если обстоятельства биографии насильно превратили тебя в ничто, что можно еще добавить к своему ничтожеству? Можно его принять как дар, каждая деталь которого требует тонкой доводки. Способность к самоуничижению производит в христианине ясный взгляд на происходящее. Сознательно принимая крест, подправим детали в картине нашего убожества и внешнего позора. И таинственный огонь, загоревшийся в сердце, просветляет лица рабов, даруя тайную свободу.

Скудные, скорбные картины их сибирской жизни ценны теми мелочами, которые свидетельствуют о присутствии в ней отсвета нездешнего света.

При советской власти Томск, ранее один из крупнейших расцветающих центров Сибири, превратился в заштатный студенческий городок, «кузницу кадров» Зауралья, без серьезной промышленности, без общественного транспорта (при этом городские магистрали дико растянуты), с плохим снабжением и дорогими продуктами (до первой германской цены в городе, как и по всей России, были копеечные; в исчислении за фунт: подсолнечное масло — 12 копеек литр,

 

топленое — 22-23 копейки, мясо — 10 копеек килограмм; десяток свежайших яиц — 10 копеек).⁵³⁶ В центре — несколько улиц с домами добротной европейской постройки, заполненных новыми учреждениями с неудобь выговариваемыми названиями (для будущего романа владыка записал с натуры характерную сценку: «Мужик, приехавший из деревни, читает вывески, ища, куда ему обратиться. Читает по слогам. "Губа-с-полком... Та-ак. Рай-совет. С-со-бес..." Обратясь к дочери: "Ну, Клавдия, приехали. Вся советская власть тут заключается"»)⁵³⁷, пустыри, громко названные бульварами и проспектами, гипсовые скульптуры вождя, рабочих и пионеров в чахлых скверах, избы «частного сектора», живописно раскинувшиеся по склонам полноводной реки (через город протекала Ушайка, впадавшая в Томь), лавки, пивные ларьки с неизменной очередью.

Утром Вера вставала в шесть часов. До ухода на работу надо успеть накормить владыку и оставить для него еду, иначе он не будет есть. Поначалу она удивлялась этому упрямому чудачеству, а потом поняла, что пища должна быть согрета сердечным теплом. Жили на ее нищенскую месячную зарплату в шестьсот рублей. А работа бухгалтера по времени не нормирована, принудительно ударная: с утра и до ночи корпела над счетами и отчетами, приходила поздно вечером. Опаздывать нельзя. Но мало стать, не щадя сил и здоровья, передовиком производства, нужно превратиться в прозрачного для всех общественника. Владыка вспоминал: «Когда Вера служила в Томском банке... работа была страшно трудная... И вот она новые методы открыла... И так прославилась... что о ней написали даже в газету, что, дескать, исключительная работница, методы которой должны быть изучены другими. А в это время приехал ревизор. На собрании директор банка сказал:

— Очень жаль, что товарищ Ловзанская не поделится с другими, как она добивается таких успехов. И опыт ее для остальных остается неизвестным.

Но ревизор ее защитил:

— Есть такие характеры, — сказал он, — которые по своему складу не способны к общественной работе. К таким людям я отношу и т. Ловзанскую»⁵³⁸.

Мелкие банковские служащие относились друг к другу доброжелательно (у многих мужья в заключении), да и магия цифр Вере всегда нравилась, но изматывал беспощад-

 

ный авральный стиль «трудового процесса». Жесткий однообразный режим будней (изобретение усатого Генерального Писаря, создававшего свой хрустальный дворец равенства и братства), недоедание и собственная добросовестность в конце концов привели к тому, что Вера чуть не падала с ног. Придя домой, могла лишь плакать от усталости. (Через несколько лет, уже в войну, заснял ее «дядя» у глухой стены каких-то задворков, платком утирающей слезы.)

— Сначала поешь, а потом будешь лежать сколько хочешь, — требовал от нес владыка.

«Какие там правила! Какие молитвы! — вспоминает спустя шестьдесят лет инокиня Серафима (Ловзанская). - Духовных всяких разговоров мы не вели. Где уж там до них. У меня уже ни на что не было сил и ничего не хотелось. Кроме одного: плакать и только плакать от собственного бессилия. Такое было бессилие, что владыка насильно заставлял меня поесть. А еще надо было потом, когда немного отдышусь, хоть ненадолго, пойти с ним погулять».

Утренние и вечерние молитвы она, однако, старалась вычитывать. Впрочем, епископ «ничего "духовного" не требовал, кроме самоукорения». «Главный порок, который мешает спасению и покаянному подвигу, — считал он, — да и всей духовной жизни, — это самооправдание»⁵³⁹. После путешествия в ГУЛАГ он никогда уже не исповедовал ее (и никого другого) в каноническом, уставном понимании этого слова, а просто Вера ежедневно, придя с работы, все рассказывала о себе, внешние события и внутренние переживания. Это было возвратом к древним формам общения старца и ученика. Она приносила с собой облачко производственных и бытовых тревог, забот, и, бросив на нее внимательный взгляд, он иногда замечал:

— Ты сегодня какая-то чужая. Расскажи, что с тобой? Иногда давал советы, как поступить в том или ином случае.

С ней — а она сознательно жертвовала собой ради ближнего и старалась идти за Христом — периодически случалось то, что постоянно происходило со всей страной: провал в беспамятство (у нее, к счастью, лишь частичный), нравственный обморок.

Владыка большую часть ночи не спал. «И6о спать для монаха ночью, — писал он, — это такой позор, который ни-

 

чем не оправдаешь. Да к тому же бдение дает духовное просветление уму, как редко какая другая добродетель»⁵⁴⁰. Просыпаясь иногда, она различала в полутьме, что «дядя» читает греческий молитвослов или греческое же Евангелие. На рассвете, уходя из дому, Вера вновь (откуда только брались силы) взваливала на себя груз подневольной жизни.

Денег он не касался, они были в ведении «племянницы», и если ему что-нибудь было нужно, всегда говорил: «Дай мне столько-то и на то-то». Но при себе всегда имел «аварийные2 три рубля. Иногда в конце пятидневки (потом шестидневки), в выходной, отправлялись они в тайгу...

Вождь требовал, чтобы рабы, в свободное от каторги время, постоянно учились. И в довершение всех нагрузок Вера повышала свою квалификацию на банковских курсах «техучебы2, да еще сама преподавала бумажную, счетную премудрость младшим бухгалтерам. Однажды на работе она упала без сознания, сердце не выдержало. Приехала скорая помощь. 2Сердце у вас никудышное», — сказал врач и на один день дал больничный лист (больше она себе не могла позволить, средств не хватало). Узнав об этом, владыка велел увольняться. И тут как раз один из банковских клиентов предложил перейти на службу в городскую медицинскую клинику, которой требовалось усилить свою финансовую часть.

Шел 1939 год, и совслужащему уволиться было не легче, чем крепостному сто лет назад получить вольную. Начальство не подписывало приказ, а без этого отдел кадров не производил расчета и не выдавал документов, без которых все двери в этой стране оставались закрытыми. Владыка благословил прибегнуть к хитрости: уволиться за прогул.

В сентябре Вера, всегда бывшая на лучшем счету, передовиком производства (хотя и упрекали ее за отсутствие общественной активности), не вышла на службу. Но директор банка ценил хорошего работника и распорядился по-своему.

— Пусть продолжает работать.

Как она ни доказывала, ссылаясь на недавний случай с кассиром, который не смог добраться до банка из-за разлива реки, за что на следующий день был с позором рассчитан, что совершила должностной проступок и заслуживает увольнения, начальник решения не изменил. Тогда, по совету «дяди», не появилась на службе еще два следующих дня

 

и добилась своего (приказ по Томскому отделению Госбанка № 121 от 5 сентября).

Так тянулась череда монотонных лет. В Прощеное воскресенье, в полночь на второе марта 1941 года, над городом раскинуло свой шатер северное сияние. Бледные светящиеся лучи спускались к горизонту в виде арки, с основаниями на востоке и на западе. По прошествии пяти минут волнообразные зеленовато-желтые лучи крестообразно пересекли бледные нити, лившиеся с юго-западной части небесного свода⁵⁴¹. Немного спустя в вышине появилась широкая темно-красная полоса. Природа предвещала грозные и, быть может, очистительные события. Приближалась война, давно предсказанная дивсевской Марией Ивановной.

