Старчество владыки

1948-1963 Киев

 

Образ жизни «дяди Коли» в Киеве.

Старческая педагогика.

Постоянное молитвенное усилие.

Отношение к мирским делам и заботам.

Внутреннее и внешнее в духовной практике

 

Образ жизни «дядя» с «племянницей» вели тихий, неприметный, но незаметность, прежде всего, происходила от их самоуничижения и, вследствие этого, от распростертого над ними молитвенного покрова. (Иначе внутренний и внешний облик постояльцев резко бы бросался в глаза своей необычностью.)

Ночью, сидя на раскладушке, владыка писал очередные заметки, читал. Часто читал вслух по-гречески: Евангелие и канон (Параклис) Божией Матери. Диктовал письма; пока медленно обдумывал фразу, Вера, сидя за столом, засыпала.

Иногда будил се, часа в два ночи, и спрашивал: «Вера, а как дальше по-славянски это место?» — и говорил песнь из Параклиса, на которой запнулся. Она придет в себя, подскажет, и он вновь возвращался к молитве, таким образом (как любили подчеркивать в старинных жизнеописаниях) не столько избавляясь от мнимой забывчивости, сколько врачуя ее от беспамятства: «Аз сплю, а сердце мое бдит».

Она допоздна шила или переписывала что-либо по указанию владыки (например, отрывки из Дивеевской летописи). Но в конце концов сон брал свое, и она шла за шкаф спать. Под утро он также ненадолго засыпал, но через час, когда Вера вставала, готовясь идти на работу (уходила она в 9 часов утра), поднимался.

В комнате возле окошка стояли две узкие, придвинутые друг к другу деревянные скамьи⁵⁸⁷, и днем (особенно когда недомогал) он сидел или лежал на них (подстелив войлок)⁵⁸⁸, занося в блокнот свои мысли и молясь. Обычно, после того

 

как Вера убегала на службу, записывал ее рассказы, также как и все примечательное из услышанного и увиденного накануне («хроника» событий). Вел ежедневные записи погодных условий, «фотодневник» (развернутые подписи к отснятым сюжетам). Летом много времени проводил под своей любимой вишенкой, стоявшей на краю оврага. Иногда занимался поделками из картона или жести, мастерил, ввиду предстоящей «дороги», небольших размеров ящички, предназначавшиеся для хранения вещей определенного рода: походной аптечки, подарков для детей (дешевые ириски), домашнего инструмента, письменных принадлежностей. «Ни одна минута у владыки не проходила праздно», — вспоминает мемуаристка⁵⁸⁹.

В воскресные дни в сопровождении Веры отправлялся по святым местам. Утром они добирались на общественном транспорте до одного из храмов к началу литургии, постояв час службы, переходили в другую церковь. Часто начинали паломничество с Владимирского собора, затем следовал Михайловский монастырь, потом заворачивали в Андреевскую церковь. Оттуда через бывшую Царскую площадь садами шли в Лавру, спускались в пещеры к преподобным, наблюдали остатки монастырской жизни, смешанной с мирской, захватнически вторгшейся на ее территорию. Во время богослужения дядя Коля всегда стоял (и стоял недолго) у порога храма: «Я в храме стою на паперти среди нищих!», — говорил он. (И то на него обращали внимание; однажды староста Андреевской церкви начал выспрашивать у окружающих, кто это такой. А при помазывании елеем от мироточивых глав в Дальних пещерах служивший иеромонах спросил: «Вы не священник?» «Нет», — отвечал епископ.)

Из Лавры пешком возвращались на Демиевку (а это километров пятнадцать) — как раз к вечерней службе в местной Вознесенской церкви. Иногда отправлялись в одну из разоренных лаврских пустыней («Скажет, бывало, келейница что-либо о красоте окружающей природы, а владыка в ответ: "Ты бы поменьше смотрела, а молилась 6ы"»)⁵⁹⁰ - в Китаево, Церковщину, Феофанию, Голосеево, отыскивали там пещеры подвижника Досифея и преподобного Феодосия, могилу отца Алексея Шепелева, последнего перед революцией духовника Лавры. В этих путешествиях владыка воссоздавал для себя церковную топографию города

 

— после войны здесь еще действовало пять монастырей, — готовясь к написанию книги о Киеве.

Последние годы жизни дядя Коля стал слабеть и полнеть, а первые лет десять по приезде, пока «племянница» на работе, часто уходил один в город, наблюдая жизнь людей, отмечая про себя интересы, которые ими владеют, собирая нужный материал для своей работы. Летом носил тюбетейку или фуражку. По городу шел медленно (и вообще все делал медленно, не спеша), читая про себя молитву.

Любил Подол, человеческие типы, населявшие его. Здесь еще сохранилась, несмотря на «чистки», «посадки» и войну, масса старожилов, подольских добродиев, мещан, живых, остроумных, работящих. Любил живописный Житний рынок, в ту пору самый дешевый и богатый в Киеве. Ценил многочисленные подольские киоски и магазинчики (в приземистых, крепкой кладки домах) с непременным продавцом-евреем за прилавком. С иными киоскерами знакомился, беседовал, они доставали ему необходимые для фотодела химикаты и технические приспособления. «Пойду к моим евреям, — шутил он. — У них можно достать все, что надо». Находит здесь добросовестного часовщика, которому мог доверить чистку своих часов, знаменитых старинных «Пульсаров».

На аллеях Владимирской горки, у знаменитого памятника равноапостольному князю, крестом осеняющему заднепровские дали, наблюдает прогуливающиеся парочки, романтические одинокие фигурки на скамейках с книгами в руках, толпы экскурсантов, детей и стариков — и все у ног святого крестителя, некогда уловившего свой народ в церковные сети. Этот неиссякаемый приток современных безбожников к своему праотцу был для него символом тайной тяги души в ее тоске о вечном.

Когда Веру по работе перевели в контору строительного треста, находившуюся в подвале на бывшей Николаевской улице (недалеко от Крещатика), иногда подходил к окну, расположенному вровень с тротуаром. «Вера Васильевна, ваш дядя пришел», — сообщал ее помощник, сидевший у окна Степа-сибиряк. Она выходила, и дядя вручал ей горячие пирожки с мясом, купленные на ближайшем углу:

— Это Степе и Наде.

О них он знал из рассказов «племянницы» (Надя — горбатая кассирша; Степа — большой шутник, контуженный

 

на фронте, постоянно болел, но, превозмогая астму, любил отплясывать гопак или рассказывать бывальщины), как знал и о других ее сотрудниках, ко многим из которых испытывал сострадание.

Со второй половины пятидесятых годов стал выписывать газеты («Комсомолку», «Литературную», «Известия»), посылал Веру в единственный книжный киоск, где продавали периодику социалистических стран, за журналом «Польша», покупал также «Науку и религию» («Там можно между строк вычитать что-нибудь религиозное»). «Журнал Московской Патриархии" ему приносили знакомые.

«В Киев поезжайте, — говорила четверть века назад дивеевская юродивая Мария Ивановна. — Там хорошо стало, «владыку там мало знают». Никто не тронет его, там все богомолки».

Так и случилось: жить в послевоенном Киеве теплее, свободнее; легче можно затеряться среди множества богомольцев, посещавших церковные святыни. Зина знакомит его со своей многочисленной родней (мать ее, Александра Михайловна⁵⁹¹, послала еще в Томск сердечное письмо с приглашением посетить их) и друзьями, которых иногда, по большим праздникам, приводит к старцу. На некоторое время сюда переезжает Мария Кузьминична Шитова (монахиня Михаила), соузница по Бийскому лагерю, устраивается работать в поликлинику. (Это о ней дядя Коля записал: «М., монахиня, приехавшая из Москвы, рассказывает, что она убедилась на основании фактов, что священники и духовенство у них в столице настоящие безбожники... И потому приехала за благословением, желая бежать оттуда...»)⁵⁹²  Общительная Зина поддерживала многочисленные знакомства. Через нее часто посылалась помощь и оказывалась существенная поддержка. Каждое лето приезжали к ней погостить («на киевскую дешевую клубнику») две подруги, москвички, Анна Емельяновна и Варвара Ивановна. Они нуждались в старческом руководстве и вскоре по благословению владыки стали посещать его. Через Зину узнала о тайном епископе врач Лариса Семеновна Озерницкая, и за пять лет до своей кончины он принял ее и стал духовно окормлять.

Ожидая посетителей, дядя Коля, крайне неприхотливый в еде (никогда ничего не просил для себя из съестного), заранее обсуждал с Верой, как выкроить копейку из

 

скудных денежных средств, чтобы для гостей приготовить что-нибудь повкуснее, «а иногда и сам сядет и почистит кильку или селедочку». Посещения эти были заранее согласованы с ним, и никто не мог прийти самовольно. «Обычно владыка, — вспоминает мемуаристка, — приглашал к себе на девятнадцать часов и до этих пор в тот день ничего не ел и не пил, чтобы не было болей в сердце, которые бывали у него в последние годы после еды». Принимал каждого по отдельности и столько в двунадесятые праздники приглашал всех вместе. Уходивших провожал «до дверей в сени, а то и на крылечко» и, когда гости стояли уже на крыльце, «прикрыв дверь, напутствовал их архиерейским благословением».

Озерницкая попала к епископу при знаменательных обстоятельствах. Она имела давнее желание поступить в киевский женский Покровский монастырь. В начале 1958 года игуменья Рафаила предложила ей подать заявление о поступлении в обитель, но при одном условии: предварительном обмене своей квартиры на жилплощадь на территории монастыря, занятую светскими людьми. Прежде совершения окончательного шага (и боясь самоволия) Лариса Семеновна хотела испросить благословения у опытного духовного лица. Она попросила Зину передать свой вопрос дядя Коле.

В неделю Торжества Православия третьего марта 1958 года получила от него письмо следующего содержания: «Не могу в данное время переменить образ жизни по причине возникших у меня осложнений (работа и т. д.). Еще есть концы, которые меня связывают с окончательным решением вопроса. Быть конкретной, не давать лезть в душу. Быть вежливо сдержанной. Будем молиться с надеждой на милость Божию. У игуменьи Рафаилы свои цели, которых она добивается».

Когда через несколько дней игуменья прислала человека за заявлением (ибо, передавала она, больше не представится случай получить от митрополита разрешение на прием в монастырь: гражданская власть запрещает), Лариса Семеновна поступила так, как ей велел владыка. А в Фомино воскресенье, двадцатого апреля, впервые у него побывала.

«Когда я познакомилась с владыкой, — пишет она, — он был роста выше среднего, умеренной полноты, стройный, а в последние два года жизни несколько сутуловатый. Лицо

 

овальное, кожа лица белая, с нежно-розовым оттенком. Глаза серые, глубоко сидящие в орбитах (владыка был близорукий и носил очки). Лоб высокий, брови тонкие. Выражение лица строгое, задумчивое, несколько грустное. Улыбка (улыбался редко) детски простая, ласковая, обаятельная, которую забыть трудно. Волосы серебристо-седые, прямые, зачесанные назад до мочек ушей. Усы подстрижены, как у лиц духовного звания, бородка небольшая, овальная, тоже серебристо-седая...

Одевался владыка просто: брюки и рубашка навыпуск. Манжеты рубашки на запонках, пояс простой, ременной или из шнура. На ногах у владыки какие-то большие меховые самодельные комнатные туфли. Ноги у него отечные, с расширенными венами и ранами (болезнь монахов и подвижников от длительного стояния на ногах и короткого ночного отдыха), очень мерзли на земляном и цементном полу, от сквозняков из окон и входной двери»⁵⁹³.

Прежде чем перейти к описанию педагогических приемов старца и тех краеугольных принципов, которые лежали в основе его духовного опыта и которые пыталась передать в своих записках его духовная дочь, необходимо сказать несколько слов о ней самой.