Уйдя из банка в клиники Томского медицинского института имени В. М. Молотова и несколько потеряв в зарплате, Вера, не ведая того, спасла и себя, и «дядю» от голодной смерти в военные годы. Если всем маленьким людям в лихую годину пришлось тяжко, то им, не имеющим корней на этой земле, в особенности. Полагаться можно было только на самих себя и на Того, Кто слышит всякого слабого и убогого.

В сентябре 1941 года Веру назначили главным бухгалтером, это были те же прежние шестьсот рублей, но только, в отличие от банка, без премий. Из них надо платить за квартиру и за дрова, а буханка хлеба на базаре стоила неподъемные сто двадцать рублей (паек хлеба: 300 граммов на себя и столько же на «иждивенца»). Подрабатывала лекциями в школе медсестер. Главное: выручал огород (ей дали два участка на окраине)⁵⁴² с которого и питались.

Летом — в выходные дни с утра, а в будни вечером — они шли через весь город — на пожалованный в аренду клочок земли, где они выращивали картошку, серьезное подспорье в скудном питании. Вера, маленькая, но крепенькая, тянула огромную тачку, нагруженную огородной рухлядью, а назад везли капусту и прочие овощи. «Дядя» помогал ей копаться на грядках, но долго работать не мог: сильно, от тромбофлебита, болела нога. В основном ограничивался тем, что подносил тяжести.

Воду и ту приходилось «выкупать» по талонам: столько-то ведер на один талон. Зимой, вся закутанная, так что виднелись только одни глаза и нос, Вера везла ведра на санках к водокачке, отдавала талоны контролеру, и тот включал колонку.

 

Рабоче-крестьянское государство, надежда прогрессивного человечества, в очередной раз бросило людей на произвол судьбы, в крутые сибирские морозы (а они в эти годы были как нарочно особенно трескучие) топливом не обеспечивало и ничего — кроме пустых призывов — не позволяло населению делать для разрешения собственными силами этого кардинального для выживания вопроса: ни угля, ни дров купить нельзя. Начальство заботилось только о себе. В тайге разрешалось собирать один сухостой, которого хватало лишь на растопку печки, да и много ли его вывезешь на себе.

Местные газеты были откровенны: «Рассчитывать на завозное топливо в условиях отечественной войны мы не имеем права». Признавались: прошлая, 1942 года, зима дала «суровые уроки» хозяйственным и партийным руководителям и населению города (а без этих «уроков», то есть множества очередных человеческих жертв, продолжали бы молчать). «Особенно следует подумать трудящимся, — назидала коммунистическая печать, — об индивидуальном обеспечении себя топливом на зимний сезон... Горком ВКП (б) призывает всех трудящихся города принять самое активное участие в заготовке топлива, превратив это дело в массовое патриотическое движение. Ни один трудящийся города в современных условиях не может рассчитывать на централизованное снабжение. Каждый должен обеспечить себя и свою семью топливом на всю зиму. Собирайте еловые шишки, хворост, пни, заготовляйте дрова, торф...»⁵⁴³

В этих нечеловеческих условиях приходилось всеми правдами и неправдами выкручиваться. «Бог как-то всегда посылал людей, — вспоминает девяносточетырехлетняя Вера Васильевна Ловзанская, — которые жалели нас, и это, конечно, ради владыки, чтобы ему было немножко легче». Неожиданно открывались в сочувствии сердца то одного, то другого начальника на Вериной работе, и те понемногу поддерживали ее материально. Начальником снабжения клиник состоял Василий Григорьевич Жаренов, из замаскировавшихся «бывших» людей. К Рождеству и Пасхе (к этим «запретным» датам как бы невзначай приурочивал свои дары, которые шли «тройке»: директору, руководителю хозчасти и ему, снабженцу, а также главбуху, в виде исключения) он вручал ей «СП-2», так назывался спецпаек, в который входил яичный порошок. Иногда говорил:

 

«Зайдите к Оле» — а Оля работала в хлеборезке и украдкой давала ей буханки две хлеба. С этим хлебом они с владыкой шли в тайгу и, сунув леснику буханку, покупали тем право отбирать в свои санки не хворост, а полноценные бревна для растопки. Впрочем, их тоже ненадолго хватало, топить надо было круглосуточно, утром и вечером засыпая в печь по ведру угля: иначе замерзнешь.

Приходилось, чтобы не замерзнуть, воровать казенный уголь. Вера допоздна задерживалась на работе из-за обилия счетов, некоторые требовалось переоформить таким образом, чтобы хозяйственные операции, производимые Василием Григорьевичем, не вызывали при проверке вопросов у контролирующих инстанций: в этом она шла навстречу просьбам своего начальства, потому что благодаря деятельности Жаренова клиники обеспечивались необходимыми медикаментами и продуктами, а обслуживающий персонал хоть какой-то материальной поддержкой. Уборщица, высыпав уголь около печей, уходила, и Вера, набрав полный портфель угля, шла через весь город домой; принесенной меры хватало на ночь.

— Я воровка, — с сокрушением говорит она спустя более полувека⁵⁴⁴.

Но тогда ею владела другая мысль: «Я должна покоить владыку». Она не рассказывала ему о том, каким образом достается топливо (чуть ли не единственный пример ее неискренности в их отношениях), но, конечно, он не мог не видеть и не понимать происходящего. Через много лет, начав писать книгу о действиях Промысла, епископ столкнется с парадоксальным противоречием между благостным описанием проявлений воли Вседержителя, которое даст школьное богословие, и той жесткой прозой жизни, в которую рука Творца часто вмешивается совсем не посредством сусального ангела и не через обязательно благополучное разрешение наших тяжких обстоятельств. В Катехизисе читаем: «Промысл Божий есть непрестанное действие всемогущества, премудрости и благости Божией, которым Бог сохраняет бытие и силы тварей, направляет их к благим целям, всякому добру вспомоществует, а возникающее чрез удаление от добра зло пресекает или исправляет и обращает к добрым последствиям»⁵⁴⁵. у выпускников церковно-приходских школ (а многие из них входили в ту пору в когорту активно действующих поколений), исходя из

 

приведенного определения, складывалось поверхностное убеждение, что праведник при любых затруднениях получает непосредственную помощь небесных сил. При отсутствии топлива в тридцатиградусные морозы он должен не рассчитывать на утащенные тайком горючие материалы, а просить, чтоб сарай сам собой наполнился отборным углем. Но владыка не пользовался логикой праведного фарисея.

«Святая» власть считала народ за банду воров и контрреволюционеров, подлежащих беспощадному осуждению и перевоспитанию. Поставленные на грань выживания, люди пытались прокормить своих детей колосками, собранными с колхозных полей, и получали за это «справедливое» воздаяние в виде лагерных сроков. Вера, поступая, как и все обездоленные и нищие, пытавшиеся спасти своих ближних в это Богом попущенное время, нарушала не заповеди Милосердного Отца, а статьи грозного советского Уголовного кодекса. Местные газеты зловеще назидали, постоянно предупреждая несознательных:

«Дикое преступление. На одном из подсобных хозяйств М. Т. Еремина вырвала 27 ростков лука для продажи на рынке. Еремина задержана на месте преступления и привлекается... за расхищение социалистической собственности»⁵⁴⁶. У гражданки Ловзанской также могли быть большие неприятности.

Рассуждая над действиями Промысла (и над человеческим несовершенным его толкованием), епископ писал: Юдин из великих сирийских отцов-аскетов древних времен рассказывает, как в его время несколько монахов, возгоревшихся великой ревностью к Богу, отправились в глухую и бесплодную пустыню спасаться. Ведь сказано еще у пророка Давида: Давый пищу всякой плоти… Птенцем врановым, призывающим Его... (Пс. 135, 25; 146, 9.) Но догматике они учились плохо, она у них была не выше, чем в нашем Катехизисе. И дело кончилось трагично.

Монахи пошли (не забудьте, что это были исключительные подвижники, всецело предавшие свои души Богу). И зашли далеко. И к тому же заблудились. Пища кончилась. Вода тоже. В житиях мы привыкли читать, что у пещер отшельников повелением Божиим вырастали плодоносящие финиковые пальмы и из земли начинали бить прохладные источники кристально чистой воды. А в данном случае ничего такого не произошло, даже пещер

 

они не нашли, а вокруг были одни голые скалы и раскаленные пески... без фиников и студеных родников.