Лариса Семеновна Озерницкая родилась в 1896 году в Гомеле, в семье инженера. В семье не получила религиозного воспитания. По большим праздникам родители ходили в церковь, а в Великий пост «постились» с молоком («по-польски»); детям (всего у них было трое) шутливо объясняли, что Бог живет «на чердаке дома, где было окно с разбитым стеклом». Но Лариса полюбила ходить в церковь и особенно в монастырь. Еще в шестом классе гимназии перед девочкой мучительно встал вопрос: «Зачем жить?» Решила, что для служения в «храме науки». Для этого в 1913 году поступает на биологический факультет Высших женских курсов в Киеве. Но вскоре поняла, что ничего о высшем смысле жизни там не узнает. Поэтому, когда в 1916 году случайно прочла объявление о деятельности христианского студенческого кружка, начинает его посещать и погружается в религиозную работу. (Большим нервным потрясением стала для нее эвакуация из Киева в Саратов в том же году.)

Оканчивает курсы в 1917 году. По ее тогдашним представлениям, угодить Богу может только священник или

 

врач, ибо и тот и другой служат людям. «Значит, надо поступать в медицинский институт». Поступить трудно, конкурс большой. Едет в Оптину пустынь к старцу Анатолию, за благословением. «Старец не благословляет, а я настойчиво упрашиваю его, так что он в конце концов говорит: "Ну, что ж, Бог благословит". Я рада, счастлива, не понимая того, что творю свою волю, а не Божью».

В Медицинском институте ее занятиями руководил прославленный академик Ф. Г. Яновский, человек очень религиозный. Oн предлагал ей остаться на кафедре для продолжения научной деятельности, но она отказалась из страха, что в результате может потерять веру. Сорок лет проработала врачом, из них последние двадцать пять на скорой помощи.

С 1920 года активно участвовала в деятельности сестричества при Железной (Иоанно-Златоустовской) церкви, за что киевский викарий архиепископ Василий (Богдашевский) наградил ее, мирянку, именным крестом. Она много в жизни пережила. Суд над отцом в Ревтрибунале (1919 г.), разгром городских церковных общин, смерть матери от голода (1944 г.). Лариса Семеновна была человеком нервным, резким, привыкшим властвовать и, одновременно, искренним, целеустремленным, способным к самопожертвованию.

Старческая педагогика. Дядя Коля не навязывал свою волю, никогда не прерывал собеседника или разговаривавших гостей. Но тем, кто просил его руководства, высказывал свой взгляд на послушание как на важнейшее условие для духовного роста. В молодости владыка боялся дышать в присутствии старцев, ловил каждое их слово, готов был умереть, но выполнить советы наставников; в старости, войдя в меру подвижников, он считал, что в отношениях между учителем и учеником прежде всего важно соблюсти принцип свободы, вложенной Богом в человека.

— Давать кому-либо советы, — говорил он, — это связывать волю, а все должно быть свободно.

Но тот, кто приступил к духовной жизни, «обо всем должен спрашивать — ничего нельзя делать по-своему». В противном случае, когда пошедший путем самоотвержения исполнял свои хотения, владыка считал полезным обличение (порой и резкое).

— Я должен вас крепко поругать, — сказал он однажды Ларисе Семеновне. — Делаете много недопустимого, гово-

 

ря на светском языке — «хулиганством занимаетесь». Купили даукарин (лекарство от стенокардии. — Прим. Л. О.), всучили его Вере, а потом спрашиваете у нее же, принимает ли его дядя Коля. А раз не принимает, то тогда требуете отдать назад это лекарство. Кто же дал вам право так поступать? Вы думаете, что поступаете правильно, а на самом деле — от большого самомнения и гордости в душе.

После первых посещений Ларисы Семеновны он сказал ей:

— Вы уже старая женщина, а грехи у вас, как у молодой.Надо знать своего главного внутреннего врага и с ним бороться.

Пользовался любым удобным предлогом, чтобы называть ее болезни: зависть, частые состояния озлобления, самомнение. Как-то она пожаловалась, что соседка по квартире ее грубо и с ненавистью обругала: «Я молчала, но в душе все кипело. До сих пор дрожат руки, ноги, сама не своя». На это епископ сказал:

— Это вам на пользу, так как вы злая и завистливая⁵⁹⁴.

Чтобы ни с кем не вести внутренних распрей, нельзя осуждать ближних, для чего необходимо постоянно отдавать отчет в помрачении своих чувств и мыслей.

— Авва Дорофей говорит о лжи мыслию. Надо ни о чем не судить. Истины мы не знаем, и наши мысли о людях и фактах — ложь... Никогда не считать, что вы правильно думаете о чем-либо или о ком-нибудь. Надо не верить себе. Все мысли должны быть направлены к плачу о грехах своих⁵⁹⁵.

«Все должно быть направлено на достижение постоянного "плача"». Помочь в этом может усердная (с принуждением себя) молитва, особенно молитва Иисусова. «Молитва Иисусова — говорил владыка, — это покаянное состояние (плач о грехах). Другого пути нет». «Надо постоянно заниматься молитвой Иисусовой, отвлеклись — просить прощения и снова начинать».

Постоянное молитвенное усилие. Когда Лариса Семеновна хотела заняться дыхательной гимнастикой, он посоветовал больше времени уделять молитве: «Молитва Иисусова связана с дыханием (вот вам и гимнастика. — Прим. Л. О.). Отцы учат сесть на низкую скамеечку или на пенек и читать молитву Иисусову при «определенным образом поставленном» дыхании, но, к сожалению, никто не дает

 

указания, как читать. А поклоны есть не что иное, как гимнастика.

Молитва Иисусова бывает вначале устная, потом умная, и на этом большинство останавливается. Редко кто из старцев имеет сердечную молитву. Тогда подвижник разговаривает, смеется, а сердце его творит молитву Иисусову».