И вот один из монахов протянул ноги. Другой, вслед за ним, тоже. Горестная судьба. Они ли не взывали к Богу, не ждали от Него помощи?.. Ради Него они зашли сюда, и вот ноги уже у них не движутся, язык почернел, и гортань пересохла от жажды... Нет у них больше сил никуда идти, только на небо, к которому они стремились, хотя и не таким этот путь себе представляли»⁵⁴⁷. Из отправившихся в пустыню только один выжил и вернулся в монастырь. «В этом действительном событии, — продолжал владыка, — вполне понятном нашему времени, когда не только в пустыне, но посреди большого города можешь погибнуть от голода, когда тебе никто не подаст <руку помощи>, — все противоречит вышеприведенному положению из Катехизиса». Учение о Промысле не сообщает секреты житейской удачливости. Существует и богооставленность. «Это факт. И об этом опять в Катехизисе не упомянуто. А поскольку люди... выходили из школы только с таким "пространным" количеством богословских знаний и во все остальное время жизни часто их и не пополняли, то можно себе представить, насколько они были беспомощны в жизни, которая есть тигр лютый». «Важно, — обобщал епископ, — чтобы каждый в том кругу обстоятельств, который ему выпал, сделал все, что от него зависит. И он не расспрашивал Веру, каким образом она достает уголь⁵⁴⁸.

Епископ любил перечитывать то место в «Дивеевской летописи», где повествуется, как некая «строгая стряпуха» в «мельничной» общинке преп. Серафима Саровского стала жестко ограничивать в еде своих духовных сестер. Причем делала это не самочинно, а по требованию жесткой начальницы монастыря Ксениии Михайловны. Преподобный Серафим, напротив, заповедовал, чтобы опекаемые им монахини всегда ели вволю. Узнав, что данная им заповедь в этом пункте нарушается и после общей трапезы никому не давали даже кусочка хлеба (так что общинницы друг у друга начали его воровать: «Картина, знакомая теперь всем даже в государственном масштабе, — записал владыка. — Если утром не сходил в магазин, прозевал очередь, то уже больше хлеба не получишь...»), святой потребовал стряпуху к себе «и так страшно, строго и грозно ей

 

выговаривал». А на оправдывания провинившейся, ссылавшейся на то, что она выполняла волю начальницы, сказал: «Пусть начальница-то говорит, а ты бы потихонечку давала, да не запирала <еду>, тем бы и спаслась!»⁵⁴⁹ «Чему учил преподобный! — отмечал владыка. — Не правда ли, странная пошла аскетика? Ученым и неученым богословам и простецам на рассмотрение. А мне она очень нравится»⁵⁵⁰.

 

В первый год войны они переехали от Степана Ивановича в «частный сектор». Пригласила помощница Веры по работе, убедив тем, что ее дом, в котором есть подвал для хранения картошки, удобно расположен рядом с их огородом. Но уже осенью Вера с удивлением заметила, что новые хозяева ежедневно съедают огромный чугунок картошки, и вскоре обнаружила, что берут они ее из их с «дядей» мешков. К Рождеству те почти опустели. Она долго не решалась сказать об этом владыке. («Он ведь помогал ее растить».) Рацион питания резко ухудшился.

Помог случай. В клиниках появился новый главный врач, доктор Шуб В. В., маленькая, толстенькая и быстрая в решениях еврейка, эвакуировавшаяся из Киева. Она, обратив внимание на то, что многие из ее новых сотрудников физически ослаблены, устроила диетическую столовую, к которой каждого прикрепляла на месяц. Но, осмотрев Веру Васильевну, нашла у нес серьезную болезнь (какие-то полосы и «лучи» на груди) и распорядилась кормить ее диетическим питанием постоянно. Заведующая столовой, в свою очередь, расположилась к Ловзанской и всегда давала суп (с клецками, галушками) без меры, а «зная, что я живу не одна, позволяла уносить с собой большую порцию супа и одну порцию второго».

Решили они купить козу у кассирши клиник Шуры Утеевой (родом из сибирской деревни, практичная и добрая женщина, она как-то спросила: «Ваш дядя не из священства ли?»), приготовившись отдать вместо денег золотую цепочку. Но не успела Вера сделать предложение, как та сама приводит в подарок эту козу. У козы было маленькое вымя (в день давала литр молока), и когда ее гнали по улице, мальчишки кричали вслед:

— Козел дойный идет!

Зато на Пасху у «племянницы» с «дядей» был творог...

 

Бедность ужимала со всех сторон. Еду жарили на касторовом масле. Однажды обстоятельства сложились таким образом, что не было возможности выкупить хлеб по карточкам. В тот же день Вера, просматривая лотерейную таблицу, обнаружила, что выиграла небольшую сумму по облигации.

Дядя Коля всегда ощущал на себе руку Божию: как силу покрывающую, охраняющую, но и попускающую периоды мнимой богооставленности, когда приходилось идти по острию ножа — на волосок от смерти, в вершке от пропасти, принимая острые решения, чтоб в очередной раз прорваться сквозь стену огня, неизбывно гулявшего по российским просторам. Правило, которым постоянно руководствовался, формулировал по-будничному просто:

— Надо сидеть тихо и не дразнить бесов.

Он затаился в ниспосланном углу, словно мышь в норке: ежедневно брился, старался как можно реже попадаться на глаза посторонним; однако это не значит, что решил отсидеться до благополучной смерти, подобно обитателям гоголевского Миргорода. Дядя Коля ждал указания, проясняющего дальнейший маршрут предпринятого им путешествия, и был готов к любым поворотам многотрудной судьбы, лишь бы невидимый знак исходил от Того, Кто единственно надежен в целой вселенной.

В 1943 году ему было видение голубя, которого удалось поймать («Я ему: "Куда же ты хочешь от меня улететь?"»), при этом голос сказал: «Трогать не надо, не надо трогать. Пиши. Что за это будет?.. Как будто уж нигде не сидеть»⁵⁵¹. Возможно, именно это событие внутренней жизни стало для него неким уверением — тропа расчищена, в стене образовался зазор, — послужившим толчком к началу осуществления ряда давно вызревших творческих замыслов, к медленной перемене внешнего поведения и даже облика: с конца войны уже позволил себе отрастить маленькую бородку (и в дальнейшем ее то сбривал, то отращивал). На внешних фронтах, далеко на западе лилась кровь, людская кровь лилась в лагерях, на внутреннем трудфронте; в 1945 году в Томске ухудшилось снабжение продуктами. Дядя Коля стал не только выходить из дому, но и совершать целенаправленные походы по городу и его окрестностям, имея, как правило, при себе фотоаппарат (фотоделание им возобновляется с августа 1945 года)»⁵⁵².

 

Он приступает к изучению нового мира («активизируется», определили бы следователи из НКВД), выпестованного чередой войн и революций, к своего рода летописанию. Задачу собирания церковного предания владыка пытался осуществлять, начиная с первых послереволюционных лет; сейчас он запечатлевает — на бумагу и фотопленку — свидетельства о происшедшем с Россией, с душой человека, увиденные из чудом сохранившейся «подпольной» (если понимать под подпольем внутреннюю клеть) монастырской кельи.

« Теперь "хроники" в газетах нет, — размышлял он. — Никаких сообщений об убийствах, воровстве, грабежах и прочем, которыми богат "подлый буржуазный мир". Эти пустяки... бросают слишком черную тень на одежду действительности, которая всегда должна быть блистающей. Поэтому ее, хронику, заменяют устные рассказы». Замышлял создать собрание газетных вырезок, доступных документов (хотя в СССР рядовым гражданам серьезных документов не доверяли), занесенных на бумагу разговоров, мнений, слухов — любых фактов времени, поставленных, как и положено делать монастырскому хроникеру, пред светом Христовой истины. (Однажды пришлось фотографировать нужное здание чуть не со ступенек местного НКВД, что говорит о серьезности цели, ради достижения которой готов был рисковать. Поступок, достойный удивления, если учесть всю шаткость положения бывшего зэка и маниакальную советскую подозрительность^*.)

Первые записи «свидетельских показаний» датируются 1943 годом (основной их массив приходится на последующий, последний, период его жизни). Писал дядя Коля карандашом, бегло, малоразборчивым почерком, на серой плохой бумаге, отчего большая часть заметок пропала. Но и сохранившиеся описания воссоздают трагедию народа, построившего для себя на земле подобие ада.

Запись от 7 июня 1943 года. Горком партии потребовал от руководства клиник и Медицинского института послать сотрудников и студентов на строительство узкоколейки,

 

прокладываемой через болото в семнадцати километрах от города.