Молитва не должна быть формальной («Утром и вечером прочитаете положенные молитвы, а в течение дня едва ли кто-либо из вас вспомнит о Боге») или мечтательной («Духовного ничего никогда нельзя чувственно представлять. Это у католиков от представления крестных язв Христовых, постоянного, настойчивого, иногда делаются язвы на руках и ногах, как у Христа»). Важно стяжать трезвую и чистую молитву, когда она не рассеянна, «без каких бы то ни было мыслей о ком или о чем-либо». Поле сознания должно быть чистым от всякого греховного сора, для того чтобы за поступками стояла воля, направленная к добру. Рассеянность выгодна бесам, запутывающим души людские призрачными надеждами, желаниями, страхами, и все для того, чтобы сбить с дороги, направив к делам греховным, из которых для мира вяжется сеть погибели.

В поздних рукописях дядя Коля изложил (как всегда, в виде набросков) свои взгляды на молитвенный труд и на то, каким образом его лучше совершать среди круговерти современной цивилизации, в которую втянут одинокий верующий человек, окруженный стеной гонений и презрительного непонимания. Поводом для написания одного из набросков на эту тему послужил приход к владыке (и последующий с ней разговор) Марии Кузьминичны Шитовой, тайной монахини, не имевшей опытного наставника. (Сам епископ, в молодости окормлявшийся у духоносных старцев и внимательно проходивший все ступени умного делания, говорил, что у него есть вопросы по «творению» Иисусовой молитвы, которые ему не с кем обсудить. Когда в 1948 году проезжал через Горький, то хотел встретиться с делателем Иисусовой молитвы, простым крестьянином по имени Михаил, жившим в одном из сел области, но тот в это время куда-то скрылся: его преследовали власти.)

Мысли еп. Варнавы о том, как стяжать молитвенный дух. «Молитва не простое махание рукой, а таинственное священнодействие в реальных взаимоотношениях челове-

 

ка с небом... Когда я стою на молитве, я могу внимательно произносить слова молитвы и могу носиться мыслью по всему свету. А если к этому еще будут примешиваться бесовские внушения и помышления (различить это новоначальный не может), то какая будет тогда молитва? Она будет только на гнев подвигать Бога. "Что вы зовете Меня... и не делаете того, что Я говорю?" (Лк. 6, 46.) Но как бы то ни было, надо все усилия употреблять на то, чтобы посторонние мысли не приражались к нашему уму во время молитвы. Это не так-то просто... и можно обмануться, думая, что ты получил дар молитвы и стал истинным молитвенником, а на самом деле ты — "медь звенящая" и тарелки гремящие. Пришла как-то ко мне одна тайная монахиня с высшим медицинским образованием, с которой мы не виделись двадцать лет, с того самого времени, как познакомились на "курортах" в горах Алтая... Теперь она работает врачом в одной детской клинике.

— Как спасаетесь?

— Вашими святыми молитвами...

— Ну, а как ваша собственная молитва? Вы ее двигаете или она вас? Может быть, она уже сама двигается?

Оказалось, что монахиня была вполне удовлетворена своей молитвой, в церкви пребывала в восторженном состоянии, иногда воодушевлялась до слез, причем за молитвой о других лица этих знакомых показывались ей одни более светлыми, другие менее. Она умилялась, слушая сладкогласные партесные песнопения, — одним словом, выказывала все признаки, как я бы сказал, религиозной психопатии. Ибо все это не по Сеньке шапка. Все это не настоящее... Монахиня же даже поведала, что у нее четки в кармане и ей какой-то старец велел творить по ним не меньше как по тысяче молитв Иисусовых.

— Ну и что же, вы это делаете?

— Делаю, хотя и не всегда. Хочу у вас спросить, как вы смотрите на это. Не прибавить ли?

Я понял, что оба они — и она, и ее "прозорливый" старец... — никогда не задумывались о своей молитве и руками только машинально косточки четок перебирали.

— А вы сделайте себе экзамен, — говорю. — Сдайте, — смеюсь, — нормы на значок ГТО, хотя бы первой степени.

Кажется, это ее шокировало.

— Каким образом?

 

— Не тысячу, это — безумие, — не утерпел я, — а вы только десять молитв Иисусовых проговорите, но так, чтобы между ними не прорвалась, не проскочила ни одна посторонняя мысль и представление.

— Десять? Это пустяки.

— Вот и попробуйте.

Я сам не ожидал того эффекта, который получился. Вскоре же эта монахиня пришла и покаялась, что задача оказалась ей не по силам. Она никак не может эти десять молитв произнести, что-нибудь не вспомнив, на что-либо не обратив внимания. А то так увлечется в сторону своими мыслями, что забывает уж, где она и что ей нужно делать... Даже удивляется, как это трудно.

Не надо было после этого разъяснять, что у нее нет настоящей молитвы. Нам кажется, что мы молимся хорошо, — некоторые схимники и монахи, на самом деле, по многу молитв читают, — но толку от этого ничуть. Это работа "вхолостую", в действительности же молитва не движется. А если бы не так, то чем же объяснить, что иной священник лет тридцать стоит перед престолом Божиим, ему надо бы давно уже быть чудотворцем или прозорливцем, а он не только не видит, что в чужой душе делается, а и в своей собственной не разбирается? (Эту мысль высказывал где-то еще св. Тихон Задонский.) Может быть, обвиним Бога в пристрастии? Нет (Рим. 2, 11). А дело в том, что Бог награждает этими дарами не голый труд как таковой, хотя бы и великий, а смирение. А последнее можно приобрести только посредством чистой молитвы и молитву эту — посредством смирения.

Теперь объясню, что я хотел сказать своими словами: "Вы двигаете или она сама движется?" Для знакомых со старческим руководством и учением о внутренней молитве тут не было ничего загадочного или неизвестного.