«Результаты работы: сделать ничего не сделали, но измучились и потеряли здоровье, ибо были отправлены и молодые — девицы, студенты, служащие, санитарки госпиталя, и старые — пожилые конторщицы, бухгалтера. У людей горячая пора, огороды... а тут — "кампания": заготовка топлива на зиму! Собрали совершенно не подходящих людей. Было, правда, несколько техников, но неумелые руки женщин повели линию <дороги> криво. На неумелых посыпался град насмешек и издевательств, несмотря на то что среди них были и старые люди. Под обещанным обедом, оказалось, надо было понимать маленькую баночку консервов (открывали топором) на двоих! Вместо обещанных "витаминов" — чай из еловых шишек! Хлеб — 400 граммов. Студенты привезли мутную бурду, без всякого признака мяса, под названием "плов"...

Ясное утро обещало прекрасный день... По дороге вдруг разразился страшный ливень с градом. Все не только промокли до нитки, но шли по колено в воде, покорно, словно иначе и не могло быть. Сделалось холодно. На студентках и женщинах платья все облипли. Некоторые его сняли (теплее так идти) на потеху парням. Начались анекдоты, шутки, намеки. Разговоры завертелись исключительно около половой сферы.

В конце концов, после таких мучений, какая же могла быть работа? 240 человек сделали пустяки, воз и ныне там... вернулись в четыре часа утра на другой день, приобретя ревматизм на всю оставшуюся жизнь. Начальство предупредило директора: завтра опять всех послать туда же, но само никуда не ходит и носа никуда не сует. Ибо вместо прав по рождению завоевали... права помещиков по назначению.

Всякие были порядки... при Иоанне Грозном, Петре I, но такого еще не было. Ну, какую пользу получили от всего этого Гольдберг (директор Мединститута) и Позднер (главврач клиник)? Люди пришли искалеченные, исправно работать не могут... (А что сделало руководство — другой вопрос, об этом никто не спросит. А когда спросят, Гольдберг и К° получат уже свои награды, и все концы уже будут в воде, не найдешь, кто тут виноват. На другой день на узкоколейку отправится новая партия, из следующего учреждения.)

 

Даже... беременные боялись не пойти — "судить будут"⁵⁵³. Галя, дочь домохозяйки и сослуживица Верочки, беременная, обратилась в консультацию. Ей сказали: вы получите временное освобождение и можете не ходить ни на какую такую работу, потому что помрете на ней. Но Позднер накануне предупредил всех, что он "не признает никаких справок" и чтобы все шли. Иначе отдаст под суд. Ибо ему надо выйти на "стопроцентную явку"»⁵⁵⁴.

Запись от 20 июня 1945 года: «Случай на улице».

«Голод, нищета. Люди дохнут, как мухи. От голода и непосильного труда одновременно. За последние несколько дней сколько встретил валяющихся по улицам, тротуарам, под заборами мертвых или при последнем издыхании мужчин, женщин, подростков. Старых, молодых.

Вчера старичок или пожилой уже мужчина лежал на лавочке у дверей парикмахерской на "проспекте" им. Фрунзе, напротив хлебной лавки, и предавал Богу душу. Лежал на спине, скрестив на груди руки. Нельзя сказать, чтобы совсем нищий, — в рабочей блузе. Люди, взрослые, проходят мимо; одна женщина со злобой бросила: "Подыхаем и валяемся, как падаль".

Группа ребятишек с соседнего двора стояла и безмолвно созерцала картину.

Кстати, жестокость сердца нынешних людей, привыкших ко всему, может характеризовать такой случай.

На днях прохожу по Сибирской улице. Не доходя двух домов до хлебного магазина, вижу, лежит мальчик лет четырнадцати, ничком, вдоль мостков тротуара. Недвижим. Очевидно, мертвый. Вышла из соседних ворот старуха с ведрами на коромысле (рассада), тяпкой и лопатой. Сказала, что идет за десять километров на огород, так как сидит на пайке в 400 граммов хлеба из мякины (другая дополнила: "Чего-чего только в нем нет, и отруби, и ячмень, песок и камни горстями и что-то еще, от чего хлеб становится как камень и через день разваливается, распадается"), — и когда она накануне шла с огорода в 11 часов ночи, то этот паренек (по-видимому, с какого-то военного завода, а "они страшно бегут с него") лежал все здесь же и страшно стонал на всю улицу, очевидно, чем-то мучился. Теперь замолк и недвижим, наверное, кончился.

И никто не вышел, не поинтересовался, не помог. Даже те, у кого он лежал под окнами. Как раз домик был низенький, и окна на аршин от земли.

 

И еще лежал целый день, люди ходили мимо, перешагивали через мертвеца, злобно, как через дохлого пса, пока — стоит ведь жара, 31 градус в тени, — кто-нибудь не "донесет", чтобы не разложился и не заразил воздух.

Когда женщина передавала рассказ о себе и о нем, прошли здесь красные командиры, в новых френчах с погонами; один с матросскими полосками, но они никак не могли заметить лежащего так низко, на самой земле, мальчишки — в большом отцовском картузе, в длинном ватном пальто, — они... разговаривали о "высокой" политике (о договоре с Америкой), и мысли их витали в высших сферах. Они мальчишку никак не могли заметить, потому что они разговаривали...»⁵⁵⁵

Запись от 21 февраля 1946 года: «Зверь Красный»..

«На днях студенты давали вечер в честь выпускников Медицинского института. (Экзамены еще не кончились. Вечера такие с профессорами не раз уже были, что сие значит, для меня неизвестно.)

Перепились все страшным образом. Профессор Ш-н, старик уже, громадных объемов, плясал вприсядку. Профессор Ф-в, тоже громадный дядя, напился до положения риз. Профессор М-ч (тот, о котором я писал когда-то. Говорят, оставался после работы со своей "кралей" и просил: "Няня, приготовьте, пожалуйста, ванночку..." Теперь эта "подруга" насилу вырвалась от него и ушла...), так тот совсем уже потерял всякое соображение, сгреб скатерть, набрал печенья, все зажал под мышку и домой бежит. "Я, — рассказывает помощник директора по хозяйственной части, — догнала его, зазвала в ординаторскую комнату и сказала: "Позвольте, я вам заверну печенье в газету, а скатерть вы мне уж назад верните..."»

Одну студентку, крестьянскую девчонку, напившуюся тоже до потери сознания, человек пять студентов — завтрашних врачей — затащили в отдельную комнату и изнасиловали. Когда она проспалась наутро и осознала свою беду, то ничего не могла вспомнить и рассказать, кто тут был и как...

Были и дамы. "Жена" Ш-ва (все-таки жена в кавычках, потому что семью свою ректор бросил в Горьком, откуда его перевели сюда), которая так прославилась воровством (недавно вскрыла чужую посылку) и своим командованием над ним».⁵⁵⁶

 

От такой гнетущей атмосферы, когда человек погрузился в животную жизнь и всецело сосредоточен на удовлетворении телесных потребностей, невольно брала оторопь и подступало уныние. «В Томске я приходил в отчаяние, — вспоминал позже владыка. — Кому и на что все, чем я интересуюсь, нужно? Духовным не интересуется никто»⁵⁵⁷.

Люди привыкли не замечать своей души, народились уже стайки внешне благопристойных особей — сущих зверей по внутреннему устроению. Дядя Коля имел обыкновение отыскивать прекрасное «в разных срезах жизни», различал таинственные уроки Божий там, где о религии, в лучшем случае, привыкли говорить лишь с пренебрежением или даже негодованием, — в среде советской молодежи (старшие поколения добровольно отказались от Христа, считал он, но, возможно, их наследники развернутся к Нему). На страницах одной из его рукописей второй половины сороковых годов сохранилось описание того умного делания, посредством которого он ежедневно обнаруживал в ужасном настоящем всходы надежды и творческие задачи, поставленные историей перед христианами. Так совершалась его молитва о России.

«Тускло светят мутными пятнами электрические фонари на Ленинском проспекте в дыме и гари, затянувшей весь сибирский город. На всех дворах жгут навоз и расчищают их под огороды. И я сижу в городском саду на обрубке от прошлогодней скамейки, которую истопили на дрова. Больше не на чем сесть, так как все десять лавочек по причине множества гуляющих заняты до отказа. Я завернул сюда из центра города мимоходом, в надежде дать отдохнуть больной ноге и записать в блокнот мысли, которые приходили в голову. В саду все последние годы в это время никого не было. Но на этот раз я ошибся. Духовой оркестр, присланный сюда по случаю какого-то советского праздника или очередной победы (идет война), собрал всю городскую молодежь: студентов, рабочих, учеников ФЗО обоего пола и школьников 12-15 лет. Взрослых, то есть пожилых, не было. Но они не в счет: я давно уже их не вижу... Прошел дозорный патруль из двух молоденьких солдатиков. Они шли по дорожке сада среди беззаботно смеющихся и нарядных гуляющих, серьезные, молчаливые, в караульном снаряжении, с красной повязкой на рукавах и с винтовкой за плечами — у одного дулом вниз, изредка перекидываясь

 

замечаниями со знакомыми девушками и присаживаясь на загородках, чтобы, свернув "козью ножку", покурить.

Встали, пошли. И за ними пошла моя мысль... (И я сам. Домой.) И образы естественного и аллегорического воинствования переплетались, соединялись в моем уме между собою, и апостольские, библейские побеждали натуральные и эмпирические...

Братие… облецытеся во вся оружия Божия, яко несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержателем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным…(Еф. 6, 10-12.)

Ружье не само стреляет и танк не сам по себе движется, а действуют они посредством тех, кто за ними стоит. Так и в духовной войне. Оружием же, в данном случае Божиим, служит Божественная сила благодати Св. Духа...

Вот апостол и говорит, чтобы мы облеклись в это первоначальное всеоружие первозданного Адама. И это не иное что значит теперь... как облечься в Самого Христа (Гал. 3, 27), чтобы Он Сам воинствовал за нас. Но это возможно лишь тогда, когда оружие нашего воинствования будет духовными, то есть божественными, добродетелями и когда, следовательно, мы совлечемся греха»⁵⁵⁸.

Юные поколения бодро шагают навстречу судьбе. Одетые в форму, построенные в колонны, прогрессивные, обученные, полные решимости выковать свое коллективное счастье, они не ведают сомнений, не замечают черных красок. Они лишены духовного покрова, безоружны пред силой зла. Но скажи им о том, начнут тут же разоблачать поповщину. Не уберечь зеленую поросль. Впереди ее ждут бесконечные поля, усеянные костьми мертвецов, опустошенные пажити, заплесневелые руины достижений, бессилие обманутых рабов. И так будет длиться до той поры, пока глаза не обратятся к Небу и сердце не почует свою связанность с ним. Говорить об этом с ними опасно, нацарапать же на бумаге можно. Дядя Коля продолжал:

«"...Почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем. Итак да не царствует грех в смертном вашем теле, — увещевает св. апостол Павел, — чтобы вам повиноваться ему в похотях его. И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но

 

представьте себя Богу, как оживших из мертвых, и члены ваши Богу в орудия праведности" (Рим. 6, 11-13).

...В то время как моя рука выводит эти апостольские слова, я слышу, как куры громко кудахчут за окном, как будто их собираются резать, душу раздирают, как черные вороны, — а в голову мне приходит неожиданная мысль: как глупы все эти утверждения со стороны мира, что религию и христианство попы выдумали для околпачивания масс.

Какие вдруг, если не смирение, то терпимость и "прибеднение": ведь в числе последних находятся и великие мира сего, самые умные и культурные люди. И они, значит, в числе "околпаченных" и "дураков"? Все эти верующие Ньютоны, Коперники, Галилеи, Рентгены, Пастеры, Мендели и многие другие, да не просто верующие, а церковники и монахи!.. И какое, оказывается, простое средство для этого околпачивания нужно (посредством которого, однако, как сам мир знает по горькому опыту, никоим образом нельзя прельстить ему своих членов): обещать невидимый рай, да еще в будущем, и на небе, а не здесь... Но сатана, князь мира сего, замалчивает самое главное: дело не в том, чтобы привлечь людей приятными вещами, будь то будущими, духовными, или здешними, в виде пряников, в буквальном и переносном смысле слова, а в том, чтобы привлечь их, если хотят получить это будущее, не иначе, как только под условием восприятия скорбей, мучений и страданий.

И Господь Иисус Христос, таким образом, не обещает блаженства, ни будущего, ни здешнего, если каждый в жизни не пройдет, в подражание Ему, через свою Голгофу (1 Пет. 2,21).

Иже не примет креста своего, и в след Мене грядет, несть Мене достоин (Мф. 10, 38).

...И сколько еще подобных увещаний и предсказаний! Вот чем призывает Христос к Себе страждущую душу! Вот что обещает в удел земной жизни.

Вышеприведенные слова апостола, вызвавшие у меня вереницу этих мыслей, к чему призывают? К страшному самоограничению и аскезе, к отсечению своих похотей, к ежеминутной борьбе с собою... А разве это легко? И кому понравится?..

Какой "поп", проповедник, основатель религии осмелится на это, кроме Самого Бога, если хочет, чтобы его

 

"религия" или учение пошло в ход и нашло себе широкое распространение? Никакой... Только Творец мира мог так говорить, потому что в руках Его... все эти неминуемые кресты, гонения и мучения... уравновешиваются силой благодати, которой мир лишен и которую не знает. Только она одна в состоянии дать человеку утешение в самых трудных обстоятельствах жизни, почти безнадежных и непереносимых...

А навоз все курится и горькой струйкой дыма залезает ко мне в окно. Я вижу, как на поляне, в роще, сбоку от дома, — там тоже собираются разбивать гряды — люди собрали прошлогоднюю ботву, взгромоздили большой костер и языки его пламени мрачно озаряют полночную окрестность. Какое страшное время!.. "Се Жених грядет в полунощи..." Страшный Суд. "...и блажен раб, егоже обрящет бдяща..." Луна во мгле, затянувшей небо, кажется багровой, жутко зловещей, прямо-таки кровавой... И далеко, далеко на фронте льется кровь.

Встают в памяти ужасные слова пророка Иоиля, вернее, Господни: "И покажу знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма. Солнце превратится во тьму и луна — в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный" (Иоил. 2, 30-31)».⁵⁵⁹

Он не мог завязать с представителями младого племени свободный разговор (разве случайно мимоходом что-то спросить), хорошо, если удастся расслышать обрывок их непринужденной беседы где-либо на улице. Оставалось обдумывать свои будущие книги, обращенные к ним. И позаботиться о том, чтобы они дошли до читателя, дождались — быть может, лежа в сырой земле (обстоятельства могли обернуться по-разному) — того часа, когда их извлекут на свет Божий. Поэтому дядя Коля времени не терял.

« Пробовал еще так. Кипятил каждый день в консервной банке 25 граммов дубовой коры. Слил, залил вновь водой и еще раза два прокипятил. Потом уварил (до тех пор пока морщиниться стала вытяжка). Добавил чайную ложку восьмидесятипроцентной уксусной эссенции. Но они расплывались.

Прибавил лаку (и в первый раз не вышло), и смола отскочила... Пришлось процеживать... Сейчас пишу этими подкрашенными чернилами, которых кипяток не берет».⁵⁶⁰

 

Не стоит удивляться подобным загадочным манипуляциям. По всему СССР в ходу были одни анилиновые чернила, обладавшие свойством уничтожать (а не сохранять) написанный текст. Авторитетный специалист из грозного ведомства сетовал (а дядя Коля отмечал: «Трудно себе представить что-либо более неопровержимое из сказанного о наших "культурных достижениях", чем эти признания представителя науки, да еще произнесенные от имени НКВД»): «В нашей советской действительности... достаточно указать на факт... имевший место в 1925 году, когда в печати появилась заметка о том, что почти погибли рукописи В. И. Ленина, так как ему по неосмотрительности наливали в чернильницу анилиновые чернила, т. е. именно те фиолетовые чернила, которые получили у нас, к сожалению, весьма широкое употребление... Печальный случай с рукописями Ленина ничему не научил нас — по-прежнему в советских учреждениях... продолжают писать водой, подкрашенной фиолетовыми чернилами».

Пришлось воспользоваться рецептами, сохранившимися от Древней Руси (XV-XVI вв.). (Ловзанская вспоминает: «Владыка, изготовив чернила, раскладывал бумажки с надписью "проба" в блюдце с водой и так проверял качество чернил».)