В практике наших пустынных монахов до революции была своя терминология для наименования разных степеней Иисусовой молитвы. Та, о которой я упомянул выше, — творимая устами вслух (или шепотом), называется устной молитвой. Далее она переходит в умно-сердечную... При умно-сердечной молитве приходят (но и отходят!) к человеку духовное умиление и покаянный плач о грехах. (Под "плачем" никак нельзя здесь понимать обычные слезы, но особое духовное состояние...) После этого же молитва... восходит

 

на последнюю ступень: делается самодвижной. ...И здесь еще нужно бы прибавить о созерцательных типах молитвы, о тех состояниях, при которых она переходит в область мистических переживаний, становится в буквальном смысле "заумной" (хотя это слово стало ругательным у так называемых соцреалистов, но оно хорошо выражает существо дела...)»⁵⁹⁶.

Дядя Коля, подвижник последних времен, узнавший полноту одиночества среди общества, движимого верой в «прогресс» и страхом перед карающей идеологией, не просто перечисляет сведения из «высокой науки» аскетики, но делает это с мыслью о современнике, который, быть может, однажды, «стоя за станком или у плиты, сидя за конторкой или за швейной машинкой», попробует подняться ввысь над плененной землей и тайно произнесет огненные слова молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий...» Как этому современному «страннику», не знающему богословской премудрости, «не имеющему молитвенного правила» и еще «живущему по страстям, но уже решившемуся перемениться», удержаться на своем, робко избранном, пути?

«Но в конце концов, — спрашивает владыка, — что все это значит конкретно?.. Ведь нам нужно знать, как научиться Иисусовой молитве в двух словах, "на простом, толковом, русском языке", как выражался мой учитель, академик С. И. Соболевский. А вот что: надо внимательно, с сокрушением сердечным, произносить эту молитовку, как только вспомним о ней, и столько, сколько сможем. Вот и все... Как пришла мысль (безусловно от ангела-хранителя) помолиться, сейчас же нужно ухватиться за нее и какую-то маленькую молитву прочесть. Если человек в это время работает, то умом воззвать к Богу, воздохнуть от всего сердца, прося у Него помощи и прощения за сделанные грехи. (А у кого их нет?) И получишь помощь (Лк. 18, 7). ...Остальное все от Бога. Благодать, конечно, надо поискать... "Так бегите, чтобы получить" (1 Кор. 9, 24)»⁵⁹⁷

Для большей теплоты и сосредоточенности молитвы он советовал сделать ее более краткой («сокращенной»), периодически чередуя молитвенные призывания в таком порядке: «Иисусе, помилуй мя. Иисусе, помоги мне. Иисусе, смилуйся надо мной». И к Божьей Матери: «Мария, Дево, помоги нам». «Мария, Дево, спаси нас». «Мария, Дево,

 

смилуйся над нами». И непременное требование: «Иисусова молитва должна твориться на покаянном фоне».

Отношение к мирским делам и заботам. Хозяйственные заботы по дому лежали на Вере, и иногда, от переутомления, ее начинало лихорадить от них, захлестывала тревога, как бы поудобнее и половчее приспособиться в данных непростых обстоятельствах.

У них в домике из-за земляного пола накапливалось много пыли.

«Я к владыке, — вспоминает инокиня Серафима (В. В. Ловзанская). — Давайте купим пылесос! Пылесосом так хорошо пыль всю собрать.

—     Не надо.

Но я все к нему приставала, и он наконец разрешил купить. Купила я эту "Чайку", тащила на себе в мешке: она ведь тяжелая. Принесла... А у нас был общий с хозяевами счетчик. Как же мне теперь быть? Заметят, будет неприятность. Услышат вой мотора (ревел страшно), увидят, что много набегает. Решила пользоваться потихоньку, и когда включала, то я его прятала в сундук — все равно гудит! Выходит, нельзя пользоваться пылесосом! Так я им и не воспользовалась.

Потом приходит раз (29 ноября 1961 г. — Прим. П. П.) Лариса Семеновна: "Благословите мне пылесос купить". А он: "Как же мне вас с Верой помирить?" Она ничего не понимает, загадочный ответ.

—     Нет, пока не благословляю, не обременяйте себя хламом.

(И добавляет: "Я занят сейчас другим, я вижу, намечается кое-что".)⁵⁹⁸

И как раз вскоре она именинница, 26 марта. Владыка вдруг мне говорит:

— Знаешь что? Давай подарим Ларисе пылесос на именины.

Я на стенку полезла.

— Ой, что вы! Столько я добивалась. У нее такая квартира, у нее шкафы, у нее же так чисто, а у нас — смотрите —пыль, грязь... Пылесос так удобен, так хорош! (Хоть не пользовались, а все равно жалко.) Давайте лучше подаримей четки.

А мне подарили четки, тонкой работы, музейные, индийские, костяные, каждая выделана с рисунком: "Ей приятно

 

духовный подарок от вас получить, а уж пылесос пусть будет мне!"

— Хорошо.

Лариса была довольна — еще бы, четки от владыки! Через некоторое время (прошло пять месяцев. — Прим. П. П.) в очередной ее приход он говорит ей:

—   Вот вы четки взяли, а Вере тоже нужны, нет ли у васлишних?

—   Да у меня много, — начала перечислять: такие есть у нее и эдакие. — Вот есть у меня "Богородичные слезки".

— Вот-вот, "Богородичные слезки" приносите, ей будут.

Самые любимые, оказывается, отобрал. Потом как-то попозже говорит мне между прочим:

— Ну, уж отдай ей пылесос.

И Лариса его забрала... Случилось мне зайти к ней как-то по делу, а она им пол подметает. Обидно. Дома говорю:

—    Вот, владыка, как удобно, даже пол им подметает (с помощью пылесосной щетки).

—    Как? Пол подметает? Ну, уж если б знал, что она так будет с ним обращаться, то не дал бы!

На том история эта и кончилась».

Анна Емельяновна была человеком состоятельным и каждый месяц присылала им денег для оплаты квартиры, но в один из своих приездов из Москвы она подарила дяде Коле демисезонное пальто своего покойного мужа, который служил начальником тюрьмы. Владыка взял его, повесил в шкаф и ни разу не надел.