«Заброшенный в места, где я сидел, выражаясь по Писанию, как нощный вран на нырищи и птица, особящаяся на зде, — как сова на развалинах и одинокая птица на крыше (Пс. 101, 7-8), — делился опытом дядя Коля, — и не имея чернил, какими я когда-то писал, и не будучи в силах их приобрести, потому что за тридцать лет соввласти их и в столицах никогда не было, я решил сделать их сам... Я напряг все свои знания но химии (в сущности посторонние мне) и решил сделать что-то достойное своих предков, приготовлявших, хоть и на кислых щах, триста-четыреста лет назад чернила... которых ни дождь, ни солнце не брали... И составил следующий рецепт. Возьми: дубовой коры — десять чайных ложек, ржавых гвоздей — полгорсти, воды — один стакан...»⁵⁶¹

Двадцатый век восходил к своему зениту. Многократно вываренный в его многочисленных котлах епископ волхвовал в своем углу над чудодейственным раствором.

«Тихо в клети и безлюдно на дворе в этот полуночный час. Мороз на улице доходит до минус пятидесяти одного

 

градуса по Цельсию, и слышно не только, как за окном скрипит снег под пимами соседки, идущей с помоями по дорожке, уже без того обгаженной и обильно политой всякими нечистотами, но и как гудит сирена (так громко, как будто прямо под окном) далеко за городом, за десять километров отсюда, на химзаводе "Красный Пролетарий". Коптилка моя едва дает свет на клочки бумаги и без того грязного цвета... И я обрезаю нить своих воспоминаний...»⁵⁶²

Писал он на серых листах блокнота, а из желтых бланков контокоррентных счетов, приносимых Верой, сшивал маленькие, чуть больше ладони, тетрадки, занося в них свои мысли, картинки действительности. Обдумывал планы будущих работ; при этом колебался, какие избирать для них темы: мистические или познавательного характера, с длинным закрученным сюжетом или укладывающиеся в краткие парадоксальные максимы. Набрасывает схемы нескольких романов из современной жизни. По сути, это был вопрос о том, к какому читателю должно обращаться и на каком языке говорить церковному миссионеру с людьми последних времен. А то, что вскоре это потребуется, он не сомневался.

С 1947 года стал посещать книжную толкучку (у входа всегда стояли нищие старухи) и обнаружил, что молодежь приходит сюда в желании найти редкую книгу, не имеющую идеологического содержания, лучше всего — историческую, рассказывающую о дореволюционном прошлом (пользовались спросом романы запрещенного Вс. Соловьева) или иностранного автора.

Любил смотреть с холмов — и запечатлевал светописью увиденное — на реку, на избы внизу. Улицы в паводке, жители пробираются по ним на лодках, остров с мощным массивом безмолвного соснового леса; жены, мужья, дети, схваченные в бытовых сценках, раскрытые друг к другу, — излюбленные сюжеты его фотографий, в которых, сквозь казенное сукно серого подсоветского существования, он старался запечатлеть сокровенную тягу души к свободе внутренней. Он обращал свой взгляд — и фотообъектив — на те реалии, к которым тянулся человек в противовес казенной мертвечине, возле которых мог обогреть свое охолодевшее сердце. Кладбище в Троицу, народ убирает могилы, служит на них панихиды (1947 г.). В городском саду на

 

скамеечке «занимаются» студенты: «Он читает ей, а она орешки кедровые щелкает (1945 г.). Толпа на дамбе «тревожно смотрит, как подо льдом начинает бурлить вода». В Благовещенье у ворот дома девчушка пускает кораблик.

Он снимал приметы эпохи с черного хода, там, где нельзя было скрыть печать плена и тоски. Концлагерь и рядом землянки «спецпоселка», избушки «спецпереселенцев» (в июне 1946 года в газетах появился закон об упразднении Чечено-Ингушской АССР, а в сибирской тайге — горцы Кавказа, ото было их новое место жительства»)⁵⁶³. В саду имени Революции, на стадионе, «узники строят трибуну», виднеется будка часового (1946 г.). Макаронная фабрика — бывшая Духовская церковь. Воскресенская церковь — ныне гараж. Всюду (и возле их огородов) колючая проволока. Каменные болваны государственной религии, изваяния вождя с протянутой указующей рукой: памятник Сталина оттащен с дорожки, на которой он стал мешать прохожим.

Правда преодолевает фальшь, восходя к духовному опыту, который до конца не может быть изгнан из жизни. На этом мотиве, взятом из классической русской литературы (в свою очередь взошедшей на дрожжах Евангелия), дядя Коля пытался передать видение надежды, посещавшей его на дне опустошенного новым варварством мира.

Потянуло весенним ветерком. В газетах стали появляться необычные сообщения, менялась государственная лексика. В Москве прошел Поместный Собор Русской Православной Церкви (1945 г.), избран новый Патриарх. Герой одной из популярных «патриотических» пьес, сержант Хромов, перед смертью говорит возлюбленной: «Ни к чему нам прощаться — скоро увидимся. Там увидимся, куда его (немецкого генерала. — Прим. еп. Варнавы) окаянную душу не пустят»⁵⁶⁴.

В декабре 1944 года дядя Коля спросил у Бога о причинах своего неизбывного, скорбного и безвыходного положения: «Отчего это?» И в ответ услышал: «"Ты призван к терпению... Не раньше пяти минут" (пять лет еще!)»⁵⁶⁵. В том же году, после прослушивания по своему приемничку какой-то радиопередачи, он обдумывает заманчивую идею: осуществление ее могло бы прорвать железный занавес, которым был наглухо отгорожен. Нужны "охотники" из иностранцев, желающих вести переписку с русскими. «Теперь так, кажется, коротковолновики поступают. Заводят

 

знакомство со своими антиподами заочно. Пропаганда идет и, одновременно, обычное знакомство. Может, обратится в теплое, прочное, тем более что выступает и приступает к ответу "охотник", а может быть, после и дружественная душа найдется (следовательно, надо просить, чтобы познакомили — то есть показали письмо плюс брошюру! — с друзьями своими). Да, целая уже миссия образуется... Вот для этого как надобны брошюры, а не книги... Лучше всего проспект с цитатами послать на английском языке»⁵⁶⁶.

Он надеялся на публикацию своих произведений за границей! И хотя идея эта казалась неосуществимой, все чаще задумывается о том, что надо менять место жительства, продвигаться в западные области страны, откуда — все возможно для неколеблющейся веры — ее легче осуществить.

Минуло двенадцать лет сибирского пленения (а учитывая лагерный срок — пятнадцать), которое извне могло показаться медленным застыванием в яме постылого одиночества, прозябанием на пустыре забвения. Но это внешнее обманчивое впечатление. Самосохраниться, переждать лихо и дотянуть до «спокойной» старости — такое настроение подстать человеку, погребенному заживо. Вопреки всему, епископ осторожно продвигался в однажды выбранном направлении.

Так сложились обстоятельства, что затвор оказывался для него чуть ли не единственно возможной формой выживания. Для большинства одиночество непереносимо, ведет к нравственной деградации; одна только угроза столкновения с общепринятыми нормами поведения, а после Семнадцатого года — с генеральной линией партии, призрак возможной насильственной изоляции и отлучения от общества заставляли многих своеобычных («с лица не общим выраженьем») людей становиться перед толпой на колени, стираться в серую массу. Редко у кого имеются силы и энтузиазм прокладывать одинокий путь средь житейского моря. Затворники и пустынники древности выдерживали бремя одиночества только тогда, когда, благодаря овладению «искусством святости», их труд превращался в сплошное благодарение, возносимое ко Творцу. «Истинный христианин, —               писал епископ, — должен работать не ради получения Царства Небесного или чего другого, но ради любви к евангельским заповедям, ко Христу: Аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите (Ин. 14, 15)⁵⁶⁷. Дядя Коля (а обстоятель-

 

ства его жизни были суровы, чреваты многообразными угрозами) не брал на себя каких-либо подвигов. Путеводителем в Небесный Иерусалим, в послелагерные годы, имел следующий девиз: «Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа» (Евр. 12, 14).

Страна боролась с внутренними врагами, потом с немецкими ордами, билась за мир во всем мире (да так, что битва эта вылилась в войну «холодную»)... Дядя Коля с «племянницей» Верой строили незаметную, свою (в отдельно взятом углу), мирную жизнь. По попущению свыше, разоренная Церковь исчезла с горизонтов российских пейзажей. Но и у безбожников душа по природе христианка. Тоска по добру, по его устойчивости и прочности посещает и обитателей земного рая. Властители железным посохом согнали народ на строительство хрустального дворца. «Хочешь не хочешь, а ту дорогу мы все-таки построили», — с горькой иронией вспоминал владыка о прокладывании Чуйского стратегического тракта, унесшего жизнь любимого ученика. («После нашли, — продолжал он, — что здесь был какой-то перегиб... у следователя в "ежовых" рукавицах. Но это нам не принесло пользы, потому что дорогу-то мы строили в благодарность за то, что оставили нам жизнь».)⁵⁶⁸ В сияющих зеркалах отражалась чернота отчаяния: убогое настоящее.

«Сейчас нет монастырей, — говорил епископ, — но несколько человек всегда могут согласиться жить ради Христа». Луч невидимой обители, которую возводили двое маленьких людей, сквозь образ их внешнего убожества пробивался наружу и замечался посторонними. Наталья Александровна, их последняя домохозяйка в Томске (дом находился на Почтовой улице), образованная и интеллигентная женщина, прониклась большим доверием к дяде Коле, проводя много времени в разговорах с ним. Как-то призналась: «Как жаль, что я вас не встретила раньше, моя бы жизнь пошла по-другому». В январе 1944 года владыка записал в блокноте: «Ha днях Н. А. сказала мне (через перегородку):

— У вас какая-то замечательная способность, которую я никогда не встречала. Какая-то сила, вы можете что угодно сделать из человека, например из еретика — православного. И я не пойму никак, отчего это происходит, в чем тут дело... И все это понемножку, постепенно, незаметно, как будто

 

без всякого труда. Без приложения каких бы то ни было усилий!..

То, о чем она говорит, мне не внове слышать: не она первая... Все это напоминает разные степени духовного устроения. Новоначальный мучается, просит, просит у Бога и едва-едва получает... А совершенный только помыслит, а Бог, как бы по обязанности, благословляет...»⁵⁶⁹

Ни одна проблема не может быть решена в России, если люди не научатся идти ближнему навстречу. Без самоотверженности «племянницы» владыка не протянул бы на советской «свободе» ни дня; Вера прикрыла его от Системы и подарила без малого тридцать лет жизни. С раннего возраста она находила в себе тягу к духовному пути, но без опытного учителя ей вряд ли бы удалось так многогранно, всеми сторонами личности, реализовать себя в служении другому. «Столько лет прожить со старцем, — говорит она. — Мне повезло, как никому».

Владыка каждодневно излечивал ее от влияния тех завораживающих своей пустотой лабиринтов, по которым она вынужденно блуждала на советских службах. В ее судьбе он видел отражение трагедий тысяч молодых христиан, которых ночь застала в начале пути. Рухнули подпорки видимой Церкви, и человек оказался на распутье. Без помощи, без мудрого совета (кто и что мог посоветовать в эпоху тектонических сдвигов?). Те, кто уцелел среди массовых гонений, кого не схватили и не отправили на плаху, медленно теперь умирали в разреженном воздухе. Большинство монахинь «позагсилось», множество верных зарыло свой талант в землю. А те, кто втайне пытался идти за Христом, отвечая на вызов времени, что обрели, кроме падений и бесконечных ошибок? Так звучала в душе епископа тема верности Небу в бесконечной череде страданий, тема, которую он пунктирно обозначил в замысле романа под названием «Невеста».

«Невеста» — это душа, постоянно тянущаяся к добру и постоянно в бессилии падающая, под тяжестью немощей и грехов, на равнодушную пыльную землю. Многие факты из биографии Веры были переосмыслены и интерпретированы под углом судьбы современных российских христиан, борющихся за свою любовь и чистоту среди чуждой и враждебной обстановки. Множество соблазнов расставлены миром для уловления в свои сети «детей света» (Еф. 5, 8).

 

Дядя Коля писал, испытывая тревогу за будущее духовной дочери, имея пред глазами пример Валентины, соскользнувшей вниз, и иных, имже несть числа...

Приехав в Томск в 1934 году, Вера устроилась у верующей старухи Олимпиады Александровны Пылковой, снимавшей комнату в частном доме. Здесь же квартировал некий поэт, бросивший жену-учительницу. Он повадился в гости, читал стихи и пьяно обещал Вере: «Я вас увезу на Алтай».

В черновиках романа героиня переживает схожую историю, которая, однако, разворачивается в трагическую (и столь обыденную) сторону.

«Невеста. Героиня приезжает в сибирский город. (В декабре самые морозы. В кожаных ботинках. Как раз ударил мороз минус 49 градусов. "У нас так не ходят", — пожалел ее сторож на станции.) Она оставила свои вещи в багажном отделении и пошла в город. Ей дала прежняя соседка адрес своей знакомой, которая жила в поселке, в двух-трех километрах за городом. Та, сказали соседи, год уж как умерла, но у нее есть сестра, старушка 77 лет, которая живет в городе...

Наутро пошла искать старушку. Нашла дом, квартиру, идет пьянка, веселье, песни, баб полно. Было восьмое марта.

Старушка ее ласково приняла. Большая чистенькая комната, много вещей. Чай собрала, разговоры: а ведь где-то надо устроиться. Она спросила: а нельзя где-нибудь у вас тут остаться жить? Та говорит: надо хозяйку спросить. Позвали хозяйку, она говорит: "Конечно, можно..."

Поселилась у старушки, а на работу поступила в Центральную общественную библиотеку (откуда берет для чтения книги). Так и жила, когда неожиданно вдруг встретила у себя на крыльце Горт-де-Гротта. Он снял в соседнем доме комнату. Поэт, стихи пишет, тоже устраивается в Когизе».

Демоном-искусителем стал молодой мужчина из «бывших» (дворянин), несмотря на свое изгойство не устававший ловить мгновения «счастья». В романе героиня, уставшая от одиночества, падает. (В действительности Вера съехала на другую квартиру.) «Потом ей стало тошно. Начали мучить угрызения совести. Началась душевная борьба. С одной стороны, страсть затягивала, с другой — совесть жгла». Она привыкает к пороку и одновременно обращается к изучению церковного мировоззрения. (Одно из ее

 

наблюдений по поводу нравственного состояния советского человека: «Мы живем, как звери в Ноевом ковчеге, только внешне держим себя прилично, чтобы не выказать себя и не попасть в лагерь. Потому и молчишь, вечно молчишь или разговариваешь о погоде, передаешь коридорные и кухонные сплетни. А там, в монастыре, люди хоть и формально, но отказались от всего этого, т. е. бросили мир, вышли из него...») От соблазнов не заслониться, их надо научиться преодолевать, считает автор. Падение не смертельно, не оно страшно, а губительное застывание на месте, вследствие чего искаженный грехом взгляд начинает измерять глубину действительности своими убогими мерками... И меркнет свет в очах. Навсегда. «B дальнейшей жизни, — очерчивает владыка будущий путь героини своего романа среди безбожного мира, — она падает, встает, опять падает. Но никогда не оставляет борьбы со своими страстями, и задняя забывая, в передняя простирается до... конца»⁵⁷⁰. Покаяние и смирение всегда выводят к Небесному Иерусалиму.

...Зина Петруневич звала в письмах в Киев, Ольга Патрушева приглашала в Ленинград. Это были люди, которые в опустевшем мире могли понять тоску о вечном, могли оказаться надежной подмогой. Отъезд назревал. Но прежде должно было умереть зерно старых надежд.

Неожиданно (впрочем, случившемуся предшествовали предупредительные видения) весной 1947 года приехала из Алма-Аты Валентина Долганова. С мужем. Владело ею сильное желание наладить совместную, как когда-то в годы молодого энтузиазма и горячей ревности ко всему церковному, общинную жизнь. Плохо встретил ее владыка. Когда впервые вошла, сказал:

— Ты должна от порога до меня ползти на коленях.

— Верно, — ответила она.

Замужество Валентины не сделало ее в глазах епископа «нечистой», и вовсе не обличительными задачами руководствовался он в своих резких словах. Владыка хотел определить, видит ли та, как встарь, цель, к которой он стремится. Или страстное желание восстановить золотое прошлое затмевает действительное положение вещей, толкая не к трезвому поступку, а к опьянению мечтательностью? Епископ не возражал, чтобы гости сняли комнату в том же доме, у Натальи Александровны. Началась совместная жизнь.

 

Бывшая послушница и бывшая монахиня, а теперь мужняя жена строила далеко идущие планы. Материально она не нуждалась (у супруга имелись сбережения).