«У меня несколько лет тому назад умер отец, — вспоминает Л. С. Озерницкая. — Осталась его новая хорьковая шуба. Я предложила ее владыке. Он сказал:

— Я с этим обращаться не умею. С этим много хлопот. Продайте ее и полученные деньги отдайте нищим, разменяв на мелкие монеты».⁵⁹⁹

Что бы Вера для удобства домашней работы ни попросила приобрести, не благословлял.

Он не любил трикотажного белья (вошедшего в употребление в советское время), и Вера шила ему из грубого небеленого полотна. «Белье надо было вываривать: и простыни, и наволочки... Ведь все-таки владыка! Я вываривала в ведре. В ведре! Дело почти невозможное, ведь вещи большие.

— Владыка, давайте выварку купим?

— Никаких выварок. Тебе все только шкафы да комоды.

 

Другой раз:

— Владыка, давайте купим утюг электрический!

—Ну что тебе утюг? Ты и таким (чугунным) все сделаешь. Какой уж электрический?.. Нет.

Потом он мне сам купил, но крошечный, меньше ладони. Я ведь все шила сама, а когда шьешь, то швы надо разглаживать, что было очень удобно делать этим утюжком».

Единственный раз, незадолго до кончины, когда велел приготовить одежду к смерти, благословил по просьбе Веры одолжить электрический утюг у соседки.

«— Возьми.

Принесла... включила. А он:

—   Что ты гладишь?

—   Да кое-что себе.

—   Нет, ты сначала мне погладь».

Он внимательно наблюдал за внутренним состоянием «племянницы», обнаруживая глубокое понимание того, что с ней происходит, какое настроение ею владеет, на каких путях она находится. Бывало, она войдет в дом, а он обронит:

— Сколько мира ты принесла с собой.

Он старался помочь ее душе освободиться из пут наваждений и влияний чуждых и враждебных сил.

«Он отпускал меня на Крещатик, — вспоминает Вера Васильевна, — за нужными ему журналами или по фотографии что купить. А у меня свои там дела, и я уж свое присоединяю: тоже то в один, то в другой магазин хочу зайти по хозяйству. И вот он мне начинает медленно перечислять, что ему требуется. Помню, как-то я уже оделась, пальто на мне (зимой было дело). А он неспешно начинает: то купить, то и то... А у меня в голове: скорее надо идти, не то в магазине перерыв будет! А он вновь повторяет... Я будто на поленьях, жарко, в пальто сижу. Думаю: закроется магазин, напрасно схожу, ничего не куплю. А он чувствует, что я "влипла", и вновь повторяет.

—   Владыка, — не выдерживаю, — неужели я такая дура,что вы по несколько раз повторяете?!

—   Ну, иди. Иди и подумай — что произошло.

Я вышла. Слезы градом. Господи! Что я наделала. Тут уж ничего, ни Крещатик, ни товаров я не видела. Перед глазами стоит происшедшее. Хожу, покупаю, а у меня уже в сердце покаяние было: "Иди и подумай, что произошло". Могла ли я видеть после этого что-нибудь вокруг себя?»

 

Отношение к казенной работе. Для нас важен взгляд дяди Коли на то, как должно вести себя христианину при отбывании казенных повинностей, на службе в современном рабовладельческом государстве, при бесправии и бессилии человека, невозможности проявить личную инициативу. «На работе надо вести себя, как в монастыре: ничего не просить (например: дежурств, выхода на работу в удобное время, на девять часов утра и т. д.). Никогда не возражать. Делать все не ради людей, а ради Бога. Замечания принимать со смирением»⁶⁰⁰.

Но когда государственная повинность переходит границы кесаревой меры и покушается на мир совести, то велел уклоняться от участия в новейшем идолопоклонничестве. Так, под разными предлогами, Вера не ходила на первомайские демонстрации. В наказание ее лишали премии (не надо забывать, что на дворе стояла сталинская эпоха). «Вера — отличница, — записал владыка в октябре 1953 года, — ее портрет поместили на "доску почета", единственной из управления. И они как раз получили "переходящее" Красное знамя Министерства и премию денежную. Но она не пошла на демонстрацию. И директор отнял у нее, нищей, эту премию. Какое это отношение имеет к работе и ко всему?»⁶⁰¹

Всюду работала с полным самозабвением, старательно; со всеми сотрудниками у нее устанавливались теплые дружественные отношения, душевных сил хватало и на сострадание, на вникание в личный мир окружающих людей, в их боли, проблемы. Оттого на каждом новом месте ее окружала атмосфера сочувствия, товарищеской солидарности, и это помогало нести «неподъемное» бремя подневольного труда. Ей открывали душу, откровенно рассказывая о себе самые неожиданные вещи, невольно поставляя для дяди Коли детали обыденной жизни, которые помогали ему составлять для себя представление о современном мире.

Внутреннее и внешнее в духовной практике. Поскольку в синодальную эпоху Церковь была стеснена в своей проповеднической и культурной миссии, в русле бытового православия выработалась традиция магического восприятия духовного лица. Многие относились к духовнику как к отцу-командиру, который поможет удержаться в жестких рамках подзаконной жизни; одновременно в нем хотели видеть некоего «вещего» человека, могущего оберечь от

 

неприятностей и трудных обстоятельств; знатока верных рецептов по наилучшему устройству духовного и телесного миров (может умолить о здравии души и тела, а мертвого — вытянуть из преисподней).

Лариса Семеновна окончила два высших учебных заведения, однако от духовного отца всегда ожидала разрешения собственных недоумений, касающихся «повседневной жизни». По сути, она хотела знать, в чем заключается воля Божия в том или ином случае и как соответственно поступить. Но на практике подобное состояние выливалось в поиски очередного фетиша, чудодейственного амулета, с помощью которого устраивались земные дела. Владыка иронизировал: «Ходят узнать — с чесноком или без чеснока есть борщ».

— Вы меня снова спрашиваете о материальном, — объяснял он свое понимание духовного водительства. — Я не колдун, будет ущерб — я буду отвечать. За душу я отвечаю»⁶⁰².

Волю своих духовников Лариса Семеновна всегда исполняла, но не было удовлетворения духовного, «душа тосковала, плакала». Каждый раз, придя к дяде Коле, она понимала, что тот хочет, чтобы «Я говорила только о грехах, о душе, о ее недостатках — страстях, но я, грешная, не умела отделить души от тела»⁶⁰³.

Владыка всегда подчеркивал высокое достоинство и назначение христианина, призванного к слышанию Творца, к диалогу с Ним. Для этого надобно всю свою жизнь перестроить в соответствии с Евангелием, уподобиться спортсмену, напрягающему последние силы в достижении заветной цели. Каждый ответственен за свою судьбу, за то, чтобы она находилась под знаком Божьего Царства, а не власти тьмы.

«— Вы нехорошо делаете, — обращался он к Л. С. Озерницкой, — что когда приходите вместе с другими, то молчите. Они тоже нехорошо делают, вот и ведется какой-то пустой разговор, вместо того чтобы говорить о борьбе со страстями. Ведь это дело, общее для всех»⁶⁰⁴.

Но по своему тогдашнему устроению и, более того, в силу своего характера Лариса Семеновна не могла не спрашивать о житейских проблемах, глубоко ее задевавших. Дяде Коле деться некуда: «Я задавала владыке бытовые вопросы: как быть, что сделать, чего не делать. Владыка отвечал:

— Холодильник пока отложите, не покупайте»⁶⁰⁵.

 

Вопрос о том, вникать ли ему в круг бытовых проблем своих учеников или уклоняться от этого, был для него связан с вопросом, основополагающим в духовной практике: можно ли конкретные внешние обстоятельства увязать с духовным ростом; способствует ли разрешение определенной бытовой проблемы внутреннему развитию подопечного.

Когда его близкие просили помочь в непростых «мирских» проблемах и при этом можно было научить их внутренней премудрости, дядя Коля спешил на помощь.

С. М., давняя знакомая Озерницкой, пришла к ней со своим горем: ей нечем отдать долг, и за это с торгов должны продать ее дачу. Лариса Семеновна одолжила приятельнице крупную сумму (все свои сбережения). Прошло много времени, у С. М. все благополучно разрешилось, но денег она отдавать не пожелала. Вернуть их можно было только через суд, но Лариса Семеновна при этом "сильно скорбела", боясь разорить ту, которая так неблагодарно с ней поступила. За советом обратилась к дяде Коле. Тот сказал: «Не хочу мешаться в это дело, а то при неудаче будете меня обвинять».

«Но, — продолжает мемуаристка, — видя мою тугу сердечную, как бы между прочим обронил:

— Дело (т. е. суд) надо начать, вести его, как Бог поведет, — деньги вы получите».

Так и вышло: деньги по суду она получила, и С. М. не разорилась, дом остался за ней.

Во время треволнений, охвативших Озерницкую в связи с этой историей, епископ между прочим сказал:

— Говорю вам, как надо поступать, когда нет старца и не с кем посоветоваться. Надо выбросить все из головы, не хитрить, не обманывать Бога, не надо иметь никакого решения по вопросу. Помолиться усердно Богу, просить указать, как поступить. И то, что первое придет на ум по этому делу, принять к руководству. Если ошибешься, что ж, понесешь наказание⁶⁰⁶.

Озерницкая жила в двух смежных комнатах большой коммунальной квартиры (пять соседей). В 1956 году познакомилась с девушкой Машей, не имевшей жилплощади, и, пожалев ее, прописала у себя. Через несколько лет Маша вышла замуж и — типичный советский соблазн — привела с собой мужа, начав со скандалом добиваться его прописки.

 

А по законам того времени один человек, не обладавший особыми льготами, не мог владеть двумя комнатами, и лишнюю площадь вполне можно было отобрать. Лариса Семеновна хотела выселять непрошеных новоселов через суд, но владыка сказал:

— Надо терпеливо ждать. Ведь она не сможет быть без него, а его не пропишут, он вынужден будет уйти, и она уйдет с ним. Подадите в суд — она на суде будет говорить все, что вздумает, не отдавая себе отчета в том, что говорит. Со временем же она поймет, что делала, и попросит прощения⁶⁰⁷.

Так и случилось, но за длительный срок, в течение которого тянулось дело об административном выселении (около двух лет волокиты), у владыки было множество поводов преподать духовной дочери уроки смирения и терпения.

Как-то, пока Озерницкая находилась на суточном дежурстве в больнице, муж Маши вынес ее вещи из большей комнаты в меньшую и в большой комнате, где расположился с супругой, поставил новый замок, ключи от которого имелись только у него. Пришлось обращаться к помощи прокурора и милиции. Тогда Маша стала грозить избиением и делать всяческие пакости. Лариса Семеновна пришла к владыке в удручении. Он, выслушав ее, сказал:

— Начинаете учиться смирению... Надо молиться, каяться, плакать о грехах, просить прощения — и все приложится. Потерпите ее оскорбления и угрозы, и месяца через два-три муж ее уйдет, и она вслед за ним⁶⁰⁸.

Через три месяца «квартиранты» съехали, а еще через несколько лет (уже после смерти владыки) Маша, встретив Озсрницкую на улице, подошла и попросила прощения.

Но незадолго до своей кончины дядя Коля прекратил вникать во все мирские темы. Близким он пояснил (в частности, и в записке, написанной 21 марта н. ст.):

— Я схимник и затворник, хотя затвор мой и неполный, так как мимо моих окон ходят люди и ко мне приходят. Мне, как старцу, остается плакать о своих грехах и быть мертвым к каждому человеку. Давать советы о мирском — на это надо иметь право от Бога, Который дал его, например, приходским священникам или Серафиму Саровскому, которому Божия Матерь повелела выйти из затвора и принимать людей. Я на это не имею дара. Другое дело — о духовном. Это — да, здесь я могу помочь⁶⁰⁹.

 

Смирение, самоукорение, терпение. Вот основания для правильного устроения духовной жизни. На этом фундаменте дядя Коля старался возводить все свои постройки.