Хорошо приобрести корову. На полезную покупку средства найдутся (молоко нужно всем и, в частности, ее больному мужу, Владимиру Ивановичу Серову, а излишки пойдут на продажу), только для того надобно Вере уволиться с работы и заняться домашним хозяйством (скотина тщательного ухода требует). С подобными благими пожеланиями Валентина вручила духовному отцу некоторую сумму денег. Дядя Коля червонцы взял.

Удивлялся бесстрашию Валентины. Только что окончился «минус» (административные ограничения на право проживать в центральных городах страны), а уже норовит распоряжаться и не замечает, как опасно ходит. Ранним утром в октябре при переезде на отдельную квартиру задержал ее милиционер. Владыка записал: «Сейчас... в семь часов утра... вылезли (Валентина и Серов. — Прим. П.П.) с вещами, как всегда, в окно! Это увидел милиционер, было еще темно, удивился, спросил, что тут такое делается, стал придираться к вознице».

Решил дядя Коля смирить Валентину и вместо коровы купил «племяннице» подарок. Зашли как-то Серовы к ним в гости, глядь, а на руке у Веры красивое колечко. Слово за слово, и дело прояснилось.

— Все ты хочешь Веру принизить, — сказал епископ. — Но чтобы она тебя обслуживала, такого никогда не будет.

Получился скандал. Валентина негодовала и обвиняла любимого учителя в «воровстве». Владыка недоразумение потихонечку урегулировал, кольцо продали и деньги вернули.

Отношения, сложившиеся между «дядей» и «племянницей», не поддаются формальному описанию, их нельзя охарактеризовать в традиционных категориях духовнической практики: строгое послушание старцу, откровение помыслов, точное следование канонам. Вера вообще не исповедовалась (в узкодогматическом понимании этого слова); вся ее внутренняя и внешняя жизнь была, как на духу, открыта перед епископом. Последний, в свою очередь, всегда рассказывал ей о всех своих внешних действиях в течение дня и основных внутренних событиях. Двое людей жили в гармоничном согласии, поддерживая друг друга на терни-

 

стом пути. Валентина своим поведением невольно наносила удары по этому единству. Она двигалась по другой дороге.

Общего дела с Валентиной не получалось, для нее духовная реальность слилась с обыденностью. С горечью владыка описывал картину внутренней глухоты бывшей монахини.

«22/IV-1948 г. Сейчас — четверть десятого <вечера> — проводил... Валентину с Серовым. После нескольких дней неудачных попыток сесть в поезд уехали.

За два дня до отъезда приходила прощаться. И еще раз до этого приходила. Разговор не клеился. Читал ей письма О., думал подействовать и напомнить о спасении. Слушая, все молчала, что-то переживая ("зависть", как сказала после). Но в общем, холодно и тупо реагировала, как будто чужой человек сидит (да и на самом деле таковой по поступкам). Последнее время старался "кормить сахаром". Но у нее сейчас же просыпается прежняя страсть и желание "командовать", а теперь еще и всячески эксплуатировать ближнего. "Вера, сделай то, Вера, сделай другое..."

Около семи часов вечера пришли к ним. Думали тихо, мирно посидеть перед отъездом. Но ее застали взволнованной. Только что приехала с вокзала, не приняли часть багажа ("тарахтит" чемодан и лишний вес). Вновь стала распаковывать вещи, перекладывать.

...Положено все у ней кое-как и странным образом. Хотя взяла лишь самое ценное, но лежат, например, истоптанные туфли. Лоскутки шелковой карелинской материи ("Память о Елене Матвеевне Охапкиной", — сказала она, хотя я ее об этом не спрашивал, только мысленно подумал, как уже ее сердце смущается)...

Надвигалась ночь. Валентина просила Веру проводить ее на вокзал, помочь устроиться с багажом. Может, опять случится какое-либо недоразумение. Но сама же после кому-то сказала, что шофер дожидаться там не будет, довезет только до универмага (следовательно, надо идти домой в такую распутицу не меньше трех четвертей часа или больше). И главное, даже денег не дала на это, не подрядила машину. Лишь бы заманить Веру, а там как хочешь, так и доставляй себя за десять верст. А меня уже не спрашивала: отпущу ли я Веру. Вообще, тонкость духовного обращения совсем потеряла.

 

И такая скаредность, скупость... Демонстративные подачки из приносимых полных пакетов снеди. Нет возможности перечислить за этот год все подобные молчаливые оскорбления, разные открытые изъявления зла, отказ от собственных слов и дел, как только поговорит с ним. Просто она не задумывается, как можно валить в одну кучу все: и нашу неуплату денег им за что-то, и "воровство", и "проклятия", и благословения...

И это после того как жили с Киприаном, не думая о завтрашнем дне. "Деньги созданы для того, чтобы их тратить", — повторял он свой афоризм.

Кстати, когда я увидел ее неумелое запаковывание вещей, то сказал: "Вот вспомнишь при этом случае Киприана" (хотя намекал-то вообще на прежнюю духовную жизнь). В ответ, как всегда, последовало молчание.

...Сидели мы с Верой молча. Не пойти было нельзя, а придя, видно было, что мы им в тяжесть и раздражение. Сбылось пророчество, бывшее еще в больнице, обо всем этом камуфлете... Но Валентине даже не смог рассказать о том, враг помешал. Передала через Веру, что смущается она, как это мне говорит-де Бог...

Так кончился большой период жизни»⁵⁷¹.

Впрочем, усилия владыки расстаться мирно не пропали даром, Долганова до конца жизни епископа периодически оказывала им материальную помощь. («Нутром я не изменилась, — убеждала она в письмах, — но Вы его перестали чувствовать».)

В этот период «великого искушения» дядя Коля пересмотрел свои планы на ту красивую старинную мебель, подаренную в свое время Карелиными, что оставалась у него в Москве. Было там любимое им бюро с секретными замками и потайными ящиками... Питал себя надеждой, что, при благоприятном стечении обстоятельств, эти удобные и изящные вещи могут послужить при обустройстве очередного монастыря в миру. Или при сооружении тайного миссионерского стана посреди шумной марксистской Мекки. (Об эволюции своего отношения к приобретению ценных антикварных изделий владыка писал, что «сперва был против» их собирания, а после решил покупать «хорошие вещи», считая это своего рода валютой «на черный день»: «Нужно только не на нее надеяться, а на Бога». При соблюдении данного условия материальные сбережения, в

 

принципе, дозволительны, считал он, «ибо смирение требует не ходить высоким путем, то есть не ожидать чудес от Бога, чтобы Он тебя кормил чуть ли не через ворона, как пророка Илью».)⁵⁷² После встречи с Валентиной, прилепившейся всецело к миру материальному (и уже не отличавшей его от внутреннего), надежды на строительство общины рассеялись... Освобождаясь от пристрастия, послал в Москву телеграмму: «Дарю всю обстановку Виталию Долганову».

В том же 1948 году Вера неожиданно получила письмо от отца. Василий Николаевич сообщал, что в семье сложились трудные обстоятельства, из-за которых придется продавать дом. При этом давал понять, что приезд дочери мог бы изменить положение к лучшему; родители готовы предоставить ей и ее «спутнику» мезонин, пусть живут — не чужие.

На чашу весов положена судьба зарытых рукописей. Все «сигналы» сходились на том, что надобно собираться в дорогу. Последние годы дядя Коля жил в ожидании перемен. Все чаще на исходе ночного бдения рука выводила заветные строки из «Слова о полку Игореве»: «Медленно ночь убывает»⁵⁷³.

Все исторические книги (а их было очень много) Вера погрузила на тачку, свезла на толкучку и за гроши продала студентам. Один из них спросил какую-то нужную ему работу, а у меня ее с собой не было. Я ему говорю: "Приходите", и дала наш адрес⁵⁷⁴. Он пришел, долго разговаривал с владыкой. Сообщил, что родом с Украины, сын священника, поэтому на родине у него нет возможности получить высшее образование. Вдруг спохватился: "Ой, что это я вам все рассказываю!.."»⁵⁷⁵ Книги духовного содержания «дядя» распорядился оставить одной верующей из Медицинского института: «Здесь духовный голод, грех увозить, а мы достанем!»⁵⁷⁶.

Двадцатого июля Вера уволилась. А пятнадцатого августа они с владыкой уже завтракали в доме Ловзанских на бывшей Прядильной улице. Через несколько часов они выйдут на берег Волги, встретятся с улицами старинного города, разрушенными за двадцать лет «мирного строительства». Города Горького.