«Надо во всем и всегда считать себя виноватым, — говорил он, — хотя бы в данном случае на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это <попущено> от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Всегда себя укорять, смирять так, чтобы на все, что против вас скажут, ответить: "Прости". Это самый быстрый путь к получению благодати, тогда как другие очень длинные... Здесь не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо»⁶¹⁰.

Они с Верой жили в убогом доме, на ее нищую зарплату. Быт их был неказистым, неудобным, даже с точки зрения непритязательных советских обывателей, однако — во всех его деталях — он пронизан усилием сознательного самоуничижения и крестного подвига. И в результате на всем, чего они касались, лежал отпечаток личного отношения, неравнодушия и серьезности. Это было глубоко осмысленное существование в мире, потерявшем понятие о положительных ценностях.

«У нас было так, — вспоминает В. В. Ловзанская. — Я на работе целый день... Прихожу, и каждый раз владыка описывает: я вот вышел, сел на троллейбус, туда поехал, то купил. Все до минуты распишет».

При посторонних он относился к ней строго. Сухо обращался: «Bepa, сделай то или это».

— Вы бы со мною и дня не прожили, так я с ней обращаюсь, — говорил сестрам Петруневич.

Но наедине называл свою верную келейницу не иначе, как "Верушенька". Иногда, хотя и скупо, рассказывал истории из своего прошлого, всегда давал отчет в своих действиях.

Вечер. Сквозь щели в закрытых ставнях пробивается свет. Горит самодельная лампа. Дядя Коля пишет, сидя в своем «кресле». А иногда, между прочим, играет на скрипке — у него была старинная скрипка. Вера склонилась над шитьем. В Киеве она выучилась шить и все шила старцу сама, вплоть до брезентового плаща (работа над которым заняла целый отпуск). Но ей хотелось, чтобы одежда его была покрасивее, и она часто настаивала на том, чтоб сделать заказ в мастерской. Владыка отказывался.

 

—     У меня своя швейка есть, — говорил он. — Ты с любовью шьешь, а там ее нет.

Но поделием он нагружал ее до отказа, ибо она, как истинный послушник, вкладывала в труд, в заданное дело, все свое сердце. Где можно было сработать вещь или дело своими силами, он требовал от нее личных усилий, ибо она трудилась ради Бога.

Постились они строго (в Рождественский пост рыбу ели дважды; Великим постом первую, четвертую, седьмую недели — без постного масла; суп только по воскресеньям), но правило было одно:

— Пост надо больше соблюдать духовный. Смирения побольше.

«Люди будут молиться и поститься, — говорил владыка "племяннице", — а у тебя есть послушание». Однажды он затеял с Верой такой разговор:

— Как ты жизнь прожила?

— Что, владыка?

— Уж больно ты простая... Как я себя ненавижу, глядя на тебя. Вот такой же и я был, — умел он смирить и себя, и ее. — Господь тебя хранит, потому что ты мне нужна.

— Глупенькая я.

— Ты не глупенькая, ты неразвитая.

— Ну, уж доживу как-нибудь, владыка.

Давно намеревался владыка постричь ее в монашество. Рясу дала Мария Кузьминична (тайная монахиня), клобук он сделал своими руками. Предполагалось, что во время пострига будут присутствовать Зина и Ольга Петруневич, но тем было все недосуг. В воскресенье (неделю святых жен-мироносиц), тринадцатого мая 1951 года, были с Верой, как всегда, в Михайловском монастыре, у мощей великомученицы Варвары, потом во Владимирском соборе, а на обратном пути зашли у себя на Демиевке (тогда этот район назывался Сталинка) в Вознесенскую церковь. Там в это время священник Иоанн Никитенко как раз совершал над молодоженами обряд венчания, после чего повел новобрачных (невеста в фате и флер-д-оранже) на амвон. Диакон возглашал многолетие, певчие пели, а священник произносил напутственное слово. «Было торжественно, горело паникадило, публика — большей частью молодежь обоего пола...»⁶¹¹

Когда вернулись в свой тихий дом, владыка сказал:

— Теперь я тебя повенчаю...

 

Он собирался дать ей имя Марии, но она желала стать Серафимой.

— Пусть будет так, — согласился дядя Коля.

Это был малый чин пострижения, во время которого не приносятся окончательные обеты отречения от мира (владыка всегда с болью вспоминал трагедию своей первой Серафимы — Долгановой), и после его совершения епископ заметил: «Ты можешь и замуж выйти...»

Жизнь их неприметно истаивала на кривых улочках киевского предместья, в непогоду утопавших в грязи (еще В. В. Шульгин упоминал в начале века об особо черной демиевской грязи), среди мелкого мастерового люда. Окружающие относились к этим двум безобидным, нищим и одновременно загадочным личностям сочувственно, как бы о чем-то догадываясь (тогда еще во многих углах страны доживали представители бывших верхних слоев прежней России, дворянства, духовенства). Вот несколько типичных картинок.

Дядя Коля идет по Никопольской, навстречу на мотоцикле едет пьяный парень. Поравнялся с владыкой, слез с мотоцикла и, шатаясь, подошел к нему. «Батя, поцелуй меня», — сказал заплетающимся языком. Епископ поцеловал его в щеку, тот успокоился, обмяк и помчался дальше на своем драндулете.

В последний год он уже почти не выходил из дому. Хозяйке вздумалось выпускать в палисадник под окнами постояльцев кур, которые своим целодневным кудахтаньем нарушали привычную тишину. Соседи возмутились, и уличный комитет назначил собрание, на котором намеревались разбирать поведение Марии Захаровны Ажуровой: почему та нарушает покой больного человека. Но дядя Коля передал через Веру: «Не трогайте ее. Надо потерпеть».

Смирение — самый высокий из даров на этой земле. «Оно дается Богом, — говорил владыка, — и лукавый иметь его не может, а другие дары может иметь... К смирению надо стремиться, без него нет никакой добродетели, нет и спасения. Но просить у Бога — Который один только может дать — смирения — это значит просить скорбей»⁶¹